Гриб расстегнул верхние пуговицы. Какое-то время, идя к берегу, а затем и берегом, он думал о женах Юстига. Будет ли Мека против, если он еще одну такую приведет? В женщинах Гриб понимал мало, а уж в полученных из Зыби и подавно. Вроде и человек, и все при ней человеческое, а как оно дальше будет, не понятно.
С неделю молчат, потом говорить начинают, потом черты характера проявляются, а там и до самостоятельности – день-два. Человек, кукла – гадай.
То здесь, то там Грибу попадались незаконченные, сломанные постройки, шалашики из сухих сучьев, стенки из глины, холмики насыпанной земли и ямы, из которых добывали строительный материал.
Все это делалось стараниями тех, кто пытался выжить в одиночку, не в деревне и не в подготовленном для них жилье. То ли бунтарями, как Пайс, то ли параноиками, как Якоб. Гриб, например, в свой дом у холмов заселился не из протеста и не из соображений психической безопасности. Просто не любил многолюдье, неуютно, тесно себя чувствовал.
Он прошел мимо сложенной из глиняного кирпича узкой будки с человеческий рост и с окошком, в которое разве что можно было высунуть лишь руку. Умудрился же кто-то столько времени убить!
Река повернула, и Гриб повернул за ней. Вдалеке, в дымке проступил забор. Казалось, строй едва различимых рыжеватых воинов сомкнулся в ожидании атаки. От Жалейки за спиной остались лишь зыбкие миражи крыш.
Мысли Гриба тоже сделали изгиб. Он стал думать о Меке и Канчаке. Не уведет ли тот Меку? Зачем он ее оставил? Куда идет? Не от того же, что старик заявил, будто это дело для него, Гриба?
Опять же – попользуется Канчак Мекой, вроде никакого убытка, а обидно. Тем более, что себе спутницу напросить – пять минут понадобится, не больше. Зашел в Зыбь, взял за руку, вывел – и все, твоя.
Гриб едва не повернул обратно.
Потом поразмыслил спокойней. Надо это Канчаку – с ним ссориться? И не имел он, скорее всего, никакого желания остаться с Мекой наедине. Тем более, что Мека сама была на «связи». Какой от нее, от такой, обездвиженной, толк? Плюнул Гриб, пошел дальше. Загнал беспокойство поглубже.
Не о том, сказал он себе, не о том, Гриб, думаешь. Куда ты – как большинство? Сжились, слюбились, и ты туда же? Скоро точно, как Юстиг, гаремом обзаведешься. А у тебя ведь что? У тебя – палец. С неба. Неужто не интересно?
Гриб кивнул, соглашаясь. Интересно. Смысл бы уловить только.
Забор подрос, оформился в тесно сбитые пластины, не деревянные, не железные, не-пойми-какие. Навершия округлые, серебристые шляпки гвоздей, вбитые на уровне груди, блестели, как награды. У кого две, у кого три.
Видимо, за стойкость.
Дальше, сложенные из глины, из кирпича-сыпца, насыпанные валами, потянулись загоны. Большие и маленькие. Справа и слева. Над ними покачивались заросшие шерстью спины готовящихся к стрижке овец. Серые, белые, зеленоватые. Не спины, а будто пена поверх бассейна.
Разбросанные между загонами дома тоже казались пойманными, помещенными на равнину диковинными животными. Окна – глаза, крыльцо с навесом – морда с носом, пристройки – лапы, крыша – лоб.
– Гриб!
От ближайшего дома в длинной, навыпуск, рубахе, в шерстяной длиннополой безрукавке, в косматых шортах спешил к нему Санси. Гриб оглянулся по сторонам – укрыться было негде. Хоть к овцам ныряй.
– Привет, Санси!
– Ага. Сейчас.
Санси доковылял до Гриба и упер ладони в колени, чтобы отдышаться. Он был небрит, бородат, в нечесаных темных волосах застряли клочья овечьей шерсти. Но лицо было благостным, светлым. Безрукавка и рубаха темнели жирным соком неженок и тетерок, но Санси, похоже, было наплевать на свой вид.
– Санси, – сказал Гриб, – у тебя же две жены.
– Ага, – подтвердил фермер.
– Чего ж они не следят за тобой?
– А дуры.
– Так научи их, – сказал Гриб.
– Они ж Зыбь, чего их учить? – удивился Санси, распрямляясь. – Ты в свои холмы для чего ходишь? Зыбь учить?
Гриб вздохнул.
– Нет.
– Во-от. Но я не поэтому, Гриб. Не нужный это разговор. Вредный. Ты куда идешь?
– К Эппилю.
Санси улыбнулся.
– А мы собираемся завтра. Придешь?
– В смысле?
– Бдение ночное. Отец Зепотр очень на тебя надеется.
– Я ж уснул в прошлый раз.
– Это тогда, – Санси положил ладонь на плечо Гриба. – Сейчас другое. Новая молитва, ясные слова.
– Не ответит, – сказал Гриб.
Ласковые, добрые глаза фермера полыхнули яростью. Лицо его раздуло гримасой.
– Ты за языком следи, Гриб! – прошипел он. – Сам не веришь – молчи. Не привноси. Тебе ж лучше будет.
Санси тряхнул рукав Грибовой куртки, словно намереваясь его оторвать.
– Молчу.
– Да.
Мгновение Санси смотрел под ноги, потом вздрогнул, сморщился на долю секунды и опять стал добродушным, доброжелательным фермером-заводчиком овец.
– Завтра, в ночь, мы хором читаем новые молитвы. Время завтра особое, отец Зепотр уверен, что должен быть ответ.
– Какой?
– Голос, – сказал Санси, разглаживая Грибу захватанный рукав. – Чем больше людей хором читают молитву, тем явственней проявление Его. Ты не знал?
– Нет, – сказал Гриб. – Что-то было?
Санси улыбнулся.
– Приходи, увидишь.
– В монастырь?
– Ага, там читаем.
– Я подумаю, – сказал Гриб. – Мне сначала к Эппилю сходить надо.
– А что у него? – спросил Санси. – Я что-то не слышал ничего. Помяни меня, он уж весть от Бога получит в последнюю очередь.
– Палец у него.
– Чего?
– Палец. С неба. Овцу раздавил.
Санси наклонил голову. Космы закрыли ему один глаз.
– Ты, Гриб, с ума сошел?
Гриб пожал плечами.
– Мне Канчак рассказал. Он, как ты знаешь, всех с утра обходит. Или мимо тебя прошел?
– Так спал я с ночи-то. С бдения. Может он и стучал, да я женам наказал, чтоб не будили. Я с ними строго…
– Значит, не видел ничего?
– Не может у него быть палец, – уверенно сказал Санси. – Не верит он. В Зыби насиделся, она ему весь мозг и выела. Теперь мерещится всякое. У него и овцы, скажу тебе, с неделю назад летали.
– Овцы?
– Ага, – кивнул Санси, – поднимались над загонами и делали круги. Видимо, на пердячем газе. Только мои овцы почему-то к такому не способны. Как думаешь, почему? С виду такие же, как у Эппиля.
– Вот я и хочу разобраться, – сказал Гриб.
– Это, конечно, пожалуйста, – сказал Санси. – Но я бы Эппилю и на шкурку от неженки не доверял. В Зыби он сидит часто.
Гриб посмотрел на мутное солнце.
– Ладно, пойду я.
– Иди. И я пойду.
Они разошлись. Санси двинулся к загону, приговаривая: «Кто тут? Кто тут у нас в загончике? Кто пыхтит, кто таращится? А ну-ка бочком, бочком, Санси вас погладит, потреплет, как вы любите». Гриб же направился к низкому серому домику с нахлобученной набекрень крышей напрямик, через грядки, заросшие темно-зеленой травой, огибая редуты в большинстве своем пустых загонов.
Фермерами уже давно числились всего четыре человека. Санси, Ким, Хорот и Эппиль. Домов имелся десяток. А загонов было, наверное, штук тридцать. Для кого и для чего их было настроено, поставлено столько, спросить было некого. Можно в Зыбь покричать, можно на «связь» понадеяться. Только с ответом, уж извините.
Гриб, проходя, похлопал ладонью по земляной стенке одного из загонов. Тоже что ли фермерством заняться? Глядишь, тоже овцы залетают.
На пердячем газе.
В доме Эппиля пахло кисло, всюду лежала шерсть, на полу – сухая, светлая, в больших корытах – мокрая, зеленоватая, длинные золотящиеся лоскуты висели на веревках. Ни самого Эппиля, ни жены его внутри не было. На столе Гриб нашел чашку с остывшим чаем и без зазрения совести отпил, наконец убивая во рту мерзкий вяжущий привкус сырой неженки. А нечего оставлять без присмотра!
Эппиля он обнаружил за домом, среди грядок. Фермер дергал наросшую траву из земли и тут же складывал ее сушиться. Жена, низенькая, смуглая, плосколицая, наблюдала. Стоило признать, вкус у Эппиля к женщинам был своеобразный. А может он не задумывался об их внешности и просто брал из Зыби, что всплывало.
– Привет, – сказал Гриб.
– О, привет! – Эппиль распрямился.
Он отряхнул руку, подал бугристую ладонь. Гриб пожал. Эппиль, прижав палец к ноздре, высморкался в землю.
– А где Вотун? – спросил он. – Я думал, Вотун придет.
Лицо у Эппиля было мясистое, нарезанное морщинами где вдоль, где поперек. Волос на голове сохранилось мало, фермер зачесывал их слева направо, и они лежали на черепе жидкой рыжеватой порослью, как побитые ветром, больные посевы.
– Вотун заболел, – сказал Гриб.
Эппиль покивал.
– А ты вместо него.
– Да.
Фермер поддернул лямки, на которых держались его свободного кроя штаны, посмотрел на Гриба и развернулся.
– Что ж, пойдем, – бросил он через плечо.
Как большинство крупных, в теле, мужчин шагал он тяжело, оставляя после себя глубокие отпечатки голых ступней. Жена его засеменила за ним. Вот она была воздушная женщина, и ноги ее почти не тревожили земли.
– Сюда, – сказал Эппиль.
Через грядки он свернул к земляному загону метрах в пятидесяти от дома. По периметру загона, окантовкой, шел ряд кирпичей, положенный то ли для красоты, то ли для высоты стенок.
– Здесь было три овцы, – Эппиль пошел вдоль загона, – двух я потом вывел. Вот через эти ворота, – он показал на жестяные листы, составляющие створки и потопал дальше.
– Надо внутрь, – сказал Гриб.
– Сейчас.
Они сделали поворот, и Эппиль встал, как вкопанный. За ним остановилась его жена, но благоразумно отступила в сторону, дав Грибу приблизиться.
– Вот, смотри, – сказал Эппиль.
Гриб шагнул вперед. Угла земляного загона, высотой Грибу где-то по шею, не существовало. Вместо него имелась вдавлина сантиметров тридцать глубиной. След от пальца, если это действительно был след от пальца, получался гигантским. Вернее, сам палец получался гигантским. Метров пять в диаметре.
– Овца там, дальше, – сказал Эппиль.
Гриб подошел к обвалившейся комьями стенке. В загоне, густо усеянном зеленым горохом овечьих катышков, след от пальца имел закономерное продолжение. Овца или, скорее, то, что от нее осталось, поместилось во вдавлине целиком. Животное было расплющено, бурая кровь и внутренности вытекли, вывалились из треснувшей, бочкообразной туши. Человеку такое сделать было невозможно. С мертвой головы, ушедшей в землю по ноздри, прямо на Гриба взирали остекленевшие, мутные глаза.
– Ну, как? – спросил Эппиль, когда Гриб отвернулся.
– Палец?
– Палец.
Фермер в воздухе показал, как палец падал.
– И ты видел? – спросил Гриб.
– Не когда падал, когда поднимался, – сказал Эппиль. – Небо светилось ярко. Свет в окно. Проснулся, увидел.
– Палец или руку?
– Палец.
– А жена?
– Она новенькая, еще не соображает.
Они вернулись к дому и сели за узкий стол во дворе.
– Вея, чай, – распорядился Эппиль.
Жена поклонилась и юркнула в дом.
– Есть соображения, что это было? – спросил, помолчав, Гриб.
– Ты записывать будешь?
– Запомню.
Эппиль поскреб щеку. Кожа сминалась под ладонью в бугры и провалы. Гриб боялся, что она прорвется, и наружу вылезут мышечные волокна.
– Вотун бы записал, – сказал фермер.
– Я ему перескажу.
– Значит, скажи про палец.
– Я в более общем смысле.
– В смысле, чей это палец? – спросил Эппиль.
Гриб кивнул.
– Да, что ты об этом думаешь?
Эппиль качнулся на скамейке.
– Тут и думать нечего. Это палец высшего существа.
– Бога?
– В этом я не уверен.
– Для дьявола, согласись, мелковато.
– А для Бога?
Вернулась жена Эппиля, неся чашки с горячим чаем. Первую она поставила перед мужем, вторую – перед его гостем. Чай пах чаем, чуть островато, но вполне приятно.
– Хорошо, – сказал Гриб, отпив маленький глоток, – а не было ли это природным явлением? Смерчем? Молнией?
– Травы еще принеси, – распорядился Эппиль и замотал на Грибовы слова головой. – Что я, молнию от пальца не отличу? Руки не видел, но уж палец-то, вторую и третью его фаланги наблюдал, как тебя.
– То есть, ты вышел из дома…
– А ты б не вышел? – фыркнул фермер.
– Не знаю, – сказал Гриб. – Страшновато, когда твоим участком начинают интересоваться не твоего калибра существа.
– Не вижу ничего страшного. Вышел, посмотрел, плюнул в сердцах.
Вея, появившись, положила на стол пучок свежей травы. Улыбка у нее была еще неумелая, губы выворачивались до розовых десен.
– Почему? – спросил Гриб.
– Почему плюнул?
– Нет, почему не страшно?
– Ты бери, бери. Как черемша, – кивнул на траву Эппиль и сам выдернул крупный ломкий стебель. – Страшно, когда страх есть. У меня его нет. Вот овцу жалко было.
– Просто… если это было на самом деле…
Фермер прекратил жевать.
– Ты сомневаешься?
– Пока да.
– Ну, это твое дело. Мое дело – рассказать. Я палец видел.
Вея села на скамейку рядом с мужем и тоже сунула в рот стебель.
– А ты, – наклонился к ней Гриб, – ты палец видела?
Вея смотрела на него лучистыми глазами. Понимания в глазах не было ни на грамм. Вместо ответа женщина протянула Грибу свою травинку.
– Я же тебе говорю, – обнял, прижал к себе жующую жену Эппиль, – глупая она еще. Неделю назад взял.
– А старая?
– Тебе какая радость? В Зыбь отвел. Надоела, больно умная стала. Только у меня разговор короткий. Выпендриваешься – прощай.
Да, подумал Гриб, есть такая практика, чуть что – сразу в Зыбь. Был человек – нет человека. Он так не смог бы. Даже когда он был очень сердит на Меку, он шел к Зыби сам. Один. Как к берегу реки, к зеркалу, к самому себе.
– Тогда у меня вопрос, – сказал Гриб, качнувшись. – Элементарное соображение. Зачем обладателю, как ты говоришь, пальца понадобилась вдруг твоя овца? Это какая-то особенная овца?
– Да нет, – сказал Эппиль. – Обычная.
– Тогда почему он ее раздавил? – продолжил отстраненно размышлять Гриб. – Она была опасна? Или потенциально опасна? Сам понимаешь, пальцы без причины с неба на овец не падают. Первый случай, если не ошибаюсь. Тогда получается, чем-то она обладателю пальца очень не понравилась. Но чем? Какой у него был мотив для того, чтобы расправиться с твоей овцой, Эппиль?
Фермер ткнул пальцем в небо, чуть ли не в мутное красное солнце, похожее на воспаленный глаз.
– Это все к нему, к высшему существу. Я его мотивов не знаю.
– Но, получается, даже твоя жена подтвердить твои слова не в состоянии.
Эппиль привстал. Столешница даже скрипнула под его ладонями, когда он в нее уперся и навис над собеседником.
– Вижу, ты мне не веришь, Гриб. Но что ты скажешь насчет загона? Я его выломал? А насчет овцы? Это я ее что ли распотрошил – ноги в стороны, кишки наружу? А выемка? Это я ее подкапывал, чтобы она выглядела, как след пальца?
– Нет, здесь ты прав, – сказал Гриб.
– Именно.
Сердито посопев, Эппиль сел на место.
– Что-то странное имело место, – сказал Гриб, взяв паузу. – Но что? Действительно ли палец, а не, скажем, атмосферный столб? И какой это несло смысл, если, по-твоему, имело место вмешательство высшего существа? Может, это знак был тебе, Эппиль?
– Какой знак?
– Не знаю. Что, если палец в тебя метил?
Несколько секунд Эппиль катал глоток чая во рту и буравил Гриба задумчивым взглядом.
– Нет, не Вотун ты, – с огорчением сказал он. – Я-то пальцу зачем?
– А зачем тогда овца?
– Затем, что она лежит там, а я с тобой здесь лясы точу! Был бы я нужен пальцу, он бы, наверное, не отступился.
– Овца, – произнесла вдруг Вея.
– Во! – Эппиль громко чмокнул жену в щеку. – Заговорила! То свистела-попискивала, а тут целым словом разродилась. Тоже скажешь, что и здесь без умысла не обошлось? Может, это тебе знак, Гриб?
– Не уверен.
– А ты подумай, – фермер поднялся. – Я траву дергать пошел. Вея!
Жена Эппиля широко улыбнулась Грибу и, легко перескочив скамейку, отправилась за мужем к грядкам.
– Понятно, что ничего не понятно, – сказал Гриб, оставшись один.
Несколько секунд он сидел неподвижно, глядя на черное варево в чашке, потом допил чай и закусил его травой. Как учил Вотун, он мысленно стал разбирать происшествие на составные части. Где: ферма Эппиля, загон около дома. Что: гибель овцы в результате необъяснимого случая. Свидетели: Эппиль, возможно, его жена. Иных свидетелей нет. Ночь. Фермы отстоят далеко друг от друга. Свидетельство: свечение, палец с неба, гибель овцы посредством действия гигантского пальца.
Гриб сдавил виски ладонями.
Господи, подумал он, какой ерундой я занимаюсь! Зачем? Для чего? Чтобы потом вызвать виновника в суд? Его скрючило от стыда, от собственной глупости, от того, что осмысленней, наверное, выглядела та узкая будка с узким окошком, что встретилась ему по пути. По крайней мере, она была результатом созидательного труда. Гриб ткнулся лбом в столешницу, сплющил нос. Изо рта его вырвался всхлип.