– Это обман, Кристи.
– Это сладкий обман, Говард, как патока. И тягучий, как кленовый сироп. Я не знаю, сколько я протянула бы, прежде чем скончалась бы от передозировки, но тут произошло то, чего, как уверял гуру, не могло произойти. Полицейские вычислили нас и нагрянули в коммуну. На свободе остался только Марлоу. Это уже потом, в тюрьме, я поняла, что его кто-то предупредил о готовящейся облаве. И еще я поняла, что торговля оружием для Джозефа Марлоу была важнее тех речей, которыми он пичкал своих рабов, готовых безропотно выполнить любое его повеление. Ведь сам он обходился только травкой, да и то изредка, а паству свою держал на сильных наркотиках.
– Сколько тебе дали?
– Мне попался хороший адвокат. На суде он представил меня безвинной жертвой сектантов, ведать не ведавшей об операциях с оружием. Присяжные ограничились минимальным сроком. Меня отправили в тюрьму, известную либеральным отношением к заключенным. Там меня даже взялись излечить от наркозависимости. И у них это стало получаться. У меня вдруг возникло подозрение, что в будничной жизни тоже есть своя прелесть, своя радость, наверняка есть, должна быть! Надо только определить цели, разобраться с тем, ради чего действительно стоит жить. Не скажу, что эти вопросы – как жить? чем жить? – сильно мучили меня. Я была уверена, что когда выйду из тюрьмы, ответы найдутся сами собой. Но я ошиблась. Их надо было заслужить!
– Ты искала их в Непале.
– Туда я отправилась не сразу. Меня освободили досрочно с условием, что я буду работать там, куда меня пошлют, каждую неделю отмечаясь в полицейском участке. Я попала в ресторан на побережье. Представь, солнце, океан, туристы, а я мою тарелки, сотни, тысячи жирных, липких тарелок! Я ждала, копила деньги – и дождалась. Срок вышел, все сроки вышли, теперь я вновь могла распоряжаться собой так, как мне того хотелось. Возможно, я вернулась бы в Чикаго, может быть, поехала бы домой…
– Домой?
– Думаешь, я не любила отца? Любила. Думаешь, я не люблю мать. Люблю! Ведь любовь сильнее обид, она даже сильнее ненависти. Вряд ли родители простили бы меня, не уверена, что мне было нужно их прощение, но там был ты, Говард, мой любимый младший брат, которого я предала.
– Что ты говоришь, Кристи!
– Я оставила тебя одного. Я думала о себе.
– Это нормально.
– Да, это нормально. И честно. Все мы думаем прежде всего о себе. Мы же не праведники, верно? Но можно думать о себе и не забывать при этом о других. Мне это было не дано.
– Я тебя не забывал.
– Не только ты, Говард. Однажды вечером в ресторане, который я со дня на день собиралась покинуть навсегда, появился Джозеф Марлоу. Как он меня нашел, я не знаю. Зато он сразу выложил, что ему нужно. Марлоу не стал скрывать, что по-прежнему занимается торговлей оружием. Только с наркоманами он больше не связывается, теперь он использует в качестве курьеров девушек, которые о наркотиках даже говорить без содрогания не могут. Зато они умеют считать деньги! Поэтому он не забивает им головы псевдовосточной философией, он просто платит и платит хорошо. Вот почему они так аккуратны, осторожны и готовы сутками не вылезать из-за руля, перегоняя машины с оружием из Мексики в Штаты. Дело у него отлажено, но рынок поистине бездонен, так что ему нужны курьеры, на которых он мог бы положиться. «Такие, как ты, Кристина. Ведь ты меня все еще любишь? Ты мне все еще веришь?» Марлоу говорил и говорил, опутывал словами. Я слушала его, не перебивала, я была словно загипнотизирована. Потом промямлила что-то вроде того, что хочу попробовать начать другую жизнь, где нет ни риска, ни полицейских, ни страха перед ними. Тогда Марлоу сказал, что у него есть возможность снова засадить меня за решетку. В доказательство он предъявил фотографии, на которых я была запечатлена с автоматом в руках. Я с трудом вспомнила тот день, когда Рик пригнал машину с оружием в коммуну, и мы здорово повеселились, изображая из себя никарагуанских контрас. Одни из нас были безжалостными убийцами, другие – беспомощными пленными. «Убийцы» размахивали пистолетами и автоматами, приставляли стволы к головам осужденных и зверски улыбались. «Пленные» корчились на полу, залитые кетчупом, который так похож на человеческую кровь. А Джозеф Марлоу, аплодируя нашей фантазии, снимал нас на пленку… Фотографии были очень убедительны, ни один суд не остался бы к ним равнодушным. «Ты согласна?» – спросил Марлоу. «Да», – ответила я. «Вот и умница. Через два дня ты последний раз отметишься в участке, попрощаешься с хозяином этой забегаловки и приедешь ко мне. Вот сюда. – Он протянул мне бумажку. – Тут все написано». После этого Марлоу ушел. Он даже не счел нужным припугнуть меня напоследок, настолько был уверен, что я полностью в его власти. Но он просчитался. Через два дня я действительно попрощалась с владельцем ресторана и села в такси, но поехала не к Джозефу Марлоу, а в аэропорт. Я улетела в Нью-Йорк. Однако и там не задержалась. Каким бы необъятным ни был этот мегаполис, он тоже Америка, страна всеобщей компьютерной грамотности, где каждый при желании может получить сведения о каждом. Лишь только я получила все необходимые документы, я отправилась в Непал. Там, среди хиппи, и ныне, как в 60-е, приезжающих в Катманду в поисках истины, я рассчитывала затеряться. И там же надеялась найти ответы на свои вопросы. Что будет дальше, о том я не загадывала.
– На что же ты жила?
– Я стала чем-то вроде гида. Встречала туристов, помогала устроиться, показывала достопримечательности, отводила к торговцам опиумом, там это особо не преследуется. Получала за каждого клиента свой процент. Но сама к наркотикам не прикасалась. Благодаря интернету я знала, что Джозеф Марлоу пошел в гору и ныне числится преуспевающим бизнесменом, тем не менее у полиции он до сих пор под подозрением. А один журналист так и вовсе прямо обвинил Марлоу в связях с международными торговцами оружием. Он потом попал под машину, журналист этот… Еще я постоянно наведывалась на сайты вермонтских газет. Однажды я наткнулась на некролог на отца. А до того, в одной статейке прочитала о выпускниках, поступивших в лучшие университеты страны. Среди прочих был и ты, Говард. Я хотела тебе позвонить…
– Почему не позвонила?
– Не решилась. Да и что я могла тебе сказать? Чем похвастаться? Чем поделиться? Я – беглянка, которая не знает, зачем и во имя чего живет на этом свете. Тем более примерно в то же время я встретила Рика. Он тоже отсидел и тоже поумнел, во всяком случае отзывался о своем прежнем гуру с нескрываемой ненавистью. Однако Рик поумнел не настолько, чтобы утратить еще одну веру – в наркотики. И в Непал он прилетел потому лишь, что в Катманду они невероятно дешевы. Мы встретились в аэропорту и сразу узнали друг друга. Рик ужасно выглядел, и я его пожалела, отвела к себе. Его трясло и выгибало так, что, казалось, в следующую минуту его позвоночник треснет. Я раздобыла ему дозу, он укололся и затих. Я смотрела на его вспухшие вены, покрытые рубцами, и понимала, что не смогу его бросить, выставить вон. Это означало бы для него верную гибель. Ты, наверное, не знаешь, Говард, насколько развиты у наркоманов инстинкты. Не все, конечно, главный инстинкт – самосохранения, у них отсутствует напрочь, но некоторые. Каким-то звериным чутьем Рик понял, что получил власть надо мной. Он третировал меня, заставлял доставать ему героин, кричал, пытался драться. Потом он поставил условие: лечение в обмен на свадьбу. Я согласилась. Мы зарегистрировали брак. Той ночью мы вместе легли в постель… Утром он скакал по комнате и вопил от радости: «Что, дрянь, получила? Ты, такая хорошенькая, такая правильная, теперь такая же, как я. Можешь курить, можешь нюхать, колоться, это тебе уже не повредит. Не успеет». Я ничего не понимала, и тогда он сказал, что у него СПИД, что ему все равно умирать, и что я тоже умру, замолчу навсегда. Он хохотал: «Хочешь укольчик? А, хочешь?»
Говард выпустил руку Кристины, закрыл лицо ладонями.
– Рик умер полгода назад здесь, в Чикаго, в этом хосписе. Скоро умру и я.
Говард почувствовал как его руки становятся горячими – от слез.
– Мы могли бы умереть и там, в Катманду, – сестра говорила все тише, – но все-таки я решила вернуться на родину. Не обольщалась, шансов не было… Ты плачешь, Говард? Ты плакал в ту ночь, когда я уходила из дома. А я просила тебя не плакать. И сейчас прошу о том же. Иначе я пожалею, что позвонила тебе.
– Я не плачу. Я не буду плакать, Снежинка. Честное слово, не буду.
– Смотри, – сестра с трудом подняла руку и погрозила ему пальцем. – Умирающих грешно обманывать.
Говард сглотнул подкативший к горлу комок.
– А сейчас, Говард, я скажу, почему позвонила тебе. Потому что мне очень хотелось позвонить. Потому что мне страшно умирать. И еще потому, что я хочу отдать тебе то малое, что имею. Знание. Теперь я уверена, что жизнь стоит того, чтобы жить. Она так коротка и хрупка, а мы растрачиваем ее в погоне за вещами и удовольствиями. Мы следуем вековым традициям, считая, что это гарантирует нам чистую совесть и спокойную старость. И слезы близких у нашей могилы. Но у смерти свои взгляды, свой расчет, она может прийти до срока, когда еще не все куплено, не все испытано, не все обычаи соблюдены, не все задачи решены, не все ответы найдены. Вот что я хотела тебе сказать, Говард. Живи сейчас! Ищи ответы – сейчас! Не обманись сам и не дай себя обмануть. Иди своей дорогой, а не той, что для тебя проложили. Только тогда ты будешь спокоен и не узнаешь раскаяния. Я это поняла. Поздно, но все-таки поняла.
В палату вошла медсестра. Сказала строго:
– Вам лучше уйти. Больной нужно отдохнуть.
Медсестра говорила так, что ослушаться было невозможно. Говард поднялся:
– Я приду завтра. Все будет хорошо, Снежинка.
Сестра улыбнулась, по губам ее вновь потекла кровь.
– Говард, пообещай мне…
– Да. Все, что могу.
– Это ты сможешь. Обещаешь?
– Обещаю.
– Ничего не говори матери. Не надо ее беспокоить, ни к чему.
– Хорошо.
– А теперь иди.
И он ушел. Утром следующего дня, придя в больницу святого Патрика, он узнал, что Кристина Баро умерла.
– А вы ей кто?
– Брат.
Кристину он похоронил на окраинном кладбище Чикаго, самом престижном, с ухоженной травой и бесконечными рядами одинаковых мраморных надгробий. У могилы он был один.
Когда могильщики установили плиту, зазвонил телефон.
– Да?
Это был Матти Болтон, его лучший друг.
– Говард, ты где? Мне позвонили с верфи. Яхта почти готова, но они не могут спустить ее на воду. Представляешь, они говорят, что, не дав судну названия, – это дурная примета. Что ты решил? Хотя, постой, хочешь, я угадаю? С одного раза. «Мэри»?
– Нет, – сказал Говард. – «Снежинка».
* * *
Свое отставание от лидеров гонки Говард воспринимал с философским спокойствием, на иное и не рассчитывая. Столь же стоически встретил он и шторм, внесший коррективы в его первоначальные планы. Не особенно противясь стихии, Говард позволил непогоде оттеснить «Снежинку» к островам Мадейра, а потом и к Канарам. Когда буря улеглась, оставив после себя длинные покатые волны и легкий бриз, он распустил паруса и вновь повернул на запад.
Ни памятный шквал у берегов Уэльса, ни последующие передряги не оставили на «Снежинке» сколько-нибудь заметного следа. Разлившаяся бутылка с оливковым маслом и треснувшая плексигласовая сфера в крыше каюты, позволяющая наблюдать за парусами, не выбираясь на палубу, – вот, пожалуй, и весь ущерб. А так «Снежинка» была в прекрасном состоянии. Она бежала, подгоняемая устойчивым пассатом, и ярко-красный спинакер24 часами оставался надутым, как баскетбольный мяч, радуя глаз и вселяя спокойное довольство в сердце Говарда, который наконец-то получил возможность вкусить заслуженного отдыха.
Он был вдалеке от оживленных торговых путей, и все же иногда на горизонте появлялись корабли, но ни один из них не подошел достаточно близко, чтобы Говард мог разобрать в бинокль его название или определить по флагу страну приписки. Вызывать же их по рации он не хотел – зачем?
Фиеста продолжалась семь дней. Плавание все больше напоминало необременительный для экипажа, пусть и состоявшего из одного человека, круиз.
Что удручало Говарда, так это жара. Он спасался от нее, ныряя в зеленые воды Атлантики, благоразумно надев пояс с карманами, набитыми отпугивающим акул порошком, и обвязавшись тонким капроновым тросом. Остаться в волнах и смотреть, как удаляется от тебя яхта? На то у него не было ни малейшего желания.
Он загорел до черноты, стал отращивать бороду. Солнце выбелило волосы. И все это было ему по нраву.
Вечерами Говард блаженствовал: сидел, не мешая авторулевому выполнять свои обязанности, курил, пил пиво, слушал музыку и смотрел, как появляются на темнеющем небе звезды. Он думал о родителях, о детстве, о Кристине, о Мэри, о Матти. Иногда вспоминал «войну в заливе», пыль, кровь и чадящие в полнеба взорванные нефтяные скважины. Сколько же времени упущено!
Идиллический период безделья завершился удручающим прогнозом, полученным во время очередного сеанса радиосвязи.
Закончив прием, Говард выбрался на палубу и посмотрел на небо, на котором застыли перистые облака. Легкое волнение, ровный ветер. Ничто не указывало на то, что в просторах Атлантики зародился очередной ураган. Может, синоптики ошибаются? Ведь ошиблись же они, предсказав благоприятную погоду на первом этапе гонок!
К вечеру небо заволокли тучи. Гладь океана вспороли крутые волны. Пронесся короткий ливень. Ветер усиливался, к полуночи его скорость достигла 10 баллов.
– Все, отдохнули, – сказал себе Говард. – Пора работать.
Глава 5
Получив сообщение о надвигающемся шторме, Андрей смотал леску на удилищах и заменил геную25 на рабочий стаксель. Грот решил пока не трогать.
В каюте он постарался понадежнее закрепить все, что могло сорваться с места и отправиться в полет по замкнутому пространству, грозя дать зазевавшемуся человеку расквасить нос, а если получится, то и раскроить череп.
Прибрался и на штурманском столе, прижав металлическими держателями карты и навигационный инструмент.
С особой тщательностью проверил крепления прозрачного колпака, прикрывающего дублирующий штурвал. При необходимости он может задраить люк и управлять яхтой из рубки, выведя туда шкоты.
Следовало позаботиться и о пропитании. Андрей наполнил термос горячим чаем с лимонником, сунул в карман комбинезона две пачки галет, несколько сухарей, упаковку мармелада и пакетик с орешками. Не надо быть провидцем, чтобы знать: все это ему пригодится. Но это – потом, а пока можно отобедать более-менее по-человечески. Он залил кипятком мюсли и заставил себя съесть целую миску этой малоаппетитной, на его вкус, однако чрезвычайно калорийной кашицы.
Он ел, отправляя в рот ложку за ложкой, и смотрел на фотографии, укрытые прозрачным пластиком и плотно устилавшие поверхность стола. Мама, отец, Питер, дача в цветах, лес, поле, Сашка…
* * *
Утром следующего дня – следующего после их встречи с Сашкой на Невском, – он встал рано. Сашка еще спал, уткнувшись лицом в подушку.
Андрей тихо оделся и выскользнул в коридор, осторожно прикрыв за собой дверь. Сполоснул лицо в ванной и отправился на кухню.
– Мам, мне отлучиться надо. Пусть Сашка меня подождет. Мы в яхт-клуб поедем.
– А ты на работу не пойдешь?
Андрей не стал объяснять, что теперь ему предстоит совсем другая работа, долго выйдет, поэтому отмахнулся:
– Я сегодня свободен.
– Поешь чего-нибудь.
– Да я не надолго. Вернусь, тогда и наверну. Ну, я побежал.
В прихожей он оделся и стал обшаривать карманы пятнистой кутки друга. Ключи лежали в боковом. Андрей подбросил их на ладони и вышел из квартиры.