«Здравствуй, дорогой мой мальчик. Наверное не дождусь я тебя, совсем плохой что-то стал. Жаль. Но ты же помнишь, как к тебе во сне приходил дед Илларион? И то, что он тебе рассказывал, потом подтвердилось. Мы нашли с тобой его клад. Это ли не доказательство, посланное тебе, как избранному из нас? Не бойся, мой мальчик, что оно, это избранство, с детства присутствует в тебе. Присутствует, и даёт мне твёрдое основание в том, что я правильно выбрал наследника дела моего. Все старшие дети нашего рода от моих дядек и братьев ранены временем тем безбожным. Ранены и больны. Хотя, уверен, что все они молятся перед сном, как и в детстве, но молятся тайком даже от себя. Господь их не оставит своей милостью, но дал мне упование в тебе. Твоё личико, просветленное во время служб и сейчас стоит передо мной, как же мне жаль, что не увижу его более на этом свете. Светлый ты мальчонка был. Уверен, что светел ты и сейчас, хотя творишь ошибку. Что же ты без венца с ней сошелся? Грех это. И на ней грех, а на тебе-то больше. Ты же мужик. Но напрасно ты надеешься, что Господь такое попустит. Не попустит. Вместе вы не будете никогда. Да и к лучшему. Она на жизнь, которая тебе уготована, не годится. Совсем не годится. Ты отпусти её с миром, как уйдёт от тебя – не гневись. Ты-то не лучше.
А ты счастлив другой будешь. Всю жизнь счастлив будешь…» – Ларик обомлел, отбросил письмо деда в сторону и резко встал из-за стола: «Ну, дед! Ну, ты даёшь. Так и знал, что об этом начнешь. И по-прежнему уверен, что не случайно тогда этот сон приснился про церковный клад. А где это всё сейчас, интересно? Выкопал, или так и оставил? И, главное про Альку! Вот, ведь, ты штырь! И так уверенно… Ну, нет, дед! Алька – это моё. И ничего ты не знаешь. Так, на понт меня берешь…» – Ларик даже не сразу понял, что ведёт диалог с давно ушедшим дедом, как с живым, и снова присел перед столом и взял в руки листок.
Дед, как чувствовал, что с ним сейчас происходит: «Клад я для тебя оставил на том же месте. Тебе про него сказали, тебе и доставать. Но доставать-то куда? Нет алтаря. Стало быть, на тебя это возложено. Тяжела эта ноша. Согласен. Но и благодатна она. Всё она тебе даст. По белу свету хочешь поездить? Зачем? В себя для начала загляни до самого дна. Многое увидишь. Везде всё едино. Что наверху, то и внизу. Что внутри, то и снаружи. Только от тебя зависит, как твоя жизнь красками заиграет, и какими. Для этого никуда и ездить не надо. Ты вот точно знаешь, как одуванчик устроен? Можешь навскид нарисовать? То-то. Вроде и прост, а как совершенен! Это великое творение Его. Ты думаешь, музыка только в концертных залах звучит? Да нет. Искони она в церкви звучала. В каком это зале она так-то звучит, как у нас тогда звучала, или в другом соборе каком? Нигде больше. Да и дар тебе музыкальный не из рода, а в род дан. Всегда бабушки в нашем роду регентами хоров были. Ты церковь-то восстанавливать с хора начни. Поправить окна и двери недолго. Купол почти цел. Мы там с мужиками перекрытия-то толем закрыли от дождей и снегов кое-как. До тебя дотянут. А тут уж ты сам, сынок, поднапрись. В епархию запрос сделай на восстановление служб в храме. Мужиков, главное, привлеки к этому делу, без них ты ничего не сделаешь. Одним кулаком с ними становись, пробьётесь, хоть и тяжело будет. В хор пригласи братьев из семей Строгиных, ещё Мятлевых, Бредихиных, Масловых, Жилиных – эти всегда пели. У них голоса великие бывали в роду. Да что я это тебе советую, ты и сам найдёшь лучше меня. В епархии тебя быстро рукоположат, сейчас им там не до переборов, а ты коренной. Это там, в управлении, знают, я записку на днях отослал.
Только жену выбирай по совету Марфы моей и Пелагеи нашей. Они не ошибутся, изнутри это дело знают, и все тяготы его для матушки понимают, в этом вопросе ошибиться нельзя никак. Это доля с тяжелым крестом, но и благодатная для женщины в муже и детях. Дорогого это стоит нынче-то. У тебя наследник будет тебе подстать, даст его Господь с Элиной стороны, но не надолго. Потом другой появится. Надёжный. Элька и хор тебе поможет наладить. Как рукоположат, храм вымели, освятили с Божьей помощью, – и сразу крестить начинай и отпевать. Это первое, что людям надобится. Службу ты раньше наизусть знал, вспомнишь быстро. Книги все оставляю тебе с памятками. Закладки не теряй, пока сам не научишься нужное быстро искать. А проповеди на первые года три я тебе наготовил, потом своё добавишь, как в полный ум войдёшь, настоятелем настоящим станешь. Оно само придёт к тебе, только перо в руку возьмёшь – оно и придёт. Я с тобой по первости буду. За спиной встану. Почувствуешь. Ты в надежде будь, всё хорошо будет, даже и лучше, чем хорошо. Господь с тобой, мальчик мой дорогой. Марфа не уйдёт, пока третьего ребёнка на ноги не поставишь. Тогда уж ко мне уйдёт. Потом ещё дети будут, там Палаша поможет, но не долго. А там и сами справитесь. Вот, вроде всё сказал. Что не ясно – спрашивай, найду, как ответить, не одни мы с тобой, с нами Господь наш. И Аминь. Целую тебя, мальчик мой дорогой. Живи долго. Алипий, дед твой любящий тебя.
Да, совсем забыл… Ты не тужи, коли не по-твоему с работой твоей будет. И с девицей твоей тоже. Не тужи, принимай всё, как есть. Вспомнишь меня потом. И на меня не серчай, я тут ни при чём. В любимчиках ты у Него ходишь, вот и помогает Он тебе. Да, патлы свои можешь не состригать, украшают они священника».
Ларик жестко усмехнулся. Прошелся рукой по оставшимся листам и тетрадкам, некоторые вытаскивал на свет. Проповеди были написаны в пронумерованных тетрадках, также аккуратно пронумерованных постранично. В конце каждой стояла печать архимандрита. Иначе проповедь сразу же и запрещалась во времена Хрущёва. Некоторые, самые старые из них, Ларик вспомнил, детская память услужливо вытаскивала их на поверхность. Недаром он оттягивал этот момент, чувствовал, что внесёт он в его душу гнев и разлад: «Да кто ты такой, дед Алипий?! Ну, священник потомственный. Все вы раньше потомственными были. Тоже мне предсказатель!» – Ларик мерял шагами комнату и остановившись перед образом в углу, слабо освещаемом лампадкой, зло посмотрел на него. Пламя лампадки, до этого малюсенькое и едва заметное при свете настольной лампы, вдруг взметнулось и весело затрещало, как бы зайдясь в смехе. Ларик невольно по детской привычке перекрестился, в ответ пламя ещё раз высоко взметнулось, сильно осветив темный лик в потемневшем до черноты серебряном окладе, и Ларику показалось, что лик мягко и лукаво-ободряюще улыбнулся.
– Ну, это мы ещё посмотрим! – прошипел Ларик и, засунув всё комком в стол деда, погасил лампу и вышел из комнаты, взглянув в проём кухни. С полатей, освещённая через окно Луной, на него смотрела Настюха.
– Ты чего не спишь? – спросил он, невольно вздрогнув.
– Я от шагов твоих проснулась. Дом-то не закрыт на крючок. Я не привыкла.
– Да тут никогда никто дома не закрывает. Все свои. Спи давай, – раздраженно проговорил Ларик и нырнул в проём сеней, прикрыв дверь за собой.
Насте в окно было видно, как он в сердцах рубанул рукой по толстым перилам из тяжелой лиственницы. Как объяснила ей бабушка Пелагея: «Это из листвяницы сделали, чтобы под дождём не сгнило. Дому-то уж сто с лишком лет, поди, ещё мой дед его тут налаживал, брёвнышки катал. Вишь, какой подбор-то высокий? До окна с земли рукой и не дотянуться. Это чтобы светло в окнах было. Для себя делали, да для деток своих. Тут всё руками наших мужиков сделано, брёвна-те далёко выставляли, помню, прирубали потом потихоньку комнату за комнатой. Народ-от прирастал, кучно тогда жили, а мирно жили, чисто. Алипий вот крыльцо лет тридцать, как обновил, крышу навесил. Как новое стоит».
Ларик лежал в малухе, сон совсем не шел: «Это надо же так! Вздумал судьбой моей распоряжаться. И командует, главное, как боцман. Ничего. Я тоже не пальцем деланый», – Ларик бесился от самоуверенности деда и тона его письма: « Вот откуда он про Альку знал? Я сам её ещё не знал тогда, когда письмо писалось. Конечно, она в попадьи не годится. Да и кто из сегодняшних девчонок годится в попадьи? Вообще всё это архаизм смешной. Мало ли что я в детстве с ним везде таскался. Ребенок был глупый. Хорошо, что в школе никто не знал про это. Хрен бы тебе, а не пионерия-комсомолия. Всё, к чёрту это! Музыка – и только музыка!»
Ни о чём другом Ларик никогда не думал, хотя отец ему несмело намекал, что очень неплохо было бы приобрести профессию строителя, например: «Всегда будешь с работой, а значит, всё у тебя будет нормально, как у всех трудящихся нашей великой страны».
Но у музыкантов этой страны, если они были большими, или хотя бы, хорошими музыкантами, тоже было всё в порядке и с работой, и со всем прочим. А Ларик планировал стать большим музыкантом, и пока Ларик ни разу не пожалел о своём выборе.
Перед глазами вдруг возник дед Алипий в своём праздничном облачении, сшитом тогда Марфой к Пасхе из двух свадебных парчовых платьев, купленных по дешевке в комиссионке. Запах дыма от тлеющего ладана, запах свечей и куличей почти реально пронесся мимо лица Ларика. Самодельно катанные свечи, которые он подал Алипию, исполняя обязанности служки на Воскресной Литургии, приятно-мягко шершавили ладони рук Ларика, и он боялся сделать что-нибудь не так.
А вскоре приехали из города несколько человек и предупредили о закрытии храма, пригрозив, что все тут нарушают закон, пуская детей в церковь, поэтому она будет закрыта.
Первый раз (как рассказывала бабушка Марфа) храм закрыли в двадцать четвертом, потом открыли, собрав кое-как по домам казаков иконы, спрятанные старухами. Снова в тридцать девятом закрыли и угнали в лагеря и прадеда Иллариона, и деда Алипия, и его жену Марфу. Старшего сына Алипия, Николая, забрала к себе Пелагея. Младшенького грудного двухмесячного Филиппа мать взяла с собой в ссылку, там он и умер.
Во время войны под молчание верхов, или решение самого Сталина, как поговаривали в обескровленном, измотанном войной народе, стали открываться уцелевшие храмины. И в Берлушах снова открыли храм. Вернули Алипия с женой, и Иллариона тоже вернули. Прибрали и восстановили всё кое-как своими силами. Устранили бардак, устроенный сначала кузней, расположившейся в опустевшем капитальном помещении на отлете у деревни, потом склады. То овощной, то материально-технический склад для расположившейся в двух шагах от храма ремонтной мастерской попеременно устраивали в храме.
А с приходом Хрущева, храм совсем закрыли. Это Ларик хорошо помнил, как плакала бабушка Марфа, и сник дед, ушедший в себя глухо и безнадежно. А старый Илларион сумел вынести храмовую утварь. Уж, как ни сторожили храмовое имущество активисты из ячейки партийной, а не усторожили. И замок на двери не тронут – а в алтаре и нет ничего. Алипия вызывали на допрос, но он говорил, что ничего не знает. Да и зачем ему воровать? Понятно, что на него первого подумают. Но не поверили. И весь двор у них перерыли тогда, и огород разорили. Все грядки потоптали и перекопали. Не ясно разве, что за ночь лук не мог вырасти. И в хлеву всё перерыли. На старого Иллариона и не подумал тогда никто. Уже еле по алтарю ходил, сыну всё помогал службы править.
Он приснился правнуку, когда Ларику исполнилось шестнадцать лет. А самого Иллариона уже года четыре, как в живых не было. Долгую жизнь прожил он, крестя и отпевая людей в этом храме. Он был чуть младше храма на несколько лет, а до него служил в нём отец его, Филипп.
Ларик просто так рассказал деду, что сон видел про утварь. К удивлению внука дед оживился небывало и стал расспрашивать, как да что он запомнил из сна. А что там запоминать? В лесу недалеко от старого развалившегося скита «бегунов», под валуном, с северной стороны и зарыто было всё во сне Ларика. Ввечеру дед с внуком пошли за грибами, прикрыв в корзинке кайло со сломанной рукоятью. Утварь лежала бережно укутанная масляной бумагой так, что дождь стекал, не попадая. Стар, немощен был Илларион, но всё толково сделал.
Грибов они мало наломали, но Алипий ожил с того времени, стал меньше прихрамывать на больную ногу, целыми вечерами просиживал за столом, что-то писал и не велел его тревожить напрасно. Днём занимался хозяйством, траву подкашивал, кур кормил, корову выводил на пастьбу, к тому времени уже разрешили в деревне держать личный крупный рогатый скот, дрова заготавливал и со своими любимицами-пчёлами каждый погожий денёк разговаривал и благоустраивал их сложный пчелиный быт. Николай родителям помогал, сколько мог. У сестры деда, Пелагеи, была небольшая пенсия за мужа, так и выживали. Ни Алипий, ни Марфа не получали ни копейки пенсии, сама церковь нуждалась тогда во всём, чтобы хоть самые простые требы совершать. Да и колхозникам не так давно стали пенсии начислять. Никому дела не было до того, как живут-выживают пережитки прошлого, захребетники, отравляющие народ религиозным опиумом.
Иногда маленький Ларик, спавший на полатях, слышал по ночам, как кто-то приходил к деду, о чём-то говорили, а потом дед уходил и возвращался под утро, уставший, но довольный. Иной раз и наперсточную стопочку «пропускал», налив из старинного зелёного стекла штофчика: «За нового раба Божьего, дай ему, Господи, здоровья и родителям его», – это означало, что дед кого-то подпольно крестил. Также подпольно он и соборовал, причащал и отпевал. Про отпевания знали и в партячейке, шила в мешке не утаишь, но не трогали. И всё-таки кто-то из местных написал донос в город. Приехал уполномоченный, громко поговорил с дедом, поорал в партячейке, да так и уехал. А дед продолжил отпевать. Денег не брал никогда: «Я не в храме это делаю», – сердито говорил он. Но на крыльце в старом сундуке по утрам старики находили милостыню: то кулёк с мукой, то несколько десятков яиц в решете, то сметаны кринку, то масло. Благодарили селяне, как могли своего подпольного попа-батюшку.
Все требы дед Алипий справлял, кроме венчания. Не было желающих венчаться. В те времена и в загсе-то расписывались по пути на работу или с работы. В деревне конечно «гуляли» свадьбы. С бражкой, холодцом и винегретом, с роскошными по тем временам пельменями, если зимой, и с окрошкой, если летом. Но чаще по осени, на Покров. Только вслух про Покров ничего не произносили. Никому это не надо было знать. И храм-то раньше назывался Покровским, в честь Покрова Пресвятой Богородицы.
В пятьдесят девятом году приехали в Берлуши представители всё того же управления по делам религии и привезли с собой в маленьком автобусе отряд деловых суетливых ребят, которые быстренько оцепили храм вокруг, собрав целую толпу любопытных. Трое из приехавших долго копались в самом храме, потом вышли, размотав катушку со шнуром.
Взрыв тряхнул весь холм, на котором стоял храм, вышиб двери и окна из старинных рам, а храм, подпрыгнув, целехоньким на месте остался стоять.
Но разрушения были серьёзные. Рухнул коровник из бута, что несколько лет назад поставили почти вплотную к ограде храма. Потеря для совхоза немалая, но народ, прикрыв рты, ухмылялся, а кто похрабрее и в открытую ржал.
Коровник так и не восстановили. Бетон в моду входил. Бут, из которого был сложен коровник, как-то незаметно растащили по нуждам. У кого сарайчик новый появился, у кого фундамент, а у кого и забор. А что добру пропадать? В народе такие постройки в шутку так и называли потом «храмовыми». Все, кому надо было, натаскали себе темными ночами бута с разрушенного в хлам коровника. В копеечку подрыв храма обошелся совхозу.
«А неча ограду храма коровниками подпирать. Бог-от всё видит», – шипели злорадно старухи, проходя мимо по дороге, и по укоренившейся детской привычке украдкой молились на полуразрушенную колокольню. Так и стояла храмина, как раненый одинокий воин без глаз-окошек, без дверей, защищающих его от снега, пыли и навоза от скота, заходившего туда прятаться от оводов и мух в летний зной.
Нет, однозначно, Ларик в этот раз деду не подчинится. Это маленьким он за ним по пятам ходил и в храме прислуживал охотно. Ребятишки сельские дразнили его «поповичем» или «подсвечником», когда дрались, но дразнились не зло, а даже с завистью. Он при деле был, а они просто в толпе с бабками стояли. Стояли, пока на родителей их не стали доносить, куда надо. Прошел слух, что где-то так вот и лишили родительских прав, закостенелых несознательных убожников.