– Вспоминая о них, – говорил старик, – я мысленно переношусь в те далекие годы конца двадцатых и начала тридцатых. Я был тогда ребенком, но хорошо помню то время, словно это происходило вчера.
Старик тяжело вздохнул и продолжил:
– Трудные были времена. Испытания на людей навалились огромные. Коллективизация и необдуманное превращение кочевого быта казахов в оседлый привели многие аулы к катастрофе. Голод нещадно косил детей и взрослых. Наверное, похлеще было только в годы великого бедствия, когда в нашу степь пришли джунгары29.
Старик Камбар на мгновение задумался и продолжил:
– Много людей пострадало тогда. Очень много. Хотя, что греха таить-то, засухи, неурожаи и голод часто случались в прошлом, до прихода в степь большевиков.
Сказав об этом, старик снова замолчал, но ненадолго. Было видно, что воспоминания давались ему тяжело.
– В те годы мой отец руководил басмаческим движением в степи…
– Вот это да! – воскликнул журналист. Он не ожидал услышать такое и, извинившись, переспросил:
– Ваш отец был главарем басмачей?!
– Да, и с оружием выступал против советской власти, – ответил спокойно старик и продолжил:
– Шона, мой отец, был тогда молод. Ему, наверное, было около двадцати шести лет, и он уже являлся предводителем среди мужчин рода.
Журналист принялся торопливо записывать в блокнот. Старик Камбар сделал паузу, ожидая пока тот закончит писать.
– А каким был ваш отец, Кабеке? – сделав запись, уважительно обратился к нему журналист. – Не могли бы в двух словах описать его? Каким он был? Что ему нравилось в жизни?
– Отец был богатым и очень влиятельным человеком, – отозвался Камбар, шагая с заложенными за спину руками. – Но богатство и власть его не портили: он был трудолюбивым человеком. Сам ухаживал за лошадями. Он часто находился в седле и выходил на выгон. Помню, как я ждал его возвращения домой пока он находился в степи. Стоял во дворе и смотрел вдаль. А завидев вдалеке всадников, вприпрыжку бежал к ним навстречу. Насколько я сейчас это помню и понимаю, у него тогда были и редкие скакуны, которыми он торговал с купцами, приезжавшие к нему из разных мест. Это было, точно…
Продолжая идти, старик Камбар говорил. Но в его памяти до сих пор отчетливо сидела картина, когда отца пришли забирать красноармейцы. И он принялся рассказывать ее журналисту. Тот слушал не перебивая.
– Это произошло в начале лета 1929 года. Мне было тогда лет шесть. Тот ранний вечер ничего необычного не предвещал. Мы только недавно всем аулом перекочевали на летнее пастбище – джайлау, в Уильском районе Актюбинского округа, и взрослые занимались там своими обыденными делами. Я находился на улице и видел, как небольшая группа пожилых женщин, что-то активно обсуждая, хлестала тальниковыми прутьями верблюжью шерсть, периодически равномерно перекладывая ее на овечьих шкурах. Недалеко от них бегали и резвились другие дети. Женщины помоложе со своими старшими дочерями занимались хозяйскими делами, вычищая для постоя свои глинобитные дома, и вытряхивая из них пыльные паласы и корпе. Основная часть мужчин и подростков, уцелевшая в последней стычке с красноармейцами, была в это время на перегоне скота и еще не подоспела к ним. Пара женщин усердно колдовала над варившемся в большом казане мясом, готовя большой ужин на всех. Остальные соплеменники, в том числе старики, находились в домах. Мой отец, Шона, был тяжело ранен, – кажется в грудь, не помню, – и находился в своем доме. Никто не подозревал, что к нам в это время приближался большой отряд конных красноармейцев, вышедший ранним утром из Актюбинска. В суматохе кто-то из братьев моего отца потом говорил об этом. Они еще говорили, что это могло означать только одно, что их предал кто-то из тех, кто знал места их летних кочевок, не зря ведь красноармейцы смогли сразу и безошибочно выйти на них в степи, – старик отвлекся и, поправив воротник плаща, словно это дало ему немного времени, чтобы обдумать о чем-то, продолжил, – ну так вот. Спустя немного времени сквозь эту степную идиллию и тишину стали доносится чьи-то крики. Кто-то кричал вдалеке: «Красные! Сюда едут красные!» Это был мой двоюродный брат, Ельнар. Оказывается, он вырвался вперед от взрослых перегонщиков скота и заметил отряд красноармейцев, который двигался в сторону джайлау. Недолго думая, он поспешил предупредить нас об этом. Было видно, как Ельнар несся на своем коне, приближаясь к пастбищу. Он подстегивал коня по бокам плеткой, и, не боясь, что его услышат солдаты, во весь голос кричал: «Красные! Сюда едут красные!» Услышав это, женщины в испуге хватали детей и прятались в домах. Несколько мужчин, оставшихся после перекочевки на пастбище с моим отцом, схватили винтовки и заняли боевые позиции. В этот момент Ельнар на своем коне подскакал к нашему дому и, спрыгнув на землю, быстро вбежал внутрь. Я забежал за ним и захлопнул входную дверь. Наверное, я пытался спасти этим самым всех, кто был в доме от красноармейцев. Стоя уже внутри помещения, Ельнар еще раз прокричал, что красные выследили их и скоро будут здесь. Но отец, с трудом встав со своей кровати, спокойным голосом ответил ему: «Я слышал, Ельнар». Еле стоя на ногах и держась за раненую грудь, он подозвал меня и попросил подать ему его ружье. Оно лежало на столе. Я молча выполнил поручение отца и подал ему ружье. Моя мама, Нурбике, стояла рядом с ним. Кажется, она почувствовала сильную тревогу и вцепилась в оружие. Со слезами на глазах она тихо проговорила: «Шона, я умоляю тебя, не надо воевать с ними больше. Они ведь убьют тебя и твоих братьев». Как сейчас помню, отец тогда взглянул маме в глаза и опустил ружье. Он затем повернулся к Ельнару и сказал: «Ельнар, будем сдаваться. Скачи навстречу нашим и скажи им, чтобы не сопротивлялись и складывали оружие».
Старик замолчал, смахивая рукавом своего плаща слезу с глаз. Журналист, словно решив, что довольно с него на сегодня, – не стоит теребить сердце старика воспоминаниями, – посмотрел на часы: время было около одиннадцати часов. Он уже собирался заканчивать на сегодня с расспросами, но тут старик Камбар заговорил снова:
– Отец вышел во двор. Он сел на деревянную скамейку, которая стояла у дома и прислонился головой к стене, старик показал журналисту, как Шона сел на скамейку и добавил, – вот так. Не прошло и нескольких минут, как у дома появились красноармейские всадники. Их было много: сабель сто. Один за одним они спешились и быстро взяли в кольцо повстанцев, плотно окружив их всех. Отец прислонился рукой к стене и встал со скамейки. Наверное, в этот момент он подумал о том, что права была мама. При любом их сопротивлении, красноармейцы могли зарубить их всех своими острыми саблями. Чуть погодя, за конным отрядом красноармейцев подошла пешая группа мужчин. Это был основной отряд отца, который состоял из родственников, тех самых мужчин, на встречу к которым направился Ельнар, чтобы передать им слова моего отца. Было видно, что они прислушались к нему, так как сдались без боя и теперь шли молча, понурив головы, конвоируемые несколькими всадниками. За ними шел многочисленный табун лошадей. Пыль стояла столбом. Животные шли. Ими управляли несколько опытных погонщиков. Они ловко справлялись с делом. Это были жатаки30, бедняки, которые батрачили на моего отца раньше, но затем перешли на сторону Советов. Все это время маленький я стоял в дверях дома и наблюдал за происходившим. Я был напуган и растерян. Подъехал грузовик. В кузове уже находилось несколько пленных из числа тех, кого большевики перехватили по дороге с перегона. К отцу подошли два красноармейца. Они подняли его под руки и повели к грузовику. Я не удержался и побежал за ними. Вцепился в рукав рубахи отца и принялся тянуть на себя. Я пытался вырвать его из рук красноармейцев и кричал: «Отец, не покидай нас!» До самого грузовика я шел так за отцом и не выпускал из рук его рукав. Но, когда подошли к машине, то один из красноармейцев оттолкнул меня и крикнул: «Ну-ка, пацан, иди отсюда!» Но я не послушался и остался стоять рядом. Красноармейцы перестали обращать на меня внимание. Они взяли под руки отца и подсадили его в кузов автомобиля. Через мгновение отец выглянул оттуда и сказал мне: «Сынок, беги к маме! Будь с ней рядом!» Но я ослушался его и продолжал стоять рядом с грузовиком. Я был растерян. Стоял и глядел то на отца, то затем на маму, которая сидела на той же скамейке, где недавно сидел отец, и рыдала. Но тут грузовик прорычал и тронулся. Отец махнул мне рукой и выкрикнул: «Сынок, ты теперь дома за главного. Береги себя и маму! Кош бол, балам31».
Старик, чуть помолчав, добавил:
– После до нас с мамой дошло страшное известие. Отца этапировали в лагерь для кулаков и баев. Но он пытался бежать и его расстреляли. Это случилось по дороге в северную часть Казахстана.
Немного подумав, он продолжил:
– И вот, моя мама сидела еще какое-то время на той скамейке словно веря в то, что ее муж в скором времени вернется, как это было обычно, когда он возвращался с перегона лошадей или охоты. Помню, пока мы с мамой и другими родственниками – в основном это были женщины, дети и старики – оставались на джайлау, я несколько дней подряд выходил во двор, чтобы, как и раньше встретить отца. Но, не дождавшись его, я возвращался обратно в дом, казавшийся опустевшим без отцовской заботы и душевной теплоты…
– Но, что интересно, – продолжал говорить старик, глядя куда-то в степную даль и не обращая внимания на журналиста. – После этого случая я никогда больше не видел свою маму такой растерянной и слабой. Я не помню ни одного дня, чтобы она плакала или унывала. Хотя, возможно, что она это делала украдкой от меня?
Тут журналист перебил старика, решив немного отвлечь его и перевести разговор на тему о его двоюродном брате.
– Кабеке, а ваш брат Ельнар… – продолжил он, – …что с ним сталось? Он, как я понял, отправился предупредить ваших родственников о красноармейцах. А потом, он вернулся обратно с ними? Его забрали вместе с дядями? Куда он делся в конце?
Лицо старика слегка просияло, и он проговорил:
– Ельнар был непоседой. Помню, он всегда норовил помочь дядям и даже однажды, оседлав лошадь, помчался догонять их, когда те ушли на перегон. Благо, что он догнал их в степи, так как в один момент его лошадь, угодив копытом в нору суслика, упала и он вылетел из седла. Во время падения он глубоко разодрал кожу об острые ветки кустарника. Хорошо, что взрослые были поблизости и, заметив племянника, пришли вовремя к нему на помощь.
Старик провел большим пальцем по левой стороне своего лица и добавил:
– После этого у Ельнара остался шрам на лице, проходивший ото лба через левый глаз, рассекший бровь и щеку. Хорошо, что глаз остался целым. Кстати, Ельнар тоже находился в том грузовичке, когда моего отца сажали туда. Он попытался спрятаться в кузове. Хотел уехать вместе со старшими родственниками. Но в тот момент, когда меня оттолкнул красноармеец, и я, заметив его, крикнул, позвав его по имени. Ельнара сразу же вытащили оттуда, но он не разозлился за это на меня. Любил меня очень! Он был мне как родной брат: между нами была крепкая связь. Ельнар был старше меня на шесть лет. Получается, ему тогда было двенадцать… Мы вместе затем стояли и смотрели вслед уходящим в степную даль машине, людям и всадникам…
– И что потом, Кабеке? – вопросил журналист, безжалостно вытягивая из старика невидимые нити воспоминаний о прошлом. – Что с ним случилось дальше?
– Но потом Ельнар все-таки куда-то сбежал, – сказал старик, взглянув грустными глазами на журналиста. – Вероятно, вдогонку за нашими. И пропал без вести…
Старик с журналистом продолжали идти по кругу. Эти круги теперь казались некими витками в многолетней, длинною в целую человеческую жизнь, спирали воспоминания, которые сейчас они вместе раскручивали в сознании старика Камбара. Они шли. Журналист за это время успел еще пару раз взглянуть на часы, а старик поведать ему об аресте его других родственников, его дядей, которые также, как и его отец принимали участие в восстаниях против большевиков.
– Вместе с мамой и другими родственниками, в основном это были женщины, старики и дети, мы оставались еще какое-то время на джайлау в Уильском районе. Затем, в поисках пропитания и выживания, мы с мамой подались в Жилокосинский район32. Там мама, вместе с другими женщинами, обстирывала и обштопывала одежду рабочих нефтегазодобывающих предприятий. Связь с другими родственниками из нашего аула в Уильском районе была утеряна. Возможно, кому-то из них удалось уйти заграницу, не знаю. Позже, я слышал от других, что некоторым удалось откочевать с аулами в Китай, кому-то даже в Турцию и в Афганистан. Свирепствовали сильный голод и эпидемия тогда. Снова гибли люди. На тот момент мне было уже девять лет. Мы с мамой переехали поближе к реке Яик. Поселились в Сарайшыке. Здесь можно было выживать за счет рыбы.
Старик остановился и, немного подумав, с грустью произнёс:
– Многие так поступали в то время.
Глянув на холмик, находившийся невдалеке, он добавил:
– Давай присядем ненадолго. На дорожку, так сказать! А завтра, когда вернешься, я продолжу свой рассказ.
Но присев, старик Камбар захотел говорить еще. Что-то из него сейчас выливалось вместе с воспоминаниями, ему становилось от этого легче, будто бы он был на исповеди, но нет не перед этим журналистом, а самой жизнью, перед этой окружавшей его природой, в которой он когда-то родился, рос и продолжал жить. Он сейчас, как никогда, давал возможность своим скопившимся чувствам найти выход и тем самым постепенно отваживался перейти на рассказ о главном, о том, с чем были связаны другие витки в спирали его жизни.
Старик успел вкратце поведать журналисту о том, что в селе Сарайшык он начал учебу в семилетней школе, которую затем закончил летом 1935 года. К этому времени ему исполнилось уже двенадцать лет, как его двоюродному брату Ельнару, когда они расстались.
Дальше, он вспомнил, как начиная с того же лета, он устроился работать к рыбакам в помощники, помогая им плести сети и вытягивать рыбу. Не забывая помогать своей маме, он подрабатывал разнорабочим у строителей. Возводили новые строения в Сарайшыке и в соседних селах. Жизнь на новом месте постепенно менялась, как, впрочем, заметно изменялась ситуация во всем Казахстане в те годы.
Шла мощная индустриализация. Прибывали новые люди из разных концов советской страны. Так, прошло еще пару лет.
Камбар увлекся и хотел было продолжить, но журналист извинился и сказал, что ему надо возвращаться. Он пообещал, что завтра непременно приедет, и Камбар расскажет, что же было дальше.
Они едва успели договориться, как услышали со стороны юрты громкий собачий лай и протяжные сигналы от клаксона «Уазика».
Глава 5. Ахан Атаев.
1937 год. Сарайшык. Гурьевская область. Казахстан.
Над степью всходило солнце, освещая правый берег реки и обширные археологические раскопки33 древнего города.
На раскопках находились археологи, прибывшие на днях из Саратова. Недалеко от раскопок стояли растянутыми брезентовые палатки.
В апреле в Гурьевской степи погода выдалась теплой и без осадков. Удачный сезон для раскопочных работ, так как летом нещадно палит солнце, и достают назойливые комары и мошкара.
Экспедицией руководил профессор археологии Аксютов Николай Петрович – заведующий археологическим отделением Саратовского областного краеведческого музея. Профессор Аксютов был специалистом по археологии Северного Прикаспия и давно горел желанием провести изучение археологического памятника «Сарайджук». Он шел к этому долгие годы и сейчас старательно пытался реализовать свою мечту вместе с коллегами по музею.
Археологическая партия Аксютова была интернациональной: русские, украинцы, прибалты и несколько выходцев из Кавказа и Средней Азии. Этих людей тесно связывало не только общее дело, к которому они относились с упоением и профессионализмом, но и святые узы товарищества.
И сейчас один из них ловко орудовал штыковой лопатой, аккуратно убирая верхний грунт земли, не относившийся к культурному слою. Другой центрировал и перенастраивал нивелир, третий делал отметки и вносил обновления в топографические карты, четвертый счищал кисточкой песок и осторожно сдувал пыль с появлявшихся на свет артефактов34, пятый вносил в дневник записи о новых данных, шестой, обходя остатки валов и осторожно переступая через них, фотографировал находки.