Надо же, помню всё. Видно правду говорят, что суждено – того не минуешь. Не минуешь, как ни крутись, – он хмыкнул, покачивая головой, и осторожно пошел вниз, гравий под ногами ещё шатался, не улежался. – Как вчера было…. Жизнь пролетела, как рукой махнул…. Тогда-то бегом сбегал под горку…не как сейчас. Сорок с лишним лет, как и не было. А тот день, как вчера был… – он, прикрыв рукой глаза от солнца, снова отыскал свою крышу…
Глава 2. Надежды юношей питают
Двигатель работал ровно и сильно, чувствовалась мощь великолепной темно-вишневой «Явы», с хромированными деталями, ярко сверкавшими на солнце – предмета зависти всех пацанов их большого старого двора. Скорость, как и раньше, приносила чувство свободы.
Ларик, пока служил, часто думал о таком вот мгновении, когда только ты и ветер, и километры, проглатываемые колёсами, лужи на дорогах и перелески по краям дороги, и этот дурманящий запах поля, травы, дождя и сила в руках. Ларик опять ехал далеко за город к своим бабулям, рубаха на спине надувалась пузырём, встречный теплый ветер сильно бил, иссушая и выветривая кожу лица.
На последнем светофоре города Ларик притормозил на желтый. Солнце почти склонилось к закату. Он не торопился, он наслаждался и этой минутой ожидания. Он вообще последнее время наслаждался жизнью и абсолютной свободой.
Справа послышался вскрик и матерная ругань, Ларик оглянулся. Парень, явно пьяный, на обочине пересекающей дороги вырывал у девушки тряпичную сумку из рук. Толкнув девчонку, он бросился наутек по тропинке в сторону пригородного поселка. Не раздумывая, Ларик, забыв о кодексе чести крутого «водилы» начисто, рванул с места на красный. Парня Ларик догнал в мгновение ока, хотя тот, услышав треск мотоцикла, и попытался уйти в высокие кусты ивняка справа от тропинки.
Чтобы остановить беглеца, Ларик «ткнул» его слегка передним колесом и парень с пьяным воем свалился, неловко взмахнув руками.
Ларик соскочил с мотоцикла, заорав: « Ну и чо? Куда бежишь, сука ё****я? На водку не хватило?» – и, пнув пьяно скулящего подонка, вырвал у него из рук болоньевый мешочек.
Маленький девчачий самодельный кошелёк с молнией и вышивкой на боку, бумажный пакетик с чем-то, похожим на бутерброды, два вареных яйца, удачно не разбившаяся бутылка кефира с бирюзовой алюминиевой крышечкой, пара тетрадок, носовой платок, книга, похожая на учебник, авторучка и карандаш – вот и вся сорвавшаяся добыча пьяного дебила была.
– Ещё раз увижу, жаловаться будет нечем, все зубы выбью! – пнув ещё раз для убедительности притворно воющего урода, Ларик развернулся, объехав пьяную тварь вокруг и резко разгоняясь, презрительно обсыпал того песком из-под колёс.
Девчонка стояла на том же мести и всхлипывала, дергая плечиками.
– На, не реви, – Ларик остановился возле неё.
– Спасибо, Ларик, – вытирая нос рукой, ответила девушка, и виновато посмотрела на него…
– О…! Вот так встреча. Ты чего тут одна делаешь в такое время? – Ларик обалдел. Перед ним, шмыгая носом, стояла Настюха. Девчонка из соседнего подъезда. Не далее, как третьего дня они поздоровались, как старые друзья…
Он тогда обсыхал после душа под жарким солнцем на балконе, блаженно вспоминая забытые за четыре года ощущения, запахи, вещи, вечно загромождающие, непонятно зачем, балкон. На правой стороне перил Ларик увидел обрывок шпагата, иссохшего, давно потерявшего цвет, но, тем не менее, крепко державшийся на перилине, благодаря узлу, которым Ларик когда-то его привязал. Тогда он учился классе в седьмом и, дразня девчонок, привязывал к другому концу конфету и закидывал её на нижний балкон справа, где они играли в куклы или в шахматы. Настюхе тогда было лет десять-девять. Она была смешливой и весёлой девчонкой, дочкой их завуча, Петра Алексеевича, а попросту «одноглазого». Петр Алексеевич потерял глаз во время войны. Иногда он рассказывал ребятам, как служил разведчиком. Хоть у него и был вставлен неподвижный искусственный серо-голубой глаз после чёрной тряпицы впоследствии, но он и с одним глазом прекрасно и сходу разбирался во всех пацаньих перипетиях, периодически потрясавших школу, и был неоспоримым авторитетом у пацанов. Настюха гордилась им и обожала отца, как и он её.
Иногда она тоже пыталась забросить к Ларику на балкон яблоко из их сада или конфету. Со временем это у неё стало даже хорошо получаться. А потом они выросли, и эти детские забавы и заигрывания ушли сами собой в прошлое. Он поступил в училище, и сидеть на балконе времени у него не оставалось. А после училища, он сразу пошел в армию. Ему очень хотелось увидеть море. Морячки служили по четыре года. К подводному флоту Ларик был не очень пригоден из-за роста. А вот в морской десант – в самый раз, там потолки высокие – всё небо. И все четыре года он занимался «строевой, боевой и политической», как и все. А со второго года, обвыкнув и освоившись, выполнял ещё обязанности худрука хора их крейсера, раз уж успел на гражданке стать «специалистом». Его хор постоянно, и потом даже уже нудно-постоянно, завоёвывал призовые места в смотрах самодеятельности частей флота, дислоцированных в Крыму. Ларику даже предлагали навсегда связать свою музыкальную судьбу с Морфлотом, такие люди везде нужны, «для поднятия настроения, воспитания стойкости и патриотизма силой искусства», как ему тогда говорили. Он не согласился, он насмотрелся на море, очень соскучился и рвался домой. У него были причины торопиться не только потому, что он соскучился по дому.
Ларик счастливо улыбнулся. Пока всё шло, как по маслу. Обсыхая и блаженно щурясь на солнце, крутя в руках оторванный обрывок веревки и вспомнив свои проказы по закидыванию соседского балкона то конфетами, а то и обманками, камешками, завернутыми в фантики, он глянул вниз на правый балкон. Там, прикрываясь от чужих глаз старым зонтом со сломанными спицами, кто-то сидел и загорал, вытянув ноги сквозь прутья балкона. Судя по ногам – девушка.
– Настюха? – негромко окликнул он на всякий случай. Из-под зонта выглянула девушка. Это, конечно, Настюха была. Но теперь она была не той девчонкой, злящейся на него из-за фальшивых конфет и показывающая ему язык. На него из-за зонта смотрело очень даже симпатичное создание лет шестнадцати с толстой русой косой, небрежно заколотой на затылке тяжелым разваливающимся узлом.
– Ларик?! Ты уже приехал?
– Приехал. Месяц почти уже, как приехал. Привет. Ты где теперь?
– Я?! Я экзамены сдаю. Привет.
– Какие?
– Я же десятый окончила. Выпускные.
– Как ты вообще?
– Да так. Помаленьку, – Настя потупилась, – папа умер. Знаешь?
– Нет. Когда?
– Два с половиной года уже, как умер. Осколок тронулся и всё, не смогли помочь ему, – девушка совсем опустила голову.
– Жаль. Хороший он был учитель.
– С кем это ты там лясы точишь? – раздался грубый мужской голос из глубины её квартиры. Настя, забыв и про Ларика, и про всё остальное, стала лихорадочно натягивать на себя платьице и, не попрощавшись, ушла в комнату. Ларик ещё подумал тогда: «Чего это она, так испугалась? И кого?» – но за делами этот эпизод совсем забылся.
И вот Настюха стоит перед ним и, достав из возвращенной ей сумки носовой платочек, вытирает заплаканное лицо.
– Я автобус ждала, а он не пришел. Я и пошла одна.
– Какой автобус? Куда пошла?
– В сад. У нас там сад, – Настюха махнула рукой в сторону заходящего солнца.
– В такое время?
– Ну да. Мама на ночной смене. Я одна.
– И что? Приключения ищешь на свою голову? Садись. Куда везти? – Ларик терпеливо ждал, когда она залезет на сиденье за его спиной.
– Туда. Я там выйду.
– Ага. Выйдет она. Я тебе автобус, что ли? Командуй, – мотоцикл взревел хорошим мощным звуком, поднимавшим Ларику настроение.
– Туда, – Настюха махнула рукой вперёд.
Мотоцикл быстро проскакивал мимо проселочных дорожек, придорожных канав заполненных болотцами, поросшими тростником, мимо рощиц и кустов, удаляясь от города. На пятом, примерно, километре Настя похлопала его рукой по плечу: «Всё. Спасибо. Приехала я», –девчонка слезла с сиденья и отошла к обочине.
– Куда приехала? – недоуменно оглядываясь, спросил её Ларик.
– Да вон, видишь за лесочком домики такие игрушечные? Это и есть наш сад. Там у нас вагончик и участок.
– Ну, так поехали, чего ты тут одна будешь идти? Солнце-то уже село почти. Поехали, довезу.
– Да нет, я сама уж тут.
– Да нет уж, – саркастически усмехнулся Ларик, – сдам тебя с рук на руки и по своим делам поеду. Садись! – он приказал тоном, не терпящим возражений. Это он всегда умел. Девушка послушно села снова и уцепилась руками за тёплое обтянутое пористой гладкой резиной кольцо перед своим сиденьем.
– Куда дальше? – спросил Ларик, когда они доехали до «ворот», представляющих из себя просто перекладину, объехать которую ничего не стоило.
– Второй поворот налево, – тихо сказала Настя, она уже не знала, как от Ларика отделаться. Мотоцикл, тихо урча, медленно повернул в проулок налево.
– Почти до самого конца. Там кусты, а дальше я сама. Там не проехать.
За кустами действительно была ещё с весны большая невысохшая лужа, или протока болотца, через неё люди пробирались по наложенным кем-то крупным камням.
– Ноги повыше подними, – скомандовал Ларик, заранее представляя, на что будет похож его бордовый глянцем сверкающий «друг» после этой лужи. Лужу они проскочили почти уверенно, немного занесло юзом на самом выезде, но, заехав длинными ногами в крутых ботинках на «тракторах», которые он привёз из Одессы, в самую слякоть, Ларик мотоцикл удержал. Не посрамил-таки их с «коником» чести.
– Ну, и где они?
– Кто?
– Ну, к кому ты тут ехала? – Ларик недоуменно оглядывался. Нигде не было ни души. В редко разбросанных деревянных будках-домиках не светилось ни одно окошко. У самой дорожки притулился старый строительный железный вагончик. «Душегубка», как его называли строители. Днём в нём было невыносимо жарко, а в холод так же невыносимо холодно, и печку топить надо было круглосуточно, это ему рассказывал отец, работавший всю свою жизнь начальником какой-нибудь очередной важной стройки.
– Я тут одна буду, – Настюха, смущенно потупилась, чувствуя, что как-то она его немного обманула в ожиданиях благополучного исхода путешествия.
– Как… одна? – Ларик слез и оперев мотоцикл на откинутую ногой «подножку», подошел к вагончику, удостоверяясь, что он действительно пуст и темен. Столбы для проводки электричества только начали вкапывать, он это заметил у «ворот» ещё, и это было по тем временам роскошью – свет в пригородном саду.
– И что ты тут собиралась делать?
– Ничего. Спать. К экзамену последнему готовиться … ещё, – совсем тихо добавила она.
– А дома чего тебе не сидится?
– Я же говорю, мама в ночную сегодня.
– И что?
– Ничего. Отчим дома.
– И что?
–Ничего, – Настюха отвернулась и пошла к калиточке, закрывающейся проволочной петлей, накинутой на столбик.
–Настя, я не понял? – Ларик заступил ей дорогу. Это было невозможно оставить её тут одну в темени. Она подняла на него глаза, полные слёз.
– Не могу я там дома быть. Понимаешь? Он выпьет и совсем… – она оборвала разговор, – ты езжай. Я уже ночевала тут. Тут не страшно. Нет никого. А в выходные вообще народу много. На обратную дорогу у меня деньги есть. И салаты уже выросли, и редиска. Спасибо тебе, Ларик. Пешком я бы ещё и половины пути не прошла бы, – девчонка почти весело улыбнулась такой своей удаче.
–Так он, что? Пристаёт к тебе? – Ларик испытывал смущение от разговора, слыхал о таком и раньше, но столкнулся впервые. – А мать что?
– Она верит ему, а не мне. Она ему лучший кусок оставляет. Говорит, что у неё новая жизнь началась, как папа умер. Папа же долго болел, – как бы извиняясь за отца, добавила Настя.
– Ясно. А мать тебя не потеряет? – Ларик смотрел на почти погасшую вечернюю зарю и уже понимал, что просто так оставить девчонку здесь он не может.
– Нет, не потеряет. Я в кухне сплю, мешаю им постоянно. У нас же «полуторка». Я ей записку оставила, что у подружки буду готовиться к экзамену три дня. Она мне, наоборот, говорит, что мне надо с жильём куда-нибудь устраиваться, хватит на её шее сидеть. Вот сдам экзамены, устроюсь на работу, буду искать что-нибудь с общежитием.
– А учиться ты не хочешь? – почти утвердительно и рассеянно предположил Ларик.
– Хочу, конечно, но только на заочном смогу. Кто меня содержать-то будет?
– А куда ты хочешь поступить? – он почти механически задавал ей вопросы, лихорадочно соображая, что же делать с ней дальше.
– Куда? – Настя невесело засмеялась, хмыкнула, покачав головой, – все в актрисы хотят, и я тоже, – она искоса посмотрела на него, понял ли он шутку? Но Ларик о чём-то сосредоточенно думал. – Но если серьёзно, то в педагогический. В медицинском только очно можно учиться, в политех – не уверена, что завод люблю. Нет, не люблю. Я людей люблю хороших. Дети в основном – это хорошие люди. Буду, как папа, учителем.
– Так, ясно. Три дня, значит. Хочешь, я тебя к одной старушке, даже к двум старушкам, отвезу на эти три дня? Потом домой привезу. Он часто пьёт?
– Всё время, – Настя вздохнула, – но уже немного осталось, как-нибудь выдержу. Выпускной на носу, я в пионерский лагерь хотела техничкой устроиться на лето, но вступительные надо сдавать. Не знаю пока, как получится работать, а денег не хватает. Пенсия маленькая у меня от папы.
– Ладно, Настя, я тут тебя не оставлю – это точно. Поехали к моим бабулям, потом дальше видно будет. Это он тебя тогда с балкона звал?
– Мм. Он с работы пришёл, есть захотел. Мне неудобно стеснять незнакомых людей, Ларик, я не поеду. Ты не переживай…
– Настя, ты кончай выгибаться, я тебя тут не оставлю, темно скоро совсем будет, пошли, – он нетерпеливо взял её за локоть и повел к мотоциклу, – скажем, что ты моя девушка, и у вас в квартире случился небольшой пожар, ремонт, ну ври, что хочешь, короче. Скажем, что тебе надо готовиться к экзаменам. У них там малуха есть, в ней тебе будет нормально и со светом, между прочим. А не так… – Ларик кивнул на вагончик.– Всё. Решено. Поехали.
Старушки встретили их охами и ахами, накормили горячей картошкой, поджарили яиц, взбив их с молоком, и подали душистый травяной чай с мёдом. «Это трава такая, душица называется. А это вот, – ткнув пальцем в сковороду, – омлет называется», – усмехаясь, пояснила бабушка Пелагея, бравируя новым словцом. – Раньше-то просто яишенкой с молоком называлась. Теперь – омлет, ишь ты, подишь ты!
В малуху отправили спать Ларика. А Насте постелили на полатях и уложили её на старом овчинном тулупе большом и теплом, поверх которого постлали белоснежные льняные грубые мягкие простыни,(«старинного заводу», как опять пояснила бабушка Пелагея) пахнущие воздухом деревни и сеном. Настя уснула крепко и безмятежно, передернувшись перед сном от оставшегося где-то далеко позади ужаса ночи в темном пустом вагончике.
Утром она проснулась, разбуженная разговором старушек, принявших её вчера, как родную, и уже успевших напечь в летней кухне под навесом во дворе вкусных оладушек, запах которых доносился даже сюда в дом. Через окно Настя видела, как старушки накрывали на столике веранды чай. На столе стояла старинная глиняная кринка с парным молоком, как оказалось впоследствии, которого Настя ни разу в жизни до того не пила. Тут же дымил трубой самовар, в старинную вазочку из темно-зелёного стекла было налито варенье из лесной земляники, и на блюдечке лежал, оплывая от жары, мёд, привлёкший несколько ос.
Это было сказкой, счастливой сказкой про несчастную девочку. Насте казалось, что это сон, в котором её все любили, и она не хотела просыпаться, не хотела, чтобы исчезли эти смешные старушки-феи. Она, улыбаясь, прижалась щекой к подушке, зажмурив глаза. Но Ларик своим громким голосом мог разбудить кого угодно, и её тоже окончательно разбудил, бесцеремонно заглянув на полати, и приказал спускаться и идти умываться.