Когда все рассаживались, несколько японцев неодобрительно покосились на джинсы Генри. Отец поймал их взгляды и, воспользовавшись моментом, пояснил, что Генри собирается стать художником. Он суеверный и считает, что брюки могут украсть талант, подобно тому, как индейцы верили, что фотографии воруют душу. Отец принес извинения за сомнительный вид сына. Сам он не слишком верит в талант, который можно спугнуть брюками, но рад, что ни у них, ни у японцев современная молодежь по крайней мере не пытается ходить совсем без штанов.
Переводчик повторил слова отца на японском. Повисла тишина, затем двое из группы инвесторов засмеялись. К ним присоединились еще несколько голосов. На всех лицах появились улыбки. Отцу удалось разрядить обстановку.
Генри отметил, что присутствующие украдкой следят за реакциями того, надутого японца. Он смеялся натужным смехом – звук был глухой, как со дна кастрюли, глаза в тяжелых складках век увлажнились. «Как бы не лопнул», – подумал Генри. Он не понимал по-японски, и ему не удавалось разобрать почти ничего из того, что со страшным акцентом говорил переводчик. Оставалось только наблюдать за происходящим и втайне от всех развлекаться собственными комментариями.
Некоторые японцы и коллеги отца пришли с женами. Женщина, прической похожая на Маргарет Тэтчер, с интересом рассматривала Генри. Лицо у нее было плоское и широкое. Когда она улыбалась, глаза исчезали в узких прорезях век. Генри механически улыбался ей вежливой улыбкой «для взрослых знакомых родителей».
10
Стороны обменялись подарками. Отец передал японцам нарядные зеленые свертки, перевязанные желтыми лентами. Внутри были национальные сувениры – вино и сладости из Иерусалима.
Генри сильно проголодался. Из-за примерки и зубрежки этикета семья пропустила гостиничный обед, а завтрак, казалось, был еще вчера.
На столе были расставлены кувшины с напитками, бутылки водки и другой крепкий алкоголь. Водка была обыкновенная, хоть и дорогая – модной западной марки.
Рюмки были подняты еще до подачи блюд. «Хотят проверить твоего папу на прочность, – тихо сказал Марк и, ухмыляясь, добавил: – Наивные люди».
Генри налили, как взрослому, и он выпил наравне со всеми. После первой же порции спиртного он расслабился. Алкоголь огнем обжег пустой желудок, и согревающая волна распространилась по телу. Как будто водка на время расплела ту незримую связь, благодаря которой волнение родителей передавалось и ему.
Когда подали рис, слегка осоловевший Генри приступил к еде с опасным энтузиазмом. Небрежно обтирая руки теплым полотенцем, он торопился и был готов пробовать все, что ему предложат. Перед мысленным взором нетерпеливо теснили друг друга воображаемые креветки и суши с угрем. Он не заметил, как проглотил содержимое пиалы, и только после этого, снова подняв глаза, сообразил, где находится. Он не знал, не облизывал ли случайно палочки во время еды и не стучал ли ими по посуде. Генри взглянул на мать, та слушала беседу мужчин и улыбалась. Оглядевшись, он понял, что никто на него не смотрит. К тому же уничтожение риса заняло у него всего пару минут.
Только «японская Тэтчер» кивала ему с материнской заботой. Она радовалась здоровому молодому аппетиту Генри и не собиралась выставлять ему тот или иной школьный балл за поведение.
11
Официанты в белых рубашках начали подавать закуски. На столе появилось несколько видов сашими. Рыбья икра, тунец, гребешки – различные морские животные, самые чистые и питательные их части, чередовались с зеленью и разноцветными водорослями в маленьких тарелочках.
К столу вышел повар. В руках он держал овальную корзину с высоким бортиком, плетеную из бамбука. С места нельзя было разглядеть содержимое корзины. Генри с любопытством вытянул худую шею. Мама с нежностью посмотрела на него.
Повар бережно держал корзину обеими руками – как новорожденного. Он поздоровался, что-то спросил у собравшихся, видимо, поинтересовался, как им нравится еда. Он опустил корзину на стол. В корзине на подушке из водорослей лежала целая рыба. Она была еще жива. Подачу украсили овощами – свежий салатный лист кудрявого сорта и тонкие, как пух, стружки редьки соседствовали с живой плотью. На мгновение воцарилась тишина. Все взгляды были обращены на рыбу.
Хвост и голову рыбы поддерживали деревянные подпорки, туловище загибалось полумесяцем. Рядом были аккуратно выложены только что срезанные с нее куски. Голова рыбы как будто специально была приподнята так, чтобы она могла как следует оценить проделанную над ней работу. Через тонкий покров искромсанных мышц белели кости. «Зачем они делают так, чтобы она себя видела?» – подумал Генри.
Повар заботливо оставил часть телесных тканей на позвоночнике – если бы кто-то из гостей вдруг ощутил недостаток свежести, можно было отщипнуть филе прямо от рыбы. Попробовать живую еду.
После нескольких секунд молчания собравшиеся загудели. Оценив подачу, они кивали друг другу и улыбались повару. Каждый хотел продемонстрировать свое восхищение его мастерством.
Толстый японец через переводчика обратился к отцу: приходилось ли тому раньше пробовать нечто подобное? Отец вежливо ответил, что настолько свежее сашими ему подают впервые. Переводчик заботливо подсказал, что блюдо называется «икизукури». Повар выслушал их короткий диалог, пожелал приятного аппетита и отошел от стола, важно подняв кверху палец, как бы предупреждая, что это еще не всё.
12
Взгляд рыбы не имел ничего общего с тусклым глазом убитой снеди, и даже с блестящим, еще не поблекшим взглядом только что выложенной на лед тушки. Ее глаз сверкал. Расширенный зрачок заполнил радужку. Вот-вот он выйдет за границы отведенной ему орбиты. В темном зрачке плескался страх. Генри никогда бы не подумал, что у рыбы может быть такой осмысленный взгляд. Рот был приоткрыт, как будто в немом, удивленном восклицании. Рыба тяжело и часто вдыхала. Все внимание Генри сосредоточилось на бесполезном сокращении жабр рыбы, обреченной глотать воздух, задыхаться, используя для тщетных спазмов все силы изуродованного тела.
– Интересно, когда очередной ублюдок придумал у них растить бамбук через людей, они тоже спешили к нему на поклон всем народом? – тихо спросил язвительный голос Марка у Генри над ухом. – Наверняка, хотели поскорее узнать, кто это у них такой психопат.
Генри смотрел на палочки, которые со всех сторон тянулись к рыбе.
– Надо попробовать, – участливая интонация Марка вывела Генри из транса. – Иначе мы нарушим местные законы гостеприимства.
Стряхивая оцепенение, Генри огляделся: во всех тарелках, кроме его и Марка, уже лежали куски макрели. Партнеры отца оживленно переговаривались. Родители тоже положили себе по полоске рыбьего тела. Марк выдохнул долго и горячо, близко от него, точно хотел, чтобы Генри услышал, и потянулся палочками к корзине. «Он как будто извиняется», – подумал Генри.
Он попытался успокоиться. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь заметил, как ему плохо. «Дышишь, как гребаный астматик. Возьми себя в руки!»
Он потянулся палочками к деревянной плетенке. «Даже посуда у ней из дерева, прямо как гроб». Сквозь прозрачную плоть он видел очертания сердца. Оно все еще билось. «Умри, почему ты не умираешь?» Все происходило слишком медленно. Мыслей было мало, но каждая из них занимала больше, чем нужно, места. Они распухали, изнутри давили на череп. Вот сейчас он доберется до корзины и, преодолевая застывшее время, всадит свои палочки в рыбье сердце. Он прекратит эту пытку. Хвост дернется в последний раз, и ужас в глазу начнет затухать. Непрошеный голос в голове подсказал: «Ну, конечно, ведь рыба – не рис – в нее можно втыкать палочки вертикально». Генри истерически улыбнулся собственной мысли, но окружающие приняли его улыбку за выражение восхищения. Кто-то сказал отцу, что «Мы рады, что ваша семья высоко оценила традиционную кухню». Генри хотелось посмотреть, кто это говорит, но он не мог отвести взгляд от корзины с рыбой. Как не мог и назвать ее про себя «икизукури» или «сашими». Как ни крути, перед ним была умирающая рыба. Умирающая рыба, тело которой он собирается попробовать, чтобы угодить каким-то людям.
Генри дотянулся до корзины. Замедленная съемка восприятия прекратилась. Он быстро взял палочками белую полоску и, стараясь не задумываться, откусил насколько мог небольшой кусок. Он жевал и повторял про себя: «прости», «прости», «прости». Вкуса он не почувствовал.
13
Японка с прической Тэтчер, покачивая головой, заботливо смотрела на Генри. Ей доставляло удовольствие наблюдать за тем, как «ребенок ест». Он выдавил из себя ответную улыбку. Ему хотелось еще посмотреть на рыбу, проверить, умерла ли она. Сердце щемило, в груди ходил сквозняк. Будто его самого расчленили, оголив ребра.
Когда он проглотил плохо пережеванное филе, цвета в зале стали ярче. Кровавый узор вышивки на красной скатерти проступил, приобретая новый объем. Цветы персика надвинулись на него. Вот-вот они оторвутся от поверхности, повиснут над ней выпуклыми голографическими шарами. Генри переводил взгляд с лампы в плафоне на аквариумы и на свитки на стенах. Поднимая проглоченный рис тошнотворным комом к самому горлу, зал описал вокруг него несколько виражей и замер на привычном месте.
– Тост за шеф-повара, – голос Марка прозвучал громко, как из мегафона.
Генри машинально выпил одновременно со всеми. «Мне плевать, что они подумают, – пронеслась в голове мысль, и вслед за ней вопрос: – О чем это я?».
Удовольствие от того, что взрослые принимают его как равного, растворялось, покидало грудную клетку, стекало по конечностям вязким киселем. Завеса условности разорвалась, обнажая зияющую пустоту. Внутри образовывалась пропасть, и это ощущение мешалось с предчувствием, неясным ожиданием чего-то. Чего-то тревожащего. Чего-то худшего.
14
Сознание Генри сгущалось вокруг этого предчувствия. Он едва не увидел внутренним зрением то, что должно было произойти в следующие несколько минут. Еще немного, и он успел бы сгруппироваться, подготовиться, но реальность опередила его. Повар опять вышел к ним раньше, чем Генри предостерег свой рассудок, что бредовое видение еще не закончилось.
Широко улыбаясь, повар нес большую глубокую керамическую тарелку. Он поставил ее на стол, и содержимое стало доступно взгляду Генри. Увиденное придавило его к стулу. Он почти застонал, но сжатое горло ловило просящиеся наружу звуки, так что на выходе стон ссохся до еле слышного сипа и закончился слабым свистящим выдохом.
На блюде сидела лягушка. Вернее, корпус лягушки, срезанный до половины, стоял на тарелке, подобно колоколу. Лягушка была огромная. Ее окружали освежеванные нижние лапы и крупные кубики мяса, вырезанные из ее спины и живота. Как и рыба на деревянной подставке, лягушка была еще жива – чтобы замедлить процесс умирания, тело было обложено льдом. Как будто самого факта вивисекции было недостаточно.
Лягушачья морда приобрела новое, осмысленное выражение досады. Так смотрит человек на только что сломанную ногу, разглядывая торчащие из открытого перелома кости. Шок еще не допускает до мозга импульсы боли, но в разуме уже селится неприятное осознание необратимого. В глазах лягушки можно было видеть, как происходило это принятие свершившейся утраты собственной целостности. Все ее хладнокровное существо составляло страдание. Ни страха перед людьми, ни желания спастись, ничего, кроме тоскливого ожидания скорейшего конца, не было в этом еще живом существе.
Генри посмотрел на мать, она широко улыбалась, но глаза блестели воспаленным блеском. Отец громко общался с партнерами на английском.
«Жаль, мы не жили в Америке и я не учился в их школе, – с отвращением подумал Генри. – Если бы к такому готовили заранее, было бы легче». Ему вспомнился спилберговский «Инопланетянин» с его беспомощным «звонить домой».
Генри против воли опять посмотрел на лягушку. Она дышала редко и прерывисто. Уголки лягушачьего рта резко опустились. С этим опущенным ртом она была похожа на грустного мима, такая же немая, такая же невозможная.
Тушку несколько раз передернуло, как в ознобе. Рот приоткрылся. Горло страшно сокращалось, почти уходя внутрь черепа. Свет лягушачьих зрачков на секунду сделался ярче, и теперь затухал. Палочки одной из женщин небрежно коснулись блюда. Поднимая кубик мяса, она задела колокол лягушачьего тела, чуть сдвинула живой труп. Лягушка медленно моргнула и зашевелилась, в последнем усилии забирая передними лапками кверху. Она – вернее, то, что от нее осталось – повалилось на бок. Со стороны среза стало видно темную внутренность с мясной окантовкой и овальными сферами отдельных органов.
Генри закрыл глаза. Он услышал над ухом шепот Марка. Звуки голоса были громкие и шипучие, как аспирин:
«Старый пруд.
Прыгнула лягушка в воду.
Слышен всплеск воды».
В интонации Марка смешивались горечь и ирония.
– Мацуо Басе… – задумчиво заключил он.
Генри чувствовал, что Марку не по себе. Но как он может думать о хокку, глядя на этот кошмар? В эти минуты Генри был охвачен ненавистью. Как же он ненавидел этих японцев с их уродливой эстетикой жестокости. Ненавидел отца за то, что тот хочет им понравиться, за то, что говорит с ними, как ни в чем не бывало. Ненавидел эту по-матерински заботливую японку и ее навязчивое внимание. И больше всех – ненавидел Марка.
Чувствуя бешенство, Генри давил из себя улыбку. Он усилием воли поднял уголки губ вверх. «Пока их не опустили вниз, как этой лягушке» – — пронеслось в голове.
Улыбка, видно, вышла не очень. Марк посмотрел на него испуганно. Генри быстро отвернулся. Напряжение в скулах передалось выше и сообщилось всей голове, как будто лицо заклинило. Голоса за столом стали громче. Не только отец, но и все взрослые были лихорадочно оживлены. После подачи двух блюд икизукури они как будто задышали чаще. «Они боятся думать о том, что делают. Боятся смотреть, как у них на глазах угасает жизнь. Низачем. Ради их прихоти».
Это озарение разогнало прочие мысли, отрезало Генри от настоящего момента, от других, наделило особой способностью не участвовать в происходящем, даже сидя с ними за одним столом.
15
Некоторое время он сидит неподвижно и смотрит на этих людей. Голос матери в голове выводит его из оцепенения: «…приличным считается попробовать все предложенные блюда…». «Ну, нет, извини, мам, это уж точно без меня» – Генри начинает судорожно накладывать себе сашими из всех остальных пиал. Тунца, лосося, неизвестную ему желтую рыбу. Даже не обмакнув в соус, он запихивает в рот первый попавшийся кусок и начинает яростно жевать. Рот наполняет тяжелый болотный вкус.
Взгляд как магнитом притягивает то к деревянной корзине, то к блюду с лягушкой. Рыба в корзине, кажется, успокоилась. Наконец-то ее взгляд остывает. Умерла.
Пока рот наполнен едой, Генри не может заставить себя посмотреть на блюдо с лягушкой, но и не смотреть он не может. Он не понимает, мертва она или нет. Он кладет в рот еще один кусок, на этот раз креветку. Снова тот же вкус – болото, и к нему примешивается что-то еще. «Вкус земли», – понимает Генри. В детстве он отдыхал в дачном поселке и помнит вылазки к лесному пруду. Это вкус болотной земли. Земли и ила. Он сглатывает. Подцепив палочками кусок маринованной редьки, он подносит его к губам. Очередная попытка. Запах уксуса бьет в нос, на вкус редька кислая и пряная. Он тщательно жует, стараясь перебить тяжелый илистый смрад. Но безуспешно. После первого глотка воды привкус возвращается. И вместе с ним еще новое, тоже пакостное – вонь разлагающихся медуз, выброшенных из воды на берег.
16
К столу подошел официант, он забрал корзину с изуродованной, обглоданной тушей рыбы. Генри вздохнул с облегчением. Следом за этим убрали икизукури из лягушки.