Мальчик вскоре вернулся и также стремительно прошел на свое место. Учительница и в этот раз не смогла прореагировать, только стояла растеряно у доски с открытым от удивления ртом.
– «Даже не поднял руки и не спросил выйти». – Подумал я. Мне не было понятно, почему Володя Ципа (так звали мальчика) не понял, как надо проситься выйти из класса. Учительница, оправившись от неожиданного поведения ученика, спросила:
– Ципа, ты чего вышел без разрешения? – Она вопросительно смотрела на ученика, ждала ответа. Ципа сказал:
– Я вышел на улицу. – Ответил тот.
– Почему? – Ждала объяснений учительница.
– Я писать хотел. Вышел и пописал под забором школы. – С этими словами Ольга Васильевна покраснела до ушей. Затем немного оправившись, стала спокойно объяснять:
– Володя, и все дети, слушайте еще раз, когда вам необходимо выйти в туалет, нужно поднимать руку. И когда я спрошу, что вам нужно, вы ответите, что мне необходимо выйти. И только по моей команде, когда я скажу идите, вы можете выйти. Понятно?!
Дети хором ответили:
– По—ня—тно—о!
Я пришел со школы в приподнятом настроении. Бабушка была на огороде. Она копала картошку. Я это понял сразу, увидев лямку запора, брошенную без замка прямо на скобу калитки. Это значило, что хозяйка на огороде и в доме никого нет. Я поставил портфель под дверью коридора и пошел на огород искать бабушку.
На огороде, среди сухих картофельных стеблей, румяных шаров тыкв и сухих листьев тыквенной ботвы, низко, наклонившись над землей, стояла бабушка и крючковатыми черными от работы пальцами разгребала землю. Белые клубни картошки выныривали на поверхность, ловкие пальцы хватали их, и каждая, по величине, падала в свою строго отведенную корзину.
– А, это ты, Валик? – ласково обратилась она ко мне. С трудом выровнялась. – Ну, идем уже кушать. Я сегодня сварила борщ с фасолью и мясом. Еще гречневая каша.
У бабушки было хорошее настроение. Сегодня прекрасный, теплый осенний день. Богатый урожай и любимый внук, хоть и безотцовщина, но любимый, пришел со школы, все-таки есть работа, все-таки есть о ком позаботиться, и все-таки есть минутка, когда можно отдохнуть. Бабушка, охая и волоча корзины с картошкой, громко скомандовала:
– Лопату возьми!
Я послушался, и мы пошли к дому. Лопата волочилась за мной. У коридорной двери я поставил лопату и вошел в коридор следом за бабушкой. Уже в доме бабушка сказала:
– Помой руки. И садись за стол.
Я вымыл руки с мылом, вытер полотенцем и сел за стол. Бабушка в это время суетилась у печки. И кухонная комната наполнилась ароматными запахами свеже сваренного борща. Вскоре на столе появилась глубокая миска с дымящимся борщом.
– Каши гречневой не хочешь? – спросила бабушка, доставая из печи еще один горшок с отборно-зернистой гречневой кашей. Каша вкусно пахла, издавая аппетитный аромат, и, я деревянной ложкой достал кашу и насыпал ее в борщ. Помедлив, положил еще. Борщ переполнил края миски, обозначив круглую красную обводку, отливающую золотистыми блестками жира.
Я ел досыта. Живот упругим стал, как барабан, а бабушка все приговаривала:
– Хлеба бери, ешь. В школе набегался?
Я съел мясо, а кость с жиром на ней оставил в миске.
– Почему сала не ешь? – строго спросила бабушка. – Вот Очколясы так все едят!
– Так-то ж Очколясы. – Ответил я и встал из-за стола.
– Пойду, погуляю, – сказал и вышел.
Уроки не заданы, ведь в школе он был всего два раза. Было четыре часа дня. В садике, в кроне высокой груши-дички, шумела листва, лениво чирикали воробьи. На дороге за забором сонно прогрохотала телега, подняв тучу пыли. В атмосфере стоял пряный аромат осени. Пожелтевшая листва на грецком орехе колебалась в дуновениях ветерка, призывая к сбору плодов. Кожура на большинстве орехов потрескалась, пришло время собирать плоды. Там на ветке, в кроне ореха, мелькнул оранжевый комочек. Я присмотрелся и увидел рыжую белку, нервно запрыгавшую с ветки на ветку.
Я запустил в нее орехом. Мое путешествие закончилось на огороде, туда вскоре вернулась бабушка.
– Бери лопату и подкапывай! – скомандовала бабушка.
Я сказал в ответ:
– Нет, не могу. Я так наелся, что будет заворот кишок.
– Вот лодырь! – недовольно поругала меня бабушка, – Тогда иди и не мозоль глаз моих.
Я быстро ушел с огорода.
На следующий день утром, по дороге в школу, я снова столкнулся с девочкой. На ней форма в виде маленькой гувернантки. Такую форму я видел в дореволюционных книжках с картинками, которые находил на чердаке дома.
Белый передник на коричневом платьице особенно подходил к ее двум косичкам с бантами. Она несла большой портфель.
– Здравствуй! – тоненьким голоском, подражая взрослым, поздоровалась она.
Тебя Валик звать? – спросила она.
– Валик, а тебя ж как? – я в школе слышал ее имя, но не запомнил.
В классе заметил, что она сидит возле стены с рыжеволосой девочкой.
– Меня звать Шура, – сказала она, взглянув на меня серыми огромными и чуть раскосыми глазами. Ее красиво очерченные брови были длинными и чувственными, слегка припухлые губы приветливо расплылись в улыбке.
– Так ты в школу? – авторитетно спросил я.
Девочка опустила глаза и пискнула:
– В школу.
– Ну тогда пошли вместе.
До самой школы шли молча. Возле школы мальчики увидели их вместе и понеслось:
– Жених и невеста, тили-тили тесто, жених и невеста!
Я и Шура покраснели до ушей. Каждый из нас твердо решил больше не ходить вместе в школу.
Утро. Воскресенье. Моя мама уехала с яблоками на базар в Киев. Бабушка, как всегда, вертелась у печки.
Солнце яркими, еще розовыми лучами проникает в комнату. На душе у меня тоскливо и одиноко.
Увы, село отвернулось от меня, вернее его половина. Полнейший бойкот со стороны детей, ибо ходят слухи; что дом Ольга Андреевна построила за колхозные деньги; «… и виплодила байстрюка». Хоть и боялись ее и одновременно уважали, но дети дружить со мной не хотели. Друзей не было. Утро, тоска, хочется игр и развлечений со своими сверстниками. И я решаю пойти в гости к своим двоюродным братьям. Я встал, надел свои неизменные вельветовые шорты с одной шлейкой-подтяжкой. Рубашку и пиджачок на одной пуговице, черевички, и сказал бабушке:
– Я до Бабченка Коли.
– Скажи, пусть там тебя накормят! – строго приказала бабушка. Мама Бабченка Коли была средней дочерью Евгении Лаврентьевны, а мне приходилась тетей Ганей, так ее называли знакомые дети ее сыновей Бабченка Коли и младшего Шуры. Она работала в колхозе дояркой, и сегодня в воскресный день у нее был выходной.
Я вышел на улицу. Солнце светило прямо в лицо, по радио разносилась песня: «Вставай страна с рассветами на встречу дня…».
И солнце, и песня, и радость бытия прогнали меланхолию одиночества, а с ними вселилась и вера в собственные силы. Вливалась во все мое естество непередаваемая бодрость и энергия. Казалось, что дорога проходит мимо величественных зданий Московской улицей. И это утро, и рассвет, и песня были так близки моему, возникшему вдруг, настроению, что, особенно остро, хотелось поделиться своими ощущениями с друзьями, которых не было. Хотелось поделиться с друзьями, которые поняли бы меня и разделили со мной ощущение радости жизни и гармонии бытия, но жизнь вносила свои не преодолимые коррективы. И мне, не искушенному еще в перипетиях жизненных препятствий, предстояло разобраться в хаосе взаимоотношений между людьми, детьми и взрослыми, женщинами и мужчинами, жизненного бытия…
Дорога пылилась и песок, почти пыль, был еще розовым от солнечных лучей раннего утреннего солнца. Розовой дорогой, в запахах, доносившихся отовсюду богатого вызревшего урожая, я шел этой дорогой в неизвестность.. Я хотел этой неизвестности, и хоть это было в воображении, а наяву почти казалось правдой.
Вот и ворота двоюродных братьев. Было очень рано. Я открыл тяжелую калитку и услышал неистовый лай дворовой собаки, сидевшей на цепи возле своей будки. На собачий лай выбежала тетя Ганя – мать Коли и Шурика Бабчеков, родная сестра моей матери Ольги Андреевны. Она с не срываемым раздражением сообщила мне:
– Парни ще спят. – И выплеснула из таза, прямо с порога, грязную воду после промывки картошки.
Я понял, что ему предлагают уйти. И нахмурившись, ответил:
– Ну, я ухожу. – И закрыл за собой калитку. Ком обиды подступил к горлу, и я решил пройти чуть дальше, недалеко почти рядом с домом Бабченка, только через дорогу, жила двоюродная сестра Шлейченко Ольга или как родственники и дети называют ее Леська, она же дочь тети Мани.
– «Пойду до Леськи».
Я вошел в калитку. На пороге меня встретила тетя Мария, или по домашнему, Маня, старшая сестра моей матери, Ольги Андреевны.
– Это ты Валик? А что мама, чем занимается?
– Мама в Киеве. – Ответил я
– А что повезла, неужто яблоки?
– Да, яблоки.
– А бабушка, что делает?
– Варит еду в печи.
– А что она не собирается до своего брата, деда Григория съездить?
– Не, не знаю. Не собирается.
– А что, разве ты не знаешь? Что она тебе не говорила, что собирается у Переяслав-Хмельницький съездить?
– Нет, не говорила.
На пороге хаты, крытой соломой, внезапно появился красивый мужчина в белой майке и светло-синих спортивных шароварах.
– Здравствуй, Вася. – Поздоровался.
Мужчина кивнул пшеничными кудрями, приветствуя меня.
– Я сейчас тебя сфотографирую, хочешь? – приветливо ответил он и скрылся в сенях.
– Заходи, я вареники з маком сварила, покушаешь. – Заботливо сказала тетя Маня. Не успел я ответить, как на столе возле порога появилась глиняная миска вареников.
– Вон там умывальник, пойди помой руки. – Приказала тетя Маня. Я щедро намылил свои ладони душистым мылом, сполоснул под струей из умывальника и вытер насухо. Затем уселся за стол на лавочку. Взял рукой один из миски и стал есть. Вареники были в меду и очень вкусные. В руке появился следующий вареник. Но Вася был уже с фотоаппаратом и я с зажатым в правой кисти вареником стал под бревенчатую стенку хаты фотографироваться. Сфотографировав меня, Вася попросил, чтобы я снял и его. Что я с удовольствием выполнил.
Недавнее огорчение у Бабчинков сменилось поднятым настроением и веселой компанией старших двоюродных родственников. Вскоре я снова был за столом, и светлые добрые улыбки светились приятным расположением ко мне. Домой я вернулся в три часа дня. Мать уже приехала с базара и привезла на вырученные деньги французских булочек с изюмом. Бабушка, как всегда, достала из печки жаркое, вкусно пахнущее дымком и с кусками не жирной свинины и я и мама стали обедать, под разговоры бабушки.
– Пока лето, надо съездить в Переяслав, а то уже не увижу хату, где выросла и Григория, – вытирая жирные руки о фартук, говорила бабушка.
– Если надо, то надо, – не возражала мама, и добавила, – а кто будет еду готовить? Я ж на работе?
– Я попросила Маню чтобы, пока меня не будет, похозяйничала. – Я не выдержал и вставил свои пять копеек:
– Бабушка, возьмите меня с собой.
– А, мама отпустить, то я й возьму? – хитро, глядя на мать, спросила бабушка.
– От Мани нечего делать? – сердито ответила мать. Отъезд бабушки явно ей не нравился. Было видно, что это ей испортило настроение. Не доев жаркое, мать вышла из дома на двор.
Бабушка собралась и через неделю, в сопровождении тети Мани и ее сына Василия, старшего лейтенанта ВВС в отпуске, уехала на вокзал. Сначала, как всегда, помог дядя Ваня. Он подъехал на подводе, запряженной двумя лошадками и забрал всю компанию, чтобы доставить до Брест Литовского шоссе, которое от Шпитек в трех километрах. Там на рейсовом автобусе провожатые отвезли Евгению Лаврентьевну на вокзал. У брата Григория бабушка прогостила две недели. Она приехала помолодевшей, с радостными впечатлениями и конечно с подарками. Это были две голубиных тушки, и с десятка два голубиных яиц, так как дедушка Григорий был заядлый любитель голубей и содержал большую голубятню с породистыми и редкими особями голубей. Он хотел подарить бабушке двух редкой породы голубей для меня, но бабушка отказалась, мотивируя тем, что негде содержать. Когда я узнал об этом, огорчился. Бабушка лаконично и точно ответила на мое огорчение:
– Хочешь, чтоб понасрали тут? Кто будет убирать, а? – и вопрос отпал сам собой. Но зато дедушка Григорий смастерил мне из натуральной кожи добротные сапоги. Они пришлись мне точно по размеру, потому, что бабушка перед отъездом сняла мерку с моей ноги. Сапожки надо было смазывать дегтем, и дядя Ваня для этого принес пол-литровую банку березового дегтя. Где он взял этот деготь, одному Богу известно. Я смазал сапоги дегтем, и они заблестели и пахли дегтем, приятно щекотало от этого в носу. Все-таки получать подарки здорово.
Глава девятая
Наступила ранняя оттепель. Конец февраля, начало марта принесло таяние снегов. Талые воды не успевают уйти в землю. Мерзлые слои надежно задерживают и образовываются целые озера. Утром, стеклянным блеском, отражая розовые лучи восходящего солнца, блестит в них лед. К вечеру лед тает, чтобы ночью вновь превратится в стылое стеклянное поле для катания на ногах.
Ночью в погребе оказалась вода.
Мать обнаружила ее в четыре часа утра, тревожно заглянув туда. Картошку затопило, затопило двадцатисантиметровым слоем, и вода медленно прибывала.
Меня разбудил нетерпеливо-злой окрик матери:
– Анну вставай, помоги носить воду!
Я не сразу сообразил куда носить и что носить. Хотелось спать, глаза слипались, хотелось снова лечь в кровать, в самый разгар уютного тепла нужно было вставать в мерзкую холодную хлябь. Но неумолимый окрик повторился снова:
– Я дубину сейчас возьму! А ну вставай, гадовая душа! – не на шутку злой голос матери пулей вытолкнул меня из постели.
Через минуту в больших резиновых сапогах я уже шлепал по ступенькам погреба с ведром, полным талой воды и выливал за порог.
Несмотря на нечеловеческие усилия, вода не убывала. Рассвет медленно подкрадывался, вытесняя серой мглой свет свечи, в котором проявлялось изможденное решительное и злое лицо матери. Я знал, что вычерпывать воду бесполезное занятие. Надо найти дырку, откуда она поступает, и забить ее. Вода из погреба уйдет сама в землю.
Сказать матери, значит услышать унизительные, оскорбительные слова, что-то вроде:
– «Лодырь. Хочешь чтоб затопило?!!» – и в таком роде что-то еще. Но я жалел мать и решил все-таки сказать:
– Надо забить дырку. Ты же видишь уже светло, а воды не убавилось.
– Умный ты, как Берковы штаны. Так покажи, где эта дыра? – мать с ненавистью смотрела на меня, добавляя для связки слов, – Я вот плетку возьму, и как дам тебе, лодырь. А ну ка неси воду, и не смей мне указывать, что мне делать. Ач какое?!
Мне было неприятно слушать все это от несчастной женщины, но я стерпел и решил днем найти и забить дырку.
Шарканье шагов в предрассветной мгле насторожило барахтающихся нас в погребе меня с матерью.
– Кто там? – спросила мать.
– Это я! – ответило пространство мужским голосом.
– А это ты, Иван! – мать узнала Бабченка, отца мальчиков Коли и Шуры.
– Что, залило?
– А ты не видишь? – чуть не плача от бессилия сдавленным голосом ответила моя мать.
– Надо поднять картошку. Или засыпать немного погреб.
– То взял и поднял бы.
– Хорошо. Давай доски. Я помогу вытащить в ящики картошку из воды, а потом сделаю настил.
И работа закипела вновь. Мать неожиданно скомандовала, глядя в мою сторону:
– Иди, собирайся в школу.
Я стрелой бросился в дом. У печки грела завтрак бабушка. Тепло, уютно обласкало уставшее и не выспавшееся тело. Ничего не хотелось делать, шевелиться, думать.
– Сынок, иди к столу. – Голос бабушки заставил вздрогнуть. Я стал, есть почти остывший гречневый суп с мясом.
– Я тебя будить не хотела. Совсем замучила дитя. – Сокрушенно качала головой бабушка и добавила, – Говорила ж, была бы у нужнику утопила, и сама не мучилась бы и его б не мучила.
В школе я кивал головой, засыпая на уроке Украинского языка.