В это время, неожиданно, раздался энергичный стук в дверь, и в теплушку ввалились двое вооруженных до зубов пьяных красногвардейца, а два других остались у входа.
«Цивили, показывай документы и билеты», – прохрипел один из них, начав свой обход справа от двери. Еще до сих пор я отчетливо представляю себе этот момент и бесконечно тревожное чувство, тогда меня охватившее. Сосредоточенно наблюдая проверку документов, я заметил, что наличие солдатской шинели как будто бы освобождало от контроля, но все же уже трое штатских, один оказавшийся подозрительным солдат и две бабы были высажены и переданы конвою – «для обыска и раздевания, а если нужно, и для стенки», смеясь, пояснил контролер. Никто не протестовал. Все притихли. Гробовая тишина в вагоне нарушалась только выкриками: «давай… не надо… покажи… а ты чего прячешься, может, сволочь офицер… тебе не надо»… и т. п.
Приближалась моя очередь. Медленно текли страшные минуты. В жизни каждого бывают моменты, когда в короткий срок переживается несравненно больше, чем за долгие годы. Так было тогда со мной. Голова напряженно работала. Мысли переплетались, лихорадочно прыгая от одного представления к другому и отбрасывая один план за другим. Я напряженно искал выхода и не находил. Если я – штатский, как было по моему документу, пронеслось у меня в сознании, то я обязан иметь железнодорожный билет и отсутствие такового влекло за собой арест и, значит, обыск, а с последним обнаруживалось много меня компрометирующего; если же я военный, но без удостоверения, то при обыске у меня найдут штатское свидетельство и, следовательно, результат тот же.
Затаив дыхание и прислонив голову к стене, я притворился спящим и с томительным чувством ожидал этого грозного момента. Уже почувствовал на плече руку красногвардейца и над ухом раздался его голос: «Товарищ, проснись». В этот момент на всю теплушку послышался резкий голос Сережи: «Да что же ты, товарищ, не видишь, что это наш человек больной, а ты его будишь», и далее следовала сочная, отборная площадная брань. Все сразу обернулись и увидели высунувшуюся из-под нар всклокоченную голову до того времени не обнаруженного Сережи. Возможно, что его вид, уверенность и твердость голоса были причиной того, что даже красногвардейцы смутились, а может быть, им импонировала его многоэтажная брань. Но только один из них, как бы оправдываясь, сказал: «Да мы что, товарищ, мы только работники революции, это наша должность, да и кто раньше знал, что он – наш и болен».
Что касается меня, то я продолжал делать вид, что дремлю. Меня не разбудили, прошли мимо. Поверка кончилась. Красногвардейцы ушли, уведя с собой арестованных. Через несколько минут поезд тронулся.
И так, только благодаря удачному, своевременному вмешательству Сережи, я был спасен. Значит, нужно быть фаталистом и верить в судьбу, думал я.
Впечатление от контроля прошло скоро. Мало-помалу пассажиры разговорились, и через короткий срок в теплушке стоял шум, крик, смех и отборная ругань. То, что мне пришлось здесь услышать, скорее, могло быть кошмарным сном, чем живой действительностью.
Оказалось, многие из пассажиров были не только в качестве зрителей, но и принимали непосредственное, активное участие в самосуде, учиненном в слободе Михайловке над местной интеллигенцией, в том числе офицерами, помещиками и священником[9]. Все находились под свежим впечатлением виденного. Опьяненные, очевидно, не столько винными парами, сколько возбужденные запахом свежей крови, эти люди с неописуемым цинизмом делились потрясающими деталями только что совершенной бесчеловечной расправы. В каком-то садистическом экстазе, гордясь и хвастаясь совершенным деянием, они постепенно раскрывали весь ужас своего гнусного преступления, как бы еще раз переживали наслаждение, упиваясь воспоминаниями предсмертных мук их несчастных жертв.
«А он-то (священник), – говорил какой-то пожилой толстомордый солдат-пехотинец, захлебываясь от охватившей его злобы, – стал на колени и начал просить с попадьей проститься. Ну я рассердился, сгреб его за гриву правой рукой и, как конь, потащил его к площади. Все хохочут, а бабы кричат: «Эй, Демьян, остановись, передохни, а то заморишься, он-то жирный, как боров, разнесло его на нашей кровушке». А меня такая злоба взяла, что не одного, а и десяток кровопийцев наших дотянул бы». Веселый смех, крики одобрения и взвизгивание баб были ответом на его слова. Чувствуя себя героем и ободренный со всех сторон, рассказчик продолжал: «Притянул его, значит, я к площади, а сам, ей-богу, вспотел, хочу его поставить, а он знай крестится, а на ногах не стоит, ноги его не держат, жирного кабана… (далее следовала нецензурная мужицкая брань). Осерчал я еще пуще, закипело все во мне, так вот, как думаю я, ты кровушку нашу пил, а стоять не хочешь, поднял я его одной рукой за патлы и вот этим сапогом, как двину в брюхо. Только крякнул, как кряква, и свалился. Сразу полегчало мне, вот так бы, кричу я, всех буржуев надо прикончить. После стали и ребята наши тешиться да забавляться: один держит за гриву, а другой бьет. Тоже отвели душу, жаль только, что скоро подох. Затем пришла очередь за охвицерьем. Ну эти вначале кочевряжились, сволочи, один даже плюнул вот товарищу в морду», – и он показал на одного бородатого артиллериста с хитрой и наглой физиономией. Последний, видимо, задетый замечанием и желая оправдаться в глазах компании, перебил рассказчика, заявив развязно: «Оно, конешно, товарищи, правильно сказано, што плюнул, но и я же, вы видели, здорово проучил эту мразь буржуйскую, пущай знает, как плеваться в пролетариата, защитника революции. Выхватил я у соседа винтовку, да и всадил ему целый штык в пузо, а после, ну его вертеть там в кишках, он успел еще только раз плюнуть и обругать меня, а затем свалился». И опять со всех сторон раздались крики браво, молодец, смех, так им и надо, кровопийцам, довольно они тешились над нами да нашу кровь пили. «Да что их жалеть, это буржуйское отродье, – продолжал опять пехотинец, – надо всех перебить, чтобы ничаво не осталось. Довольно они ездили на наших горбах, таперача черед наш. Я – незлобивый человек, товарищи, а попадись сейчас мне буржуй или охвицер, так вот перед всеми вами этими бы руками, – и он вытянул вперед свои огромные лапы, – задавил бы его, как гадину». «Правильно, теперь мы господа, нашему ндраву не препятствуй, что хотим, то и делаем. Долго они измывались над нами», – одобрительно кричали присутствующие. С замиранием сердца, словно завороженный, слушал я эти разговоры, будучи не в состоянии понять, как могли до такой степени пасть люди, потерять все человеческое и обратиться в каких-то кровожадных диких зверей. Мне казалось, что все низменное, пошлое и злобное, до поры до времени таилось где-то в этих существах с человеческим обликом, но что теперь что-то прорвалось, и вся гнусность вылилась наружу. С каким животным наслаждением смаковали они каждую мелочь, всякую деталь, которую они заметили в предсмертных муках своих жертв. Их преступление не было простым деянием, совершенным человеком под известным аффектом, в момент потери самообладания, нет, – это был результат затаенной, долго выношенной мести, которая теперь прорывалась с наиболее низкими, звериными инстинктами человеческой натуры. Сколько богохульства, сколько злой, бессмысленной клеветы и пошлости было высказано ими за эти несколько часов и в отношении Бога и Государя и всей Царской семьи. Циничная критика старого режима сменялась вымышленными, отвратительными, гадкими и пикантными подробностями из жизни царской семьи в связи с именем Распутина. Противно было слушать все эти гадости, а еще более сознавать свое бессилие, заставить их замолчать и не пачкать грязью дорогие и светлые каждому из нас Имена.
Было далеко за полночь, когда, пресытившись рассказами, эти люди-звери прекратили постепенно разговор и вскоре воздух огласился их сильным храпом, напоминавшим звериный концерт. Спать я не мог. Мне хотелось найти разгадку, как могли эти люди, по виду бывшие солдаты, обычно миролюбивые и флегматичные, в короткий срок словно переродиться, потерять чувство жалости и человеколюбия и стать бесконечно жестокими и мстительными.
Законы, цивилизация, совесть, стыд – все, казалось мне, провалилось в пропасть. Вот эти скоты, размышлял я, несколько часов тому назад нагло издевались над несчастными людьми и теперь безнаказанно хвастаются своим злодеянием, и никто не протестует, никто не порицает их поступка, наоборот, в глазах всех они герои.
Занятый этими мыслями, я не заметил, как прошла ночь, и около 5 часов утра в теплушке опять все зашевелилось. Приближались к Царицыну. Начались сборы. Каждый был занят своим делом. Одни спешили поесть, другие связывали свои мешки и пересчитывали деньги. Разговор сначала не клеился. Но затем то один, то другой начали высказывать недовольство новыми существующими порядками, и скоро разговор принял общий характер. Все открыто критиковали большевистскую власть.
Я не верил своим ушам, когда главный оратор, еще вчера проклинавший все старое и восхвалявший революцию и советы, начал говорить: «Да што таить, товарищи, при Царе, правду сказать, если и сделал что не так, так жандарм дал в морду, и конец, а теперь поди свой же брат на мушку, сволочь. И за што? Говорили, что из Москвы приказано с «мешочниками» расправляться на месте, значит, к стенке. Им-то, душегубам, хорошо, буржуев обобрали и живут всласть, а ты с голоду подыхай. Не житье настало, а каторга. А за что преследуют? Кому мы мешаем? Там – сахар, а тут мука, ну и торгуем. Надысь меня красногвардеец хотел арестовать – едва утек. Забыли с…… что без нас – фронтовиков, они бы революцию не сделали, их, как и в пятом году, одни казаки разогнали бы, а теперь они же своего брата преследуют и, как что не по-ихнему, – сейчас на мушку. Ежели так, то уж лучше пусть будет по-старому», – закончил он.
Теперь у меня не оставалось сомнения, что мы ехали с бандой «мешочников»-спекулянтов, занимавшихся запрещенной перевозкой товаров из одной местности в другую. Вероятно, в Царицыне их преследовали – вот почему они, когда коснулось их шкурного вопроса, забыв вчерашние разговоры, дружно обрушились с критикой и на советскую власть, и на современные порядки.
Издали показался Царицын, и поезд замедлил ход. Суетясь и трусливо волнуясь, «мешочники» один за другим начали выпрыгивать из теплушки, послав еще раз последнее проклятие большевикам и их суровым нововведениям. В свою очередь, соскочили и мы и очутились примерно в полуверсте от города. Разбившись на группы, спекулянты огородами и садами двинулись в направлении Царицына.
Считая, что они уже бывалые и, наверное, знают все здешние порядки, мы на приличном расстоянии следовали за одной компанией, в которой находился и вчерашний герой, и главный коновод-преступник.
После недолгой ходьбы разными пустошами и закоулками мы очутились перед главным входом Царицынского вокзала.
Уже сразу можно было определить, что Царицын является не только крупным опорным пунктом советской власти, но также и рассадником большевистских идей на все Поволжье.
Проходящие по улицам воинские команды, состоящие из солдат или из красногвардейцев с красными знаменами и плакатами, такие же огромные флаги на главных зданиях, многочисленные приказы на стенах и заборах большевистского Главнокомандующего и военно-революционного комитета, каковые по пути мы успели прочитать, наконец наличие вооруженных воинских чинов у входа на вокзал, стоявших наподобие часовых, – все это говорило за то, что здесь большевики, безусловно, прочные хозяева положения.
Выбрав подходящий момент, мы незаметно проскользнули на станцию.
Платформа и вокзал представляли сплошную массу лежавших и стоявших плотной стенкой человеческих тел. Тысячи людей, как муравьи, копошились здесь в невероятной грязи и тесноте, шумя, суетясь, крича, толкаясь и оглашая воздух непристойными ругательствами. Зал I класса товарищи загадили до неузнаваемости. Местами обшивка с мебели была сорвана, и диван зиял своими внутренностями. Всюду валялись груды грязных мешков, корзин и каких-то свертков.
Вместо некогда большого и довольно приличного буфета на стойке красовались 2–3 куска подозрительной на вид колбасы, четверть водки и несколько стаканов. Ресторан обратился в своеобразное общежитие, спали и лежали на столах и стульях. Стены были заплеваны, а пол, очевидно, не выметавшийся в течение нескольких дней, был покрыт толстым слоем шелухи от семечек и других отбросов, издававших сильное зловоние. Как бы во славу демократических принципов товарищи изощрялись в разнообразных непристойностях и пакостили, где могли. На всем лежала печать хозяйничанья людей, считавших элементарные требования культурной жизни буржуйским предрассудком и признаком контрреволюционности. Едва ли многие из них ясно представляли себе, что такое контрреволюция. Думаю, что большинство товарищей видели в ней, прежде всего, возвращение крепкой власти, порядка, а также конец безделью, конец безнаказанным издевательствам и насилиям над беззащитными и слабыми. Вот почему они с такой ненавистью и остервенением уничтожали все, что было хоть немного связано с этим именем.
В зале III класса как будто было свободнее. Пролетариат, надо полагать, хотел полностью использовать свои современные привилегии, и большинство его оседало в более комфортабельных помещениях I и II классов.
Не находя места сесть, мы разместились прямо на полу и, прежде всего, решили утолить голод и напиться чаю. Сережа принес кипяток. Мирно занимаясь чаепитием, мы наблюдали, как во все стороны с озабоченным видом шныряли начальствующие лица, одетые в модные кожаные куртки и пестро украшенные пулеметными лентами.
Наше мирное времяпрепровождение продолжалось недолго: Сережа шепотом сообщил, что какой-то тип из начальства в куртке уже несколько минут не спускает с меня глаз и внимательно следит на нами.
Вполне было возможно, что кто-нибудь из солдат или офицеров, перекинувшихся к большевикам, узнал меня и теперь наблюдает, чтобы окончательно увериться в этом. Оставаясь относительно спокойным и не меняя позы, я нагнул ниже голову и, сделав на лице гримасу, тихо сказал Сереже следить за незнакомцем и передавать мне свои наблюдения. Всякий необдуманный шаг в нашем положении мог бы быть для нас роковым. Рассчитывать на великодушие революционной власти, да еще в Царицыне, по меньшей мере было бы наивно. Нужно было, не теряя присутствия духа, как-нибудь вывернуться из неприятного положения и скорее ускользнуть от наблюдения.
С невозмутимым видом мы продолжали чаепитие, ожидая удобного момента для бегства.
Сережа уже не сомневался, что мы узнаны, и всякая минута промедления грозила ужасными последствиями. Но вот наблюдавший, по словам Сережи, приняв как будто какое-то решение, круто повернулся и быстро побежал из зала. В свою очередь, в одно мгновение, мы вскочили и стремглав бросились на перрон, дабы там скрыться в толпе. На ходу я успел предупредить своих спутников, что в случае моего ареста я буду категорически утверждать, что сидевших со мною, т. е. их, не знаю, вижу их впервые и подошел к ним только здесь, на вокзале, попросив кипятку.