Меня поражало упорство Ичалова.
– Как же вы после всего этого хотите еще запираться? – спросил я у него. – Может быть, вы и действительно менее виновны, нежели кажется, но тогда объяснитесь, скажите истину. Афанасьев прямо отрицает ваше показание; к чему же вы беретесь за ложную систему защиты? Суд не может решить дела иначе, как обвинив вас.
Он же стоял на своем.
Эксперты сличили почерк Ичалова с почерком записки, найденной у портнихи. По их мнению, сходства не было ни малейшего.
Врач, рассмотрев ножи, отобранные мною в квартире Ичалова, заключил, что Русланова не могла быть зарезана ни одним из них.
Вообще, многое было непонятно в этом деле, и невольно возникал вопрос: не было ли еще других участников преступления? Истощив напрасно все усилия выведать у Ичалова истину, я решился свести его со стариком Руслановым. Я думал, что вид истерзанного горем старика исторгнет из уст его то, что он как будто только не решался выговорить.
– Скажите мне, умоляю вас, – говорил старик Русланов, глядя на молодого человека, – что побудило вас к преступлению? Вы еще так юны, глаза ваши так добры, в них видна чистота души вашей! Не может быть, чтобы похищение диадемы было целью убийства. Не укрываете ли вы кого-нибудь?
– Господин следователь, я прошу вас избавить меня от допросов господина Русланова, – сказал мне Ичалов. – Отвечать на его вопросы я не желаю.
– Хорошо. Конвойные, отведите арестанта в тюремный замок.
Двадцать шестого января я получил из села Яковлево синее пальто, белую баранью шапку и чемодан Ичалова, которые потребовал приобщить к делу. Все это я отправил в Москву для предъявления свидетелям, которые и признали их за вещи, бывшие у Ичалова во время его пребывания в Москве.
Я спросил у Никандра Петровича, не желает ли он представить чего-либо в свое оправдание, но он ответил отрицательно. Тогда я исполнил последнюю формальность предварительного следствия, объявив подсудимому о его окончании.
– Тем лучше! – ответил Ичалов. – Пытка ближе к концу.
Аарон, напротив того, делал множество ссылок на обстоятельства, не имевшие отношения к делу. Я был принужден отказать ему в их разъяснении, так как это только напрасно продлило бы время.
Ичалов вовсе не хотел просматривать следственное производство, Аарон потребовал копии со всех протоколов.
Передавая дело прокурору окружного суда для составления обвинительного акта, я выразил ему свое внутреннее убеждение, что Ичалов и Аарон не одни участвовали в убийстве.
Через семь дней я узнал, что обвинительный акт был составлен и представлен прокурору судебной палаты. Пока дело от прокурора перешло в обвинительную камеру для утверждения акта, а затем через прокурора палаты воротилось к прокурору суда и им было представлено окружному суду, настало восемнадцатое февраля. Суд назначил это дело к слушанию на тринадцатое марта, и я с нетерпением ожидал развязки этой драмы.
IX. Суд Божий
Наступил роковой для подсудимых день. Весь город стремился присутствовать при рассмотрении дела по обвинению дворянина Никандра Петровича Ичалова «в убийстве с целью ограбления» и купеческого сына Хаима Файвеловича Аарона «в не донесении об убийстве и в присвоении и сбыте бриллиантов, добытых посредством известного ему смертоубийства».
По распоряжению председателя окружного суда публика впускалась лишь по билетам. Всех мест было полтораста. Тем не менее в восемь часов утра все коридоры суда были переполнены любопытными, надеявшимися протиснуться в зал заседания. У многих были с собой корзинки с провизией: все ожидали, что дело протянется долго. У подъезда также была толпа любопытных, которых не впускали жандармы.
Ровно в десять часов председатель открыл заседание. Ввели подсудимых. По обеим сторонам их стояли жандармы с обнаженными саблями. Ичалов не пожелал иметь защитника; защитником Аарона явился известный московский адвокат. Прочитали список присяжных заседателей, и по жребию были выбраны для присутствия двенадцать комплектных и два запасных, которых и привели к присяге.
Затем был прочитан список свидетелей, которые все явились. Их также, кроме двух Руслановых, привели к присяге. Отводов ни в том, ни в другом случае не было. Всех свидетелей, вызванных обвинительной властью, было девяносто девять человек, между ними были корнет Норбах и Петровский. Защита кроме того вызвала четырех лиц, мне неизвестных. Более половины из лиц, бывших на балу, не были призваны в суд, так как показания их были бы совершенно бесполезны.
Секретарь прочел обвинительный акт. Председатель, изложив вкратце сущность обвинения, спросил Ичалова, признает ли он себя виновным. Тот ответил отрицательно.
– Подсудимый Аарон! Вы обвиняетесь, во-первых, в том, что двадцать второго октября прошлого года в гостинице «Мир» купили у неизвестного вам лица серебряную диадему с тридцатью пятью бриллиантами и, узнав из газет, отобранных у вас при обыске, о том, что диадема, находившаяся в ваших руках, добыта посредством смертоубийства, не донесли о продавце, оказавшемся впоследствии дворянином Никандром Петровичем Ичаловым.
Во-вторых, вы обвиняетесь в том, что, зная, что диадема была добыта посредством смертоубийства, вы присвоили ее себе, продали из нее четыре бриллианта и намеревались сбыть остальные, что вам не удалось сделать только по причинам, от вас не зависящим. Признаете ли вы себя виновным?
– Нет! – сказал Аарон, разводя руками и мотая головой. – Я совершил коммерческую сделку. Купив диадему, я считал себя вправе продать четыре бриллианта и хлопотать о продаже остальных. Газеты я читал, но полагал, что известие об убийстве девицы Руслановой было газетной уткой, так как оно мне представлялось совершенно невероятным. Факт покупки диадемы не отвергаю, но не признаю за собой никакой вины. Я теряю при этом триста рублей моих собственных денег и прошу суд войти в мое положение.
– Какого числа вы получили диадему?
– Двадцать второго октября я сторговался вот с ним, – сказал еврей, кивнув на Ичалова, – а двадцать третьего октября получил диадему от посыльного.
– Через сколько дней вы получали издаваемые в Петербурге газеты по выходе в свет каждого номера?
– На другой день.
– Значит, двадцать шестого числа вы уже могли читать газеты, вышедшие двадцать пятого октября?
– Должно быть, так.
– Вы читали о том, что с убитой похищена серебряная диадема, в которую было вправлено тридцать шесть бриллиантов, из них один оставлен на месте преступления, а остальные унесены с диадемой?
– Читал.
– Во время чтения этих газет диадема была уже у вас в руках?
– Так точно.
– Вы не могли не заметить, что диадема, похищенная убийцей, вполне походила на ту, которую вы купили?
– Да, но я думал, что это случайность.
– Вы отметили, однако ж, карандашом в газетах все то, что относилось к похищению диадемы.
– Нет, я не отмечал.
– Кто же делал отметки красным карандашом?
– Не знаю.
– Садитесь. Суд приступит к проверке доказательств. Господин судебный пристав, введите свидетеля, действительного статского советника Владимира Александровича Русланова.
Я взглянул на стол вещественных доказательств. На нем лежали: план дома Русланова, клок коричневого сукна, пиджак, штаны и жилет того же цвета, сплюснутая диадема, тридцать шесть бриллиантов и модель диадемы, сапоги и гипсовые снимки со следов, синее пальто и белая баранья шапка, записка неизвестного лица к Елене Владимировне и, наконец, номера газет с отмеченными на них красным карандашом статьями. То были предметы, приобщенные мною к делу в качестве вещественных доказательств.
Свидетель вошел. Он говорил тихо, изредка утирая слезы. Председатель предложил ему сесть и предъявил вещи, принадлежащие его покойной дочери. Прокурор задал вопрос об отношениях Ичалова с его дочерью. Русланов отвечал, что отношения их были чисто светские и никакой взаимной склонности или особенной близости между ними он никогда не замечал.
К моему удивлению, защитник Аарона допрашивал Русланова в течение получаса и задавал вопросы, которые, по моему мнению, не могли относиться к делу. Председатель несколько раз делал ему замечания о напрасном утомлении свидетеля, но, не желая стеснять защиту, дал ему окончить допрос.
Затем ввели жену Русланова, за несколько дней до того вернувшуюся из монастыря, куда она ездила облегчать свое горе молитвой и постом. Она была в глубоком трауре.
Только она вошла в зал заседания, как ко мне подошел судебный пристав и передал пакет. В нем было извещение о том, что полиция захватила четырех сбытчиков фальшивых кредитных билетов. Как ни жаль мне было покинуть зал заседаний, но дело не терпело отлагательства, и я должен был удалиться, чтобы немедленно начать следствие.
Проходя по коридорам, я заметил отца Ичалова. По его лицу видно было, что он находился в состоянии исступления; жандармы не пропускали его в зал, боясь нарушения тишины заседания.
До одиннадцати часов вечера я был занят допросами. Вернувшись в суд, застал дело прерванным до следующего утра: судебное следствие еще не было окончено. Московский адвокат ужасно утомлял свидетелей и затягивал дело. Об Ичалове говорили, что он держал себя спокойно и ни на одно из показаний свидетелей не возражал.
На следующее утро я рано начал свою работу, чтобы скорее поспеть в суд. Но обыски и другие необходимые следственные действия заняли меня на весь день. Только в двенадцатом часу вечера я приехал в суд.
Публика толпилась по коридорам, и я узнал, что не только судебное следствие, но состязания сторон и даже заключительная речь председателя суда были уже окончены. Присяжные совещались в своей комнате.
Я вошел в кабинет судей. Там мне рассказали о ходе дела и выразили убеждение, что подсудимые будут обвинены даже без признания за ними права на смягчающие обстоятельства.
Мне рассказали, что, когда Ичалову было предоставлено последнее слово, он сказал: «Господа присяжные заседатели, я вижу, что меня окружает бездна улик, но могу уверить вас, что они только кажущиеся. Я невинен! Призываю Бога в свидетели правоты моих слов. Более ничего сказать не имею».
Прокурор в своем возражении указал на неопровержимость доказательств, имеющихся против него. Ичалов встал снова и сказал: «Никогда Ичалов не был и не будет убийцей, еще менее – вором. Мне стоило бы произнести только одно слово, и вы убедились бы, что мое место не на скамье подсудимых. Однако я не скажу его, но повторяю вам: не делайте ужасной ошибки! Не осудите человека невинного».
«Вас же никто не стесняет, господин Ичалов, – заметил председатель, – скажите это слово, мы просим вас». Но Ичалов все-таки упорно молчал.
В ожидании выхода присяжных я пошел по коридору, спрашивая и сравнивая мнения о ходе процесса.
Вдруг я услыхал, что кто-то зовет меня по имени. Я обернулся. Подле меня стояла Анна Дмитриевна Боброва. Она была в черном платье, лицо ее покрывала страшная бледность, глаза блестели.
– Вы одни здесь? – спросил я у нее.
– Одна. Брат мой завтра должен рано ехать и лег спать. Говорят, что все места заняты и что меня не впустят. Помогите мне, ради Бога, пробраться в зал суда.
При содействии судебного пристава мы вошли в ложу. Все места были заняты. Пристав приказал принести стул, который поставили в проходе между рядами скамеек.
Только Анна Дмитриевна села, раздался голос пристава:
– Суд идет.
Все встали. Двери за нами затворили, и я должен был остаться в ложе.
Председатель, два члена суда, прокурор и секретарь заняли свои места. Ичалов стоял подле Аарона. Присяжные заседатели один за другим выходили из совещательной комнаты и становились перед присутствием суда.
Раздался голос председателя:
– Господин старшина! Не угодно ли вам прочитать вопросы суда и ваши ответы.
Старшина, держа в руках вопросный лист, начал читать:
– Виновен ли подсудимый, дворянин Никандр Ичалов, двадцати двух лет, в том…
При слове «Ичалов» возле меня кто-то вздрогнул. Я оглянулся. Анна Дмитриевна поднялась со своего стула с совершенно изменившимся лицом; она неопределенно смотрела вдаль и вся дрожала.
– Что, обвинили? – спросила она у меня.
– Не мешайте! Дайте дослушать, – сказал я шепотом.
Старшина присяжных дочитал первый вопрос и остановился, чтобы дать понять, что за сим последует ответ.
Анна Дмитриевна так сильно схватила меня за руку, что я пошатнулся. Я снова взглянул на нее. Она, казалось, вся обратилась в слух.
– Да, виновен! – раздался вердикт присяжных.
При этих словах Боброва вскрикнула каким-то раздраженным, отчаянным голосом и без чувств опустилась на стул.
– Наконец! – раздался чей-то звучный голос, который заставил всех вздрогнуть. Это слово было произнесено Ичаловым.
Председатель объявил заседание прерванным до вывода лица, которому сделалось дурно. Он отдал соответствующее приказание судебному приставу. Присяжные направились было обратно в совещательную комнату.
В это мгновение Боброва пришла в себя и, поднявшись со стула, направилась к маленькой перегородке, отделявшей ложу публики от залы заседания. Волосы ее распустились и упали на плечи длинными черными волнами.
– Постойте, ради Бога, постойте! – произнесла она слабым, но внятным голосом. – Я виновата, не он. Выслушайте меня. Я убила Елену Русланову!
Затем, падая на колени и подняв обе руки кверху, как бы умоляя о пощаде, она сказала, обернувшись к Ичалову:
– Простите мое малодушие… Простите мне мою трусость, Ичалов!..
Такой же крик, как и в первый раз, завершил ее слова, и она грохнулась на пол.
Все это произошло в течение нескольких секунд. Председатель удалил присяжных. Боброву, по его приказанию, вынесли: она была в обмороке.
Ее отнесли в одну из комнат, в которых помещалась канцелярия суда. Подле нее стал хлопотать медик, и ему удалось привести ее в чувство. По странной случайности, в медике я узнал Тархова. Это особенно обрадовало меня, потому что Тархов был домашним врачом Бобровых и мог сделать более верный вывод о ее душевном состоянии, нежели кто-либо другой из его товарищей по профессии.
Когда все несколько успокоились, председатель предложил секретарю записать в протокол показания Бобровой. Затем он обратился к прокурору, прося его дать свое заключение по поводу слов, произнесенных девицей Анной Дмитриевной Бобровой. Прокурор предложил суду приостановить свои действия, признавая необходимым исследовать, насколько могло быть верным заявление Бобровой.
Прежде, нежели суд мог произнести свое постановление, Ичалов попросил слова.
– Я говорил вам, господа судьи, несколько минут тому назад, что мне стоило произнести одно слово, чтобы быть оправданным. Это слово произнесло за меня другое лицо. Почитаю себя счастливым, что своим молчанием отстранил себя от участия в преследовании и без того несчастной женщины. Вижу в этом волю Божию и подтверждаю слова, только что произнесенные перед вами – я невинен.
– Подсудимый Ичалов! – возразил председатель. – Если вы действительно невиновны в убийстве, вы, во всяком случае, прикосновенны к этому ужасному делу, которое должно подлежать дальнейшему расследованию.
Через несколько минут было провозглашено постановление суда о приостановлении дела с передачей производства в распоряжение прокурора.