– Не волнуйся, мама, все будет беседер. Ты рожала, я рожала – все рожают и ничего. И Лея родит. Ты как думаешь, кто будет?
– По-моему, мальчик. Живот прямо торчком стоит, и она от кадушки с солеными огурцами далеко не отходит.
– Ну, и хорошо, а то у меня одни невесты.., – Мали на мгновение темнеет лицом, тенью пробегает мысль о том, что и у нее были не только невесты, незабвенный сыночек, как живой, перед глазами. Но надо держаться.
– Скажи мне, мама, а у самой Галы как жизнь? Так хочется ее повидать. В последний раз, как была дома, мы даже не поговорили, как следует, так, парой слов перебросились. Что с ней? Или меня забыла или знать не хочет?
– Забыла-не-забыла – не знаю, не скажу. Только ей, бедняжке, не до тебя: хлопцы ее совсем от рук отбились, неслухи и бузотеры. Гала, бедная, людям в глаза смотреть стыдится, бо они вже всех допекли, что местечковых, что деревенских – и пьют, и сквернословят, и на мать руку поднять уже пробовали. Павло сколько раз с ремнем в руках за ними по улице гонялся, да все без толку. Одна польза: на своих обормотов глядя, сам пить перестал, видно, совесть заела, как со стороны увидел, кого вырастил.
– Ну, хоть так. Они же еще сопляки совсем, может, подрастут – ума наберутся.
Ицик понимает – мать с дочерью разве наговорятся? Вот и не мешает им. А сам, посасывая глиняную трубку, поглаживая себя по гладко бритой голове, предвкушает: вот теща уедет домой – и он выберет одну из привезенных ею пышных белых ковриг, нарежет толстыми ломтями, сложит в свой адвокатский портфель и пойдет рано утром к солдатским казармам. Это одноэтажные строения в двух кварталах от их дома, окна на высоте груди человека, на его стук форточку откроют, уже знают его. И он обменяет пышные пшеничные ломти на черный, ржаной, с хрустящей коркой солдатский хлеб. С тещиным деревенским душистым маслом – самое то, Ицик толк в еде знает. Он удобно устроился в любимом кресле, укутал ноги толстым пледом, засмотрелся на любимый ковер на стене – зеленые розы на белом поле, и так размечтался о вожделенном бутерброде, что, кажется, даже почувствовал аромат свежего масла. Что правда, то правда, вкусно поесть Ицик с детства мастер. А Мали знает его слабость и только посмеивается, когда он, возвращаясь из суда или из конторы – кабинет у него в конторе, он дома не работает – начинает принюхиваться:
– Что у нас сегодня на обед, зиселе? А когда будут гусиные шкварки? – и усы его при этом смешно топорщатся, как будто тоже принюхиваются.
А его зиселе-сладенькая, его Мали, Мальци, Малка, Мария Менделевна на русский лад так и не научилась быть адвокатской супругой, городской дамой, грустит о своей Махновке, о мостках на речке, где ее приметил Ицик и потом увез, скучает по своей подружке.
Гала пошла под венец в тот же год, что и Мали. Самый красивый парень в местечке кузнец Павло ей достался. Знал, шельмец, как девчонки по нему сохнут, потому не спешил, выбирал с пристрастием: чтоб справная была, да с приданым, да чтоб пела хорошо, да чтоб вышиванки носила самые красивые… Ну конечно, мимо Галы разве пройдешь – она и тогда была лучше всех, да и по сегодня в местечке самая красивая, самая веселая, самая звонкая. И самая лучшая подруга. Павло, ясное дело, не подарок – и пьет, и по пьяному делу жену поколачивает, да она все терпит – потому что любит и потому что растит двух сыновей-шалопаев – старший Василь, младший Дмитро – неслухи, но хороши собой и крепкие, не сглазить бы. Всякий раз, как Мали приезжает в Махновку, они с Галой наговориться не могут, столько всего в жизни происходит, кто поймет так, как подружка! И они, теперь уже вполне зрелые, семейные женщины, как девчонки, бегут к заветной скамейке под кустом сирени, спешат выговориться друг дружке.
Гала, бывает, пожалуется – кому ж еще душу откроешь, как не подруге. Случается даже синяки показывает. Но хозяйством своим гордится, дом у нее крепкий, достаток надежный, муж, пусть и пьет, но в своем деле мастер, все знают. Так что жизнь получилась.
Раньше Мали, бывало, как приедет, забегала к подружке – посмотреть, как живется, какие новые рушники вышила, какими цветами и птицами печку расписала.
Мали тоже есть, что рассказать: о том, как в городе непросто, о дочках-красавицах, о том, как с ними на Днепр ходит, учит плавать, а они никак. А больше всего – о своем сыночке Гирше, светлая голова, большим человеком мог стать, да не судьба. За два года до бар-мицвы река забрала его и не нашлось живой души помочь! Если бы Мали была рядом! Она Днепр туда-обратно без отдыха переплывает. Но Мали рядом не было, никого не было.
– А Бог – он где был в тот момент? Я ему не простила, больше с ним и не говорила ни разу, и не прощу никогда, раз он такой оказался.
Гала при этих словах пугается, начинает креститься и подругу успокаивать:
– Не греши, Мали, это судьба, а против судьбы, сама знаешь…
Но Мали и без нее понимает: все равно надо жить, дочери у нее, муж, дом и родные на мельнице, и всем им она нужна.
А особенно теперь, когда время такое зыбкое наступило. Дочки утром уходят в гимназию – пока их домой дождешься, все глаза в окно высмотришь. И муж, ее Ицик, после работы частенько не сразу домой спешит – все какие-то собрания, митинги, поди проверь, где он время коротает. Правда, ему это все бурление на самом деле нравится, он и дома за обедом любитель порассуждать о том, что общество требует обновления, новые идеи должны проложить себе дорогу. Мали новые идеи мало волнуют, ей лишь бы только дома, в семье было все в порядке, а для этого новые идеи совсем не нужны. Вот новый диван – это Мали понимает, радуется, когда в доме, наконец, появляется этот диван, мягкий, большой, с высокой деревянной спинкой, с полочкой, на которой можно расставить статуэтки, или цветы, или вазочку с конфетами, хотя, конечно, Ицик положит там свои журналы-газеты-блокноты. Ладно уж, все мужчины до старости дети, пусть бегает на свои митинги, потом ведь все равно домой идет. Это лучше, чем у Галы. Мали привыкла принимать жизнь, как она есть, лишь бы без резких поворотов.
Только на самом деле так не бывает.
Телеграмму принесли, когда Мали была одна дома. Прочитала – и обмерла. Сообщение из родной Махновки, но не от своих, из местечковой управы. Непонятно, что случилось, но ясно, что беда и ей надо срочно домой. Она так себя и услышала – «домой», будто не было этих полутора десятков лет в городе, с мужем и детьми. Даже совестно стало, Ицик бы обиделся, подумала Мали, а руки уже собирали баул в дорогу. И Мали всю дорогу, забыв о своей давней ссоре со Всевышним, молилась, чтоб все было хорошо.
Но все было плохо. Убитых из дома уже унесли, и первое, что увидела Мали, была стена, покрытая красно-белым крапом: это было месиво из крови и мозгов – то, что осталось от ее невестки Леи, жены брата Залмана. Она, на восьмом месяце беременности, когда бандиты ворвались в дом, бросилась вперед – хотела защитить мужа и его родителей, а может, подумала, что увидят ее живот и отступятся. Не выжил никто. А два молодых красавца, рожденные и взращенные тут же рядом, в Махновке, и не думая прятаться, переступили через убитых и, оставляя кровавые следы своими сапогами сорок последнего размера, отправились прямо в шинок: видно, добыли-таки какие-то деньги в доме или в лавке. Там их и взяла полиция по горячему.
Мали при виде этой кровавой картины не упала, окаменела, судорожно вдохнула, а выдохнуть не смогла, осталась с открытым ртом и сомкнутыми глазами, и два ее передних зуба – два белоснежных молодых резца с кровью брызнули изо рта туда, на кровавую стену с такой силой, что остались в стене, в мягкой штукатурке, и кровь Мали смешалась с кровью Леи.
Судебное заседание проводилось тут же, в местечке – выездная сессия. Ицик присутствовал, но только как зритель: родственник, конфликт интересов. Людей собралось много – можно сказать, все село – и деревня, и местечко. Опухшая от слез Гала в черном платке глаз от земли не отрывала. Павло рядом – чернее тучи. А два красавца с любопытством рассматривают судью, присяжных, адвоката – полная команда прибыла из столицы. Собственно, доказывать ничего не пришлось, и так никто не сомневался, что это кузнецово отродье – их в селе иначе и не называли, да они и сами не отказывались, признали, что их рук дело, хоть видно было, что сожаления не испытывают. И потому сразу, как секретарь суда изложил суть дела, Гала поднялась со скамьи и горько в тишине сказала:
– Цэ ж мои сыны, я йих народыла та й годувала. Накажить обох по закону, а мэнэ вбийте, я бильше всих винувата. И ты, Мали, мэнэ забудь навики, нэма мэни оправдання. Значить, трэба, щоб и мэнэ не було, – от волнения она совсем языки перемешала. Замолкла и побрела прочь, не отрывая ног от пола.
Гулкий ропот сменил мертвую тишину:
– За решетку их, нелюдей!
– Вон с нашей земли, звери!
– В Сибирь вурдалаков!
– Чтоб им земля разверзлась!
– Судить по всей строгости негодяев!
– Не прощать убийц!
Так высказалась украинская община. Так решил суд: обоих за убийство и грабеж сослали в каторгу в Сибирь. Навечно, без права помилования.
История распорядилась по-другому.
Мали больше никогда не приезжала в местечко, но знала, что Гала такого горя не пережила: дождалась холодов, затопила на ночь печку и перед сном тщательно закрыла вьюшку. Наутро нашли ее с мужем уже холодных. Только их хата недолго пустовала.
За всеми горестями Мали как-то ухитрилась совсем не заметить, что делается на свете. А на свете делалась революция. Уже великая октябрьская – которая в ноябре. Потому убийцы ее близких, не прошло и трех лет, вернулись в родное село комиссарами в буденовках со звездами, вернулись в родительский дом с благородной целью – представлять советскую власть, насаждать высокие духовные идеалы, строить светлое будущее в родной Махновке.
Но светлое будущее хоть в местечке, хоть в городе приходится строить только на обломках темного прошлого – сначала сломать, а там видно будет.
Обломки адвокату Ицику Спиваку совсем не понравились. Да и кому понравится: спать ложишься при одной власти – встаешь при другой. Налаженный за долгие годы быт трещит по всем швам и без швов, по ровному месту. Работа? Какая может быть работа у частного поверенного, если суд вершится не по закону, а в соответствии с революционным самосознанием? Сколько красивых, возвышенных, справедливых слов слышал он совсем не так давно на митингах и собраниях, сколько сам написал гневных и страстных памфлетов в свободной прессе в защиту угнетенных и обиженных! И что? Вспоминать теперь, как он всерьез рассуждал, сидя в любимом кресле, чем солдатский хлеб лучше деревенского? Так ни того, ни другого давно уже в глаза не видели. Адвокат Спивак приносит домой продуктовый паек: кулечек чечевицы, кулечек сухого гороха, пол-литра постного масла. А за керосином надо два часа в очереди стоять. И еще того хуже – преступники, убийцы, он своими глазами видел, что они сотворили с семьей его жены, стали комиссарами, это они теперь решают, какое будущее надо строить. Вот уж с этим частный поверенный Исаак Спивак, либерал и гуманист, никак примириться не может. Нет, на таких обломках светлое будущее воздвигнуть не получится.
Надо что-то делать, спасать семью, искать решение. Хорошо хоть почта пока работает исправно. Ицик по натуре не созерцатель, он человек деятельный, потому, проведя в размышлениях не одну бессонную ночь, изучив малейшие неровности и трещины в потолке своей спальни, в одно прекрасное утро он отправляет старшему брату хитро составленное письмо – вроде бы ни о чем, но брат, если захочет, поймет.
«Дорогой мой Меир! Давно не писал тебе, ты уж извини – много дел, не все успеваю. Мы живы-здоровы, но очень беспокоимся за тебя. Как ваша жизнь? Спокойно ли у вас? Как питаетесь, всего ли хватает? Как с работой? Хороший ли у тебя дом? Как дети успевают в учебе? Какие у них перспективы на будущее? И у тебя самого? Если нужна помощь, не стесняйся, пиши, я сделаю для тебя все, что в моих силах. Очень жду ответа, твой брат Ицик».
Ждать долго не пришлось, Меир понял все правильно и ответил практически сразу:
«У нас все в полном порядке, приезжай, убедись сам».
Что и требовалось Ицику, он тут же отправился в дорогу.
И уже довольно скоро, если принять во внимание неспокойные времена, Мали получила телеграмму от мужа. Читали всей семьей: Мали просто не могла прочитать латинские буквы, но не зря же у нее три гимназистки в доме. Старшая, Рина, строгая библейская красавица, в свои 16 лет, как только за отцом дверь закрылась, сразу стала всячески проявлять ответственность: то младшим указания дает – что надеть, да куда не ходить, то и матери осторожненько пытается посоветовать, что и как делать, что кому говорить. Мали только посмеивается: пусть привыкает, вот найдет свою судьбу – ей дом вести, опыт пригодится. Средняя дочь Лиза, тоненькая, хрупкая, как фарфоровая безделушка, за старшей сестрой, как хвостик, смотрит на нее своими голубыми огромными глазищами с доверием и обожанием, ни на шаг не отходит. Младшенькая Фирочка, на пурим родилась, потому так назвали, совсем еще дитя, но без нее в доме ничего не обходится.
– Держись за мою юбку – не потеряешься, – шутит иногда Мали, но какие тут шутки, малышка всегда рядом, встряхнет своими туго заплетенными косичками, сунет свой курносый носик в самую гущу событий и ждет, что из этого выйдет.
Телеграмму принесли ближе к вечеру, как раз собирались чай пить. Старый медный самовар пыхтит на краю стола, хлеб нарезан тоненькими ломтиками и круто посолен, в сахарнице мелко колотый сахар, последний. Больше ничего в доме нет, и что завтра будет – одному Богу известно.
– Ну, давай, читай, что ж ты, – теребят старшую сестру все разом.
Она торжественно разворачивает листок и читает русские слова, написанные латинскими буквами:
«Все вопросы решаются положительно, ждите меня, готовьтесь».
– И что это значит? – взмахивает крылатыми ресницами Фирочка.
Рина делает серьезное лицо, чтобы все толком объяснить несмышленой малышке, но тут раздается звонок в дверь.
Мали достает из кармана свою дивной красоты вставную челюсть – после трагедии в Махновке пришлось обзавестись новыми зубами, да вот привыкнуть к ним ей так и не удалось, она с тех пор шепелявит, челюсть носит в кармане и пользуется ею, только когда в доме посторонние. Вот они, посторонние, на пороге: три молодых парня, ясное дело, то ли петлюровцы, то ли махновцы, с одного взгляда видно, что бандиты. Оттолкнув Мали с дороги так, что она отлетает к противоположной стенке, налетчики врываются в комнату и видят славную картинку: как раз три красавицы за столом и защитить некому. Гогоча и топая сапогами по паркету, они устремляются к столу, к сестрам, уже оглядывают, раздевают глазами, плотоядно осклабясь, тянут растопыренные пальцы с черными ногтями. И тут Мали, подняв руки над головой, вырастает перед ними, словно становится вдвое выше самой себя. Откуда сила взялась, как память нашлась мгновенно. Нет, она не бьет никого, в руках у нее ни ножа, ни топора, но, собрав в своем голосе всю материнскую силу, Мали, наступая грудью на обидчиков, грозно произносит давно забытое: «Шма, Исраэль!», и голос ее звучит так яростно, что парни замирают на мгновенье. Но тут же один из них, видимо, старший, прыжком достигает стола и огромным своим кулачищем бьет по столешнице. Чашки от удара подскакивают на блюдцах, ложечки звякают. И вдруг откуда-то из нутра стола со звоном выпадает то ли узелок, то ли мешочек, и по паркету рассыпаются золотые монеты, сережки, которые Мали давно искала, цепочка, когда-то мать подарила в день рожденья, и еще, и еще… Все драгоценности, накопленные за целую жизнь не одного поколения. Ясное дело, Ицик, никому не сказав, припрятал на еще более черный день все, что стоило хоть каких-то денег.
Три героя самоотверженно бросаются на пол и при свете керосиновой лампы, яростно отталкивая друг друга, елозят по паркету, собирая неожиданно свалившийся на них золотой дождь, на карачках ползут до самой печки, куда монетки покатились…
Мали тем временем хватает дочерей в охапку, заталкивает их в кладовку, запирает и задвигает перед дверью старый кованый сундучок – все это мгновенно, как бывает, когда край.