Я выкарабкался. А вот Полина не смогла. Она стала одной из трех миллионов жертв сыпняка в годы Гражданской войны и разрухи.
Тогда мир для меня стал каким-то картонным и неприятным на вкус. Я жил как автомат, отводя от себя воспоминания и эмоции, ибо иначе они захлестнули бы меня с головой. Полина была значительной частью моей жизни, в которой теперь зияла пробоина, как в трюме корабля. Вытащила меня из этого состояния маленькая дочка, о которой надо было заботиться. Теперь, в память о тех страшных годах, она студентка мединститута в Саратове, мечтает стать врачом-вирусологом и спасать людей от страшных болезней. Она – свет моих очей.
Та душевная рана не заживала долго. Я шарахался от близких отношений с женщинами. Пока в моей жизни не появилась Антонина…
Машина свернула в Нахаловку. Это район недалеко от центра, больше походивший на деревню. Раньше здесь безраздельно царствовали извозчики и мутный воровской народец. Но их основательно почистили, и сегодня здесь больше живут заводские. В том числе инженеры и служащие с «Пролетарского дизеля».
Небольшой флигель во дворе длинного рабочего барака. Это жилище уже третий год снимала Антонина у хозяев, уехавших на юга.
Она будто чувствовала, что я приеду. И стояла на скрипучем крыльце.
Внешне Антонина напоминала строгую сухощавую классную даму из Института благородных девиц. Была красива волшебной холодной красотой, как Снежная королева из сказки Андерсена.
Я обнял ее. И вошел в дом.
В этом уютном, потрескивавшем старыми досками доме меня обволакивало спокойствие. На столе уже стоял самовар. Я вспомнил, что с утра ничего не ел, и набросился на еду. Чай с травами и примесями был ароматен. Пирожки таяли во рту. Хозяюшка прекрасно готовила.
– Ты похудел, – оценила она мой внешний вид. – На тебе лица нет.
– Худое лицо – это не страшно. Главное его не потерять, – горько усмехнулся я.
У нас было негласное правило – она не лезет в мои служебные дела. Но сегодня не выдержала:
– Ермолай, извини. Но мне больше некого спросить. Что с профессором Корниенко?
– Дело «Литературного кружка»?
– Да. Мы все волнуемся.
Антонина уже три года преподавала математику в областном университете и на рабфаке. Профессора Корниенко знала хорошо и уважала за преданность профессии и добрый нрав. Его вообще все уважали и носили на руках – и коллеги, и студенты. Может, поэтому он потерял ощущение реальности и сбился с курса.
– Меня не допускают к делу, – пояснил я. – Его ведет наш главный следователь Грац.
– Но ты же начальник!
– Это НКВД, дорогая. Лезть в чужие дела – отличный способ переехать из начальственного кабинета в подвал с зарешеченными окнами.
– Кому помешал литературный кружок?
– Антонина, не будь ребенком. Литература – штука опасная. Она может завести далеко. Сначала Пушкин с его лишними людьми. Потом Достоевский с его Раскольниковым и братьями Карамазовыми. И вот уже птенцы вашего профессора декламируют: «Мы живем, под собою не чуя страны». Знаешь, есть такой паскудный стишок поэта Мандельштама, где он Сталина мажет злобно грязью. И получается не литература, а лучшие традиции русского вольнодумства. И вот уже ваши кружковцы прикидывают, как они будут советский строй менять.
– Ну это же детский максимализм!
– Ну да, идеи искать оружие и приступать к террору – всего лишь максимализм. А профессор считает, что молодежь так самовыражается.
– Юношеский порыв. Огонь гнилушек принимают за звезды. Все, у кого есть сердце и ум, прошли в юности через это желание изменить все.
– Пускай мебель меняют в своей комнате, а не общественный строй. Мало того, что они балабонили о возвращении от коммунизма неправильного, сталинского, к коммунизму правильному, ленинскому. Они еще и переписывались с такими же юными балбесами. Планов своих громадье аж до Ленинграда и Пскова донесли. Вот тебе и межрегиональная антисоветская группа. Хорошо, в Берлин не написали. Была бы международная.
– Мальчишки. Им нравится ощущать свое влияние на мир.
– Вот именно. Молодые тупые экстремисты-идеалисты. Только они одни знают, как Россию обустроить. Такие юнцы под мудрым руководством старших наставников вполне способны раздолбать на кусочки страну, где нет развитой системы государственной безопасности. Вон левые эсеры-террористы из таких идеалистов были. До сих пор нам икается их индивидуальный террор. Вся их беда – в силу молодости они невежественные дураки. Побьют в самонадеянном веселье всю посуду и мебель в доме. И удивляются потом, почему они не в царстве света, а заперты в выгребной яме, голодные, злые, завшивленные. И осчастливленный ими народ их же готовится пустить на компост.
Антонина не ответила, но в глазах появились слезы. Переживает. А зря. Это сегодня непозволительная роскошь – переживать.
– И дело даже не в том, что эти знатоки мировой литературы зашли далеко. Они умудрились сделать это именно сейчас. Во времена, когда не прощают.
Я отхлебнул начавший уже остывать чай.
– Шесть лет назад в Нижнем Новгороде я накрыл похожую шайку-лейку. Тоже собирались советскую власть свергать. Пацаны-студенты из номенклатурных семей. Свез я их к нам в ОГПУ. Прочистил мозги. Раздал тумаков. Подержал для пущего драматизма в холодной камере. Дал предупреждения под подпись. И нет контрреволюционной организации. Сегодня же время другое. Спуску не дадут.
– А какое такое время?!
– Бескомпромиссное.
– И за что нам это?!
– Исторический процесс. Остановить его – это как бодаться с разогнавшимся паровозом. Одно мокрое пятно на рельсах и останется.
– И что же за такой процесс неожиданно вылез? – саркастически скривилась Антонина. – Что сейчас такого нового, чего не было раньше?
– Хочешь мое мнение знать? – усмехнулся я. – Тогда слушай, что старый чекист бессонными ночами надумал. Видится мне следующее. Царя и временное правительство свергали люди неистовые и идейные. А так как идеи были у всех у них разные, то и тянули они одеяло при управлении новым государством в разные стороны. Гражданскую войну благодаря поддержке народа выиграли. Но не смогли преодолеть раздрай революционных, а потом и мутных нэпманских времен с возращением в экономику частного капитала, а значит, мздоимства и разложения. Такая ситуация не давала стране двигаться вперед и грозила ее существованию. По всем историческим законам должен появиться единоличный сильный лидер.
– Твой Сталин.
– И твой тоже. Наш. Народный.
– Как по передовице говоришь.
– Передовицы не всегда пустые. Иногда в них суть… Появление единоличного лидера после революционных бурь всегда омывается кровью. Иначе не бывает.
– Даже если это кровь заблудших мальчишек?
– Тоня. Может, мы и поступаем с этими молокососами зло. Но, к сожалению, это зло необходимое.
– Ты в молодости был другим? Не хотел изменить все и сразу? – с вызовом спросила она.
– Э, я из станицы Прохоровская. Там вольнодумцев по решению стариков незатейливо, позорно и больно пороли на площади.
– И тебя? – в глазах Тони появился интерес.
– Случалось парочку раз. Но мы тогда все были за веру, царя и Отчество. Я убежал из дома, когда началась Первая мировая. Добровольцем.
Да уж. Я тогда был восторженным патриотом. И мечтал: вот сейчас побьем немцев – и будет нам счастье… Побьем беляков – и будет нам счастье… Так и бьем в надежде на счастье. Великая иллюзия, которая движет человечеством не одну тысячу лет…
Антонина подлила мне горячего чая, и я с благодарностью кивнул.
Мысли мои вернулись к последним событиям. К Константину Великопольскому. Как заноза, ей богу, застрял в сознании. Что с ним делать? Как же мне сейчас нужны совет и поддержка! С Антониной поговорить? Втянуть ее в свои дела? И услышать только то, что к людям надо быть добрым и прощать?
Фадей, старый друг и сподвижник во всех делах, тоже не советчик. Так уж повелось с давних времен, что в вопросах морального выбора больше он полагается на мое мнение, чем я на его.
А мой старый друг Летчик? Вот у него есть свойство всегда попадать в точку. Мудрый матерый филин.
Ну что ж. Все равно на днях собирался к нему заскочить. Если только дела позволят…
Глава 12
А дела опять закрутили меня в нескончаемом водовороте. Я подгонял оперативников, переключив максимум людей на раскрытие ограбления кассиров леспромхоза. Ведь ясно же, что одним нападением дело не ограничится. Где-то шастают кулацкие недобитки с обрезами. И зачем мы все нужны с нашими разросшимися правоохранительными структурами, добровольными помощниками, экспертизами и техникой, если не сможем их вытащить за ушко да на солнышко?
Из картотек оперативники извлекали данные на раскулаченных и прочих асоциальных и антисоветских элементов. Показывали начинавшей приходить в себя потерпевшей. И женщина всякий раз кивала:
– Похож. Но вроде не он…
Перетряхнули весь леспромхоз, даже кого-то для острастки посадили в камеру – все без толку. Агентам и осведомителям даны соответствующие задания и поручения. Общественность подключена. Участковые проверяют контингент, с доверенными лицами обходят жилой сектор, интересуясь каждым приезжающим и отъезжающим. Но у нас слишком многолюдная область. Полно городов, городишек, где можно затеряться. Не говоря уж о лесах.
В Лебедянском районе уголовный розыск накрыл воровскую малину в исконно бандитском месте.
Руководил операцией начальник областного розыска Афанасьев. На окраине заводского поселка Красный Пролетарий оперативники подобрались ночью к хате, где обычно собирался всякий сброд. Прислушались. Вроде тихо.
Тут до ветру спустился по ступенькам бородатый пузан, потягиваясь, зевая и добродушно матерясь. Это был хозяин дома, а заодно и содержатель притона. Атлетического сложения оперативник так приголубил его по голове кулаком, что тот, даже не пискнув для приличия, кулем рухнул на землю.
Афанасьев зажег фонарь, дал отмашку:
– Пошли!
И первым рванулся в дверной проем.
Как только он появился на пороге просторного помещения, так прямо на огонек фонаря по нему и шмальнули из пистолета. Тупой удар в бок – и все поплыло перед его глазами. Но он успел нажать на спусковой крючок, прежде чем рухнул на дощатый заплеванный пол.
А дальше – пальба со всех стволов. Грохот. Пороховой дым.
Когда дым развеялся, выяснилось, что и переговорить по душам тут уже не с кем. На полу лежали два безжизненных бандитских тела. И потерявший сознание начальник уголовного розыска.
К счастью, ранили его неопасно. Пуля не задела жизненно важных органов.
– Не родилась еще бандитская тварь, которая меня завалит! – хорохорился Афанасьев, к которому я заглянул в наш госпиталь.
Злился он, что от пустячной раны грохнулся в обморок как красна девица. И поэтому был воинственен.
– А шрамы – одним больше, одним меньше… – махнул он рукой.
– Ты молодец, – кивнул я. – Одного успел положить.
– Но как подставился!.. Кто они? Почему сразу стреляли? Установили это?
– Установили. На малине той коротали время двое беглых из Воркуты. На них кровь конвоира. И живыми они сдаваться не собирались.
– Знал бы такое дело, сразу бы им гранату в окошко бросил.
– А у тебя есть? – заинтересовался я, поскольку граната никак не входила в число штатного вооружения угро.
– Эх, чего только у начальника розыска нет… А к нападавшим на леспромхоз их примерили?
– Примерили, – кивнул я.
Я сперва обрадовался, что эти беглые и есть наши неуловимые лиходеи. Ничего подобного. По описанию не подходят. Да и алиби у них нарисовалось.
– Мимо, – вздохнул я. – Не они.
– Да где же эти недобитки хоронятся?! – воскликнул начальник угрозыска. – Не, как хотите, Ермолай Платонович. А я завтра выхожу на работу. На мне как на собаке зарастает.
– Это врачу решать.
– Врач – человек подневольный. Его клятва Гиппократа давит. Ему опера не понять.
Афанасьев, как и обещал, ускакал из госпиталя и развил бурную деятельность. Но безрезультатно. Налетчики как в воду канули. Может, вообще намылились из области? Тогда ищи-свищи неизвестно кого и неизвестно где. Одна надежда, если те на просторах Союза случайно попадутся в руки НКВД и расколются или на воровской малине лишнего наговорят…
Решив на несколько минут перевести дух, в комнате отдыха за своим кабинетом я поставил на примус турку с кофе. Вдохнул с наслаждением аромат. Повернулся к зеркалу. Глянул на себя.
Из зеркала на меня смотрел среднего роста, плотный кабанчик – плечи крутые, щеки румяные, голова лысая, как у Котовского. После тифозного барака волосы сильно поредели, да и привычка брить голову наголо осталась. Из-за навалившейся в первой декаде июня на город душной жары пришлось сменить строгий костюм на холщовые брюки и легкую белую косоворотку. В такой одежде по виду я чистый председатель сельсовета. Который коровам строго так вещает: «Удвой удой, утрой удой, не то пойдешь ты на убой!» М-да, мысли сегодня в голову лезут какие-то странные.
Я вернулся с фарфоровой чашкой кофе за рабочий стол. Только отхлебнул глоток, как появился Фадей с грудой папок. Меня ожидал бумажный день. И сегодня у меня на подпись совершенно неприличное количество документов.
Он положил передо мной папку и отказался от кофе:
– Барские забавы.
И запыхтел своей терпкой самокруткой. Папирос и сигарет он принципиально не признавал. Сам скручивал убойный едкий табак и засовывал самокрутки в дарственный позолоченный портсигар от самого Фрунзе. Мне известно, что у него имелся еще именной портсигар от Троцкого, который он благоразумно запрятал подальше и никому не показывал.
– На этот запрос из наркомата даже не знаю, что и ответить, – ткнул Фадей пальцем в очередной документ. – Извернулся как мог, поиграл словами. Но не знаю…
– Сойдет, – я поставил подпись.
Ставил свои закорючки я почти не глядя. В лице Фадея из лихого казачьего рубаки расцвел махровый бюрократ. Он мог ответить на любую бумагу, составить любой план. И фактически делал за меня всю ненавидимую мной бумажную работу. И доверял я ему полностью.
После обеда я махнул ему рукой:
– Остаешься за меня на хозяйстве. А я в аэроклуб.
– К Летчику на крюшон, – кивнул Фадей.
– Точно. Часа через два буду. Спросят – я на встрече с агентом.
Встреча с агентурой для оперативника – это дело святое. Тут вопросов никаких быть не может. Хотя для начальника Управления Гаевского не святое. Он не оперативник. Он политик и бюрократ. Правда, в этих ипостасях неплох…
Глава 13
Засушливое лето 1919 года. Выжженная солнцем степь, где постоем стоял мой особый эскадрон.
Я отдыхал в палатке после ночного рейда, и тут бойцы забегали, зашумели, загалдели. Послышался стрекот – странный, не похожий на выстрелы, но явно механический.
Выйдя наружу, я увидал, как на потрескавшуюся от жары землю садится хлипкий аэроплан. Красиво сел. Картинно. Проехался по земле и застыл.
Для меня, прошедшего Первую мировую, это вещь привычная. А многие красноармейцы из станичников и крестьян застыли, раскрыв рот. Или радостно загалдели. Или истово крестились.
Из кабины легко выпрыгнул летчик. Он был невысокий, поджарый, как и положено летуну – самолеты тогда не любили пилотов с большим весом. На вид – совсем мальчишка, с тонким лицом и аккуратными усиками.
Он поправил кожаную куртку, картинно приставил ладонь в воинском приветствии к кожаному шлему и представился:
– Военлет Соболев, особая эскадрилья штаба армии!
– А я Ремизов. Особый эскадрон штаба армии. Звучит похоже.
Только у меня в эскадроне было множество проверенного личного состава, вооружения и лошадей. А особая эскадрилья пока состояла из одного Соболева и его верного самолета, на котором он недавно перелетел к нам от беляков, из так называемых Вооруженных сил юга России. У тех с самолетами куда богаче было – почти семьдесят штук.