Сквозь шум в ушах я сосредотачиваюсь на словах журналистки.
– Судя по всему, жители острова напуганы произошедшим.
Я перевожу взгляд на бегущую строку, едва успев прочесть: «…острове вчера ночью». Далее следуют новости о Сирии, но уже очень скоро телерепортеры вновь возвращаются к сенсации на острове.
– Значит, других подробностей полиция пока не сообщает? – спрашивает диктор в студии. На экране появляется наш сад и белый полицейский тент, аккуратно уместившийся как раз между домом и деревьями, отделявшими наш участок от опушки леса.
– Пока нет, но эксперты работают с раннего утра, – отзывается корреспондент.
В бегущей строке идет повтор: «Тело найдено на острове вчера ночью». Я до хруста стискиваю руки, желая, чтобы кровь поднялась к неприятно немеющим предплечьям.
На острове нашли тело. Хотя корреспондент не сообщила прямо, я поняла, что останки были зарыты в саду за нашим домом.
Глава 2
С болезненным любопытством я ловлю все новые обрывки новостей: нынешние хозяева задумали сделать пристройку к дому и копнули, получается, глубже, чем ожидали. Накануне вечером один из строителей заметил в земле кости, оказавшиеся человеческой рукой, а рядом, соответственно, лежало остальное.
Журналистка сообщает, что событие ошеломило как строителей, так и владельцев дома. Зайдя за белую палатку полицейских экспертов, она показывает точное место, где были найдены останки. В потрясении уставившись на экран, я подмечаю каждую мелочь, невольно комкая свой мягкий джемпер. Любому, кто не знает остров, может показаться, что яма буквально у нас за домом, но я, уроженка Эвергрина, отлично вижу, что тело зарыли за садом, где уже начинается лес.
Дело в том, что на Эвергрине у большинства домов нет заборов, отделяющих частную территорию от общей. Там, где жили мы, – в Квей-хаусе, «Доме у причала», построенном в двух шагах от пристани, – папа в конце концов поставил штакетник с той стороны, где непосредственно под окнами проходила общая тропа. А с трех остальных сторон мы ориентировались по деревьям, потому что границы на острове – понятие условное. Неискушенный зритель решил бы, что тело было зарыто в саду, и именно так это пытаются преподнести телевизионщики.
Я не могу оторвать глаз от экрана, потому что сегодня я вижу наш дом впервые с той ночи, когда мы в спешке уехали с острова.
Нашарив телефон, я дрожащими пальцами набираю номер Бонни и подношу трубку к уху. Сестра отвечает за секунду до того, как у нее включается автоответчик:
– Да!
– Новости видела?
– Нет, мы уже ложимся. Люк приболел, и…
– Включи телевизор, – перебиваю я. – Би-би-си.
– Ладно, ладно, дай мне минутку, – бурчит сестра.
Я представляю, как она идет в кухню и включает маленький плоский телевизор, висящий на стене над стойками.
– Боже мой! – ахает она. – Это что, наш дом?
– На острове нашли тело, – произношу я. – Прямо за нашим садом.
Бонни молчит.
– Почти что в саду, – отзывается она наконец.
– Неправда, приглядись, там уже опушка леса!
– Черт побери… Кого же там зарыли?
– Они не сказали. Почти никаких подробностей.
Слышно, как Бонни втягивает воздух сквозь зубы.
– Даже не сообщили, мужчина это или женщина, хотя уже наверняка установили, раз криминалисты возятся с утра.
– Ну, на острове-то знают, кто это, – говорит сестра. – Боже мой, – добавляет она с коротким смешком, – представляешь, что там сейчас начнется? Налетят, как стервятники!
– Должно быть, это для них ужасно, Бонни.
– Да на этом острове задницу не почешешь без того, чтобы сразу все не узнали! Когда у меня началась менструация, все мальчишки знали об этом через двадцать четыре часа!
Бонни права. Я не могла и ногой поболтать над обрывом без того, чтобы мама не узнала об этом прежде, чем я успевала вернуться домой. Дэнни не мог свалиться с дерева, где он прятался, чтобы на острове не начали шептаться. Впрочем, к Дэнни всегда проявляли повышенный интерес.
– Это сделал кто-то из местных, – вдруг заключает Бонни, увлеченная происходящим, точно мы наблюдали какой-то спектакль.
– Еще неизвестно.
– Да брось ты. Кто станет туда приезжать и закапывать труп?
Я не нахожу ответа, но сама идея мне не нравится.
– Как думаешь, это кто-нибудь из наших знакомых? – спрашиваю я. – Я про труп.
– Вряд ли. Мы так давно уехали.
Я киваю, однако вслух ничего не говорю.
– Или, – продолжает Бонни с драматической интонацией, – труп мог лежать там все время, пока мы жили в том доме. А мы ходили по могиле и знать ничего не знали. И ведь никто мне не верил, когда я твердила – там что-то неладно!
– Там не было ничего необычного.
– Из ямы, наверное, сейчас достают целую гору останков.
– Бонни!
– Без паники, Стелла, мы не живем там уже четверть века.
– Знаю, но… – Я замолкаю.
– А мне нравится, что они сделали с домом, – заявляет вдруг Бонни.
Я замираю:
– Что ты имеешь в виду?
– Его покрасили, и теперь он выглядит нарядно.
– Да? – говорю я. – Я и не заметила.
Бонни, разумеется, знает, что я лгу. Разве можно не заметить насыщенный бирюзовый цвет, который делает дом удивительно современным и совершенно непохожим на наш?
Сестра фыркает, прежде чем спросить:
– Ты собираешься звонить отцу?
– Наверно.
Я знаю, что должна, но делать этого совершенно не хочется, и не в последнюю очередь потому, что мы с папой больше не говорим про Эвергрин.
– Ты давно разговаривала с ним?
– Да, – отвечаю я, испытывая привычное чувство вины. – Мне давно пора к нему съездить. Может, сделаю это вместо звонка.
– Когда дома не будет ведьмы.
– Оливия, кажется, вышла на работу, и в будни у меня есть шанс с ней разминуться. Может, поедешь со мной? – с надеждой спрашиваю я, хотя заранее знаю ответ.
– Нет, – категорически отрезает Бонни.
– Ладно, позвоню отцу утром, – вздыхаю я, уже ощущая знакомое напряжение – будто что-то сжимает легкие, из-за чего я начинаю дышать с трудом. Да, я хочу поговорить с отцом, однако сейчас уже все по-другому. Он очень изменился и давно не тот папа, каким был на острове моего детства. Изредка мне удается пробудить в нем прежнюю личность, но я даже не знаю, хорошо мне от этого или еще тяжелее.
– Поневоле задумаешься, скажи? – Голос Бонни в трубке возвращает меня в настоящее.
– О чем?
– Узнаем ли мы, кто это сделал, вот о чем!
Закончив разговор, я продолжаю переключать каналы в поисках новых репортажей об Эвергрине, но больше нигде ничего не сообщают, и я не замечаю, как засыпаю на диване. Во сне, как часто бывает в последнее время, я вижу Эвергрин. Я бегаю по лесу с подружками, мы беззаботно смеемся, но вдруг они исчезают, и вот уже кто-то преследует меня. Я просыпаюсь с колотящимся сердцем и затекшей шеей.
Остров перестал мне сниться спустя несколько лет после нашего отъезда, однако сны вернулись после нескольких сеансов у психотерапевта, которые мне пришлось пережить во время обучения. Теперь я не знаю, как от них избавиться. Всякий раз, проснувшись, я слышу голос преподавательницы: «Вот почему так важно избавиться от своих демонов!»
Но на Эвергрине никогда не было «демонов». В одиннадцать лет свои счастливые воспоминания на острове я могла бы сложить в пирамиду высотой до неба. На одной из консультаций я вскользь упомянула о разводе родителей, решительно заявив, что проблемы у них начались гораздо позже переезда, когда мы давно перебрались в Винчестер, и отец продал свою душу офису с кондиционером и матовыми стеклами. Я повторила это несколько раз, убеждая заодно и себя, потому что откровенничать была не готова.
Сейчас нет и трех часов утра, надо ложиться досыпать, но я медлю, поглядывая на айпад. В последнее время меня не оставляло желание найти наш дом в Интернете. Вернувшись с первого сеанса у психотерапевта, где мы разбирали Эвергрин подробнее, чем я была готова, я загрузила «Райт мув» [2], набрала в строке поиска адрес «Дома у причала», но тут же удалила: мне не хотелось видеть наш дом изменившимся.
Однако я искала кое-кого из островитян. Много раз я пыталась найти свою лучшую подругу детства Джилл, но безуспешно. Не принес результатов и поиск Тесс Карлтон и Энни Уэбб, которую в нашей семье звали тетушкой, хотя она не была нам родней. Я не удивилась, что Энни нет в «Фейсбуке», – сейчас ей уже за восемьдесят.
Сны оставляют горечь во рту, и вместо айпада я достаю свой детский альбом, хранящийся в корзине для журналов за диваном. Рассматривание сувениров детства неизменно приносит мне утешение, напоминая о блаженном времени, и сердце постепенно начинает биться ровнее.
Альбом распахивается в том месте, где я остановилась в прошлый раз: посреди страницы коричневым скотчем, закручивающимся на концах, наклеено птичье перо. Я приглаживаю скотч, но едва отпускаю, как его края снова отстают. Однажды я займусь альбомом – заново прошью страницы и надежнее приклею содержимое, прежде чем все окончательно развалится.
Я знаю каждую страницу наизусть, и мне трудно сказать, хранит ли дневник реальные воспоминания об острове или же фотографии и памятные вещицы создали собственную легенду. Переворачивая страницу, я успеваю поймать выпорхнувшую из альбома фотографию.
Моя мама сфотографировала меня и Джилл последним летом на острове: мы сидим на песке, склонив друг к другу головы, и наши кудри спутываются, подхваченные ветром, – мои, позолоченные солнцем, и янтарные локоны Джилл. Переплетаясь, наши такие разные волосы создают нечто удивительно красивое.
Кончиками пальцев я провожу по лицу Джилл. Если закрыть глаза, я отчетливо вспомню ее смех, но на фотографии она даже не улыбается. Мама застала нас врасплох, и я до сих пор слышу, как Джилл настойчиво шепчет мне на ухо: «Никому не говори», прежде чем мама крикнула нам: «Ну-ка, скажите «сыр»!» Интересно, заметила ли мама тогда что-то неладное?
Захлопнув альбом, я делаю глубокий вдох, от которого перехватывает горло. Я держала свое обещание целое лето, но в конце концов не смогла молчать вечно. Возможно, я совершила ошибку, однако сейчас уже поздно об этом думать.
Глава 3
На следующий день я пытаюсь представить, как будет проходить обед с Бонни: наши разговоры об Эвергрине всегда выходили натянутыми. Я объясняю это тем, что мы относимся к своему детству (а Бонни – и к юности) диаметрально противоположно. Иногда я недоумеваю, как так вышло: родные сестры, а помним совершенно разное.
Бонни открывает дверь и отступает в сторону, пропуская меня в длинный коридор, подальше от дождя, который не прекращался с прошлой ночи.
– Люк совсем расклеился, он уже никуда не едет, – бросает она, обгоняя меня и ведя в кухню, расположенную в задней части дома.
– О, а что с ним?
– Простудился, – Бонни шумно вздыхает. – Лежит в постели и ноет. Я запретила ему появляться в кухне, вдруг у него что-нибудь заразное.
– Да я не боюсь. – Сестра не отвечает, и я продолжаю: – Ты могла бы приехать ко мне, вместо того чтобы держать мужа наверху.
Бонни даже теряется:
– Я же приготовила обед.
Я округляю глаза при виде такой душевной черствости и стягиваю плащ, повесив его на крючок у двери в патио.
– Тебе чаю или кофе?
– Чаю, спасибо.
– Я так надеялась отдохнуть от него в выходные. Он совсем заморочил мне голову!
– Это не новость, – отзываюсь я, жалея беднягу шурина и надеясь, что Люк все-таки спустится поздороваться.
– В последнее время он злит меня больше обычного. Представляешь, записал мальчишек на занятия по боксу! Какого черта он думает, что я мечтаю видеть их боксерами?
Бонни замолкает – ее старший, Бен, заглядывает в кухню.
– Мам, но я хочу заниматься боксом. И ты уже разрешила, – напоминает он.
– У меня пока нет склероза, – бросает сестра, пронзив взглядом своего двенадцатилетнего сына, и отворачивается.
Бен пожимает плечами, а я раскрываю ему объятья.
– Твоя мама волнуется, что тебя поранят, вот и все, – шепчу я на ухо племяннику.
– К тому же это дорогое удовольствие, – желчно замечает Бонни.
Я закатываю глаза, а Бен хитро улыбается.
– Готова поспорить, ты еще подрос, – говорю я. – Ты уже почти с меня ростом.
– Так ты же маленькая, тетя Стелла!
– Эй, – смеюсь я, – во мне пять футов и пять дюймов!
Племянник вечно прохаживается насчет моего роста. Рядом с сестрой, которая на голову выше меня, я действительно чувствую себя лилипутом.
– Ма-ам, – продолжает Бен, – отвезешь меня к Чарли? Дождь идет!
– Не выйдет! Для такого случая мы купили тебе велосипед. До Чарли всего две минуты, и у меня в гостях твоя тетка.
– Я не возражаю… – вмешиваюсь я.
– Нет. У него есть транспорт. И ноги.
– Ну, ладно. Пока, тетя Стелла, – Бен машет мне и уходит.
– Такой красивый мальчик, – восхищаюсь я, когда за ним закрывается дверь. – Они у тебя оба красивые.
– Знаю, – Бонни задумчиво смотрит сыну вслед, затем поворачивается и начинает шарить в шкафах, выставляя чашки. – С ужасом думаю о том дне, когда они приведут домой подружек.
Я придвигаю стул, пока Бонни заканчивает заваривать чай.
– Новостей о найденных останках пока нет, – осторожно начинаю я.
Бонни долго не отвечает, и я уже думаю, что сестра, как обычно, сменит тему.
– Ты позвонила отцу? – спрашивает она.
Я качаю головой:
– Еще нет. Бон, тебе вообще не хочется его увидеть? Разве ты не соскучилась?
Бонни поджимает губы и отводит взгляд:
– У меня с ним были не такие теплые отношения, как у тебя.
– У вас были нормальные отношения, и я не об этом спрашиваю.
– У родителей на меня никогда не было времени, – Бонни проводит ладонью по столешнице.
– Это просто смешно, Бонни. Ты рассказывала мне совершенно другое, – замечаю я, вспомнив редкие мгновенья откровенности Бонни.
– Ну, то было в раннем детстве, когда они вечно пытались меня перевоспитать, – возражает сестра. – А в какой-то момент они махнули рукой – наверно, когда родилась ты, – добавляет она. – Шучу. – Она смотрит на меня поверх чашки: – Во всяком случае, тебя любили больше всех, это было заметно любому.
– Бонни, это неправда.
– Это правда, – сестра резко отодвигает стул. – Но мне давно безразлично. Сейчас поедим. Но у меня только суп.
– Звучит заманчиво, – отзываюсь я, недоумевая, почему Бонни не перенесла нашу встречу, если у нее не было настроения готовить. – А где Гарри? – спрашиваю я про младшего племянника.
– Тоже у приятеля. Клянусь, они проводят больше времени в чужих домах, чем у себя. Я их почти не вижу, – Бонни опускает голову. Очевидно, сестра скучает по своим мальчикам, хотя и не признается в этом. – Должно быть, это в порядке вещей для нормальных городов с нормальными школами. Не представляю, какими бы они выросли, если бы им пришлось жить на маленьком пятачке, как нам!
– Неужели тебе совсем не нравился Эвергрин? – не верю я.
Сестра поворачивает голову:
– Да я его ненавидела! У меня не было жизни, не было подруг…
– Как это? – перебиваю я. – А Айона?
– Ага, только Айона. – Бонни отворачивается к плите. – И всего на одно лето. Я на днях вспоминала Дэнни. – Эта тема настолько редка у сестры, что мое сердце замирает. – Не знаю отчего. Я начала о нем думать неделю назад…
Я не нахожу, что сказать, поэтому молча жду продолжения.
– Хотя вообще-то я вру, – признается Бонни. – Я знаю почему. Как-то раз, когда мои мальчики играли в регби, я заметила на поле странного крупного мальчишку. Он стоял на краю площадки и только смотрел на остальных. Дэнни вел себя точно так же.
Я отрываю уголок у лежащей передо мной салфетки и начинаю скатывать из него комок между пальцами.
– Наш братец всех пугал, и я его за это ненавидела, – произносит Бонни будто сама себе. Налив супу, она приносит тарелки к столу и возвращается за батоном и ножом.
– У тебя не было к нему неприязни, – тихо возражаю я, когда она присаживается.
Бонни бросает на меня возмущенный взгляд:
– Еще какая! С самого его рождения. Тогда-то все и изменилось: мать стала таскать меня на эти дурацкие игровые занятия в «Останься-поиграй», где какая-то тетка пыталась меня разговорить.