Монахиней в обитель. Поспешим.
Не спрашивай меня. Подходит стража.
Джульетта, торопись! Мы на виду.
Джульетта:
Ступай один, отец. Я не пойду.
(Брат Лоренцо уходит.)
Что он в руках сжимает? Это склянка.
Он, значит, отравился? Ах, злодей,
Всё выпил сам, а мне и не оставил.
Но, верно, яд есть на его губах.
Тогда его я в губы поцелую
И в этом подкрепленье смерть найду.
(Целует Ромео.)
Какие тёплые!
Первый сторож:
Где это место?
Веди любезный.
Джульетта:
Чьи-то голоса.
Пора кончать. Но вот кинжал по счастью.
(Схватывает кинжал Ромео.)
Сиди в чехле.
(Вонзает его в себя)
Будь здесь, а я умру.
(Падает на труп Ромео и умирает) »....
Глаза за стёклами очков юной библиотекарши предательски блестят… Я встаю и ухожу, не дожидаясь закрытия. Слишком много прочитано книг, чтобы стать счастливым…
…Странно возвращаться из других измерений в это: всё кажется тесным, маленьким…
Резкие запахи заставляют вздрагивать, и тогда я чувствую своё тело. Не знаю только, моё ли оно? Руки где-то так далеко, а до ног я не успеваю добраться – наступает ночь, я снова куда-то проваливаюсь; там нет никаких ориентиров, нет ощущений, там ни плохо, ни хорошо. Там даже не страшно. Там просто – никак…
Она приходит каждый день, сидит у постели и держит меня за руку. А может быть не меня. Я не уверен. У меня нет сил шевелить губами, и я смотрю ей в глаза: в них столько боли… Неужели я принес ей столько страданий?..
Я чувствую работу. Эти в халатах что-то делают: какие-то странные вещи – это похоже на шаманство. Что-то меняется вокруг, но неуловимо и необъяснимо, как похождения мухи на ослепительно белом потолке. Наверное, ночью я проваливаюсь в него. Он – то самое ничто.
Иногда мне кажется – я начинаю понимать муху; что-то осмысленное проступает в её танце, какие-то смутно знакомые символы; я начинаю понимать её грамматику и её логику, но тут приходит медсестра с каплями и порошками; контакт утерян и муха выделывает на потолке несусветную чушь…
…Она раздевается каждый раз по-разному – смотрю на неё с любопытством: иногда устало и обречённо, а иногда нетерпеливо и страстно… Иногда мы занимаемся любовью долго и нежно, а иногда – как звери; кусаемся, царапаемся… Случается, она забывает о моём существовании – в ней просыпается нарциссизм: кроме отражения в зеркале для неё нет никого и ничего. Тогда я ухожу на кухню: ей не нравится, когда я на неё смотрю в это время… Но так хочется узнать, что она думает в этот момент? Только она выгоняет из комнаты даже Макса, подозревая пса в сговоре со мной. Лишь зеркало и она. Она и отражение. Я думаю, она сбегает туда, по ту сторону стекла. Есть там что-то, что притягивает её к себе, потому что когда она возвращается оттуда, она чужая… Это чувствуется. Очень отчётливо. Правда не долго – несколько секунд и она снова здесь…
…В сквере появляется мужчина с пуделем на поводке.
Макс делает стойку, забыв о воронах. Мужчина отпускает свою собаку и идёт к скамейке, на которой сижу я.
«Здравствуйте!» – здоровается он со мной.
«Здравствуйте…»
Наши собаки, закончив процедуру знакомства начинают вместе носиться за воронами.
«Я думаю, мы с вами в чём-то схожи.»
«Вы думаете?»
Он указывает на Макса и своего пуделя: «Ну нашли же общий язык наши с вами питомцы.»
«Это верно. А вы музыкант?»
«Вы угадали! – удивлен: – Мы встречались где-то раньше?»
«Нет, – говорю я – не встречались. Но мне почему-то показалось, что вы обязательно должны быть музыкантом…»
«Это интересно,» – он смахивает липкий снег со скамейки и садится рядом.
«Интересно, – повторяет он – я действительно музыкант. Скрипач.»
«…Не проси об этом счастье, отравляющем миры…»
«…Посмотри в глаза чудовища…– подхватывает он – Это моё любимое стихотворение…»
«Знаете, я завидую вам…»
«Чему?» – он улыбается улыбкой всё познавшего, умудренного человека…
«Музыка завораживает… Каждый инструмент поёт о своем, но скрипка… Скрипка… Я даже не могу объяснить этого… Словами невозможно описать…»
«Я понимаю вас, – скрипач вздыхает – А вы знаете – раньше, в детстве, я её ненавидел…
Сейчас смешно об этом вспоминать, но тогда… Зло я представлял однозначно – скрипка. Да, да! Всё было именно так! Ну представьте себе – восьмилетний мальчуган. Каникулы. Лето. Во дворе футбол. Казаки-разбойники. Масса неизведанных впечатлений… Меня просто тянуло во двор, а тут – ежедневные занятия, бесконечные гаммы, эта скрипка и смычок, к которым был прикован невидимой цепью… Незаслуженное наказание, высшая несправедливость… Открытое окно дразнило, а я мучил скрипку, мстя ей за своё заключение… Но потом… Что-то произошло… Она перестала визжать под моим смычком, и я услышал собственный голос… Я никогда не пел – терпеть не мог сольфеджио – это было ещё более жестокой пыткой, но голос был мой и не мой одновременно: мне казалось – я её терзаю, а она звучала тем, что было во мне… В тот день всё перевернулось: меня невозможно было оттащить от неё… Родители, если бы и захотели, не смогли бы даже силой выгнать меня на улицу – эти прыгалки, догонялки стали казаться глупым занятием, а она, скрипка, дала мне возможность говорить с самим собой и со всем миром… Я стал замечать, что всё стихает, когда я играл на ней: я выглядывал во двор – и все, кого музыка заставала, смотрели на наше окно…
Я смущался, убегал вглубь комнаты и не верил сам себе и собственным рукам, не верил этой скрипке, что мы можем заставить людей обо всём забыть и слушать музыку… И становилось страшно от той силы власти, которой мы со скрипкой стали обладать…»
Он смолкает, смотрит в небо над голыми деревьями…
«Мне пора,» – он встаёт, протягивает мне руку: «Спасибо вам: вы замечательный слушатель.»
«Не за что… А вы – замечательный рассказчик…»
«До свидания. Всего вам хорошего,» – он зовёт своего пуделя и они вместе уходят из сквера.
Макс недоумённо глядит на меня.
«Ну что ты хочешь? – говорю я ему – Рано или поздно всё кончается. Не переживай – ещё увидишься со своим другом…»
…Я смотрю на её руки; на запястьях тонкие шрамы…
«Что это? Ты хотела умереть?»
«Я не хотела жить…»
«Это было давно?»
«Да. Десять лет назад. Я была глупой дурой.»
«А теперь?»
«А теперь – умная дура.»
Она утыкается лицом в мою грудь…
«Было очень больно?»
«Невыносимо.»