Мне лично приходилось сначала преобразовывать каждую букву в звук, а затем соединять звуки в слова, то есть мысленно озвучивать их. Я не мог мгновенно понять смысл словосочетания «кошка на окошке». Символы надо было перевести в звуки: «к.о.ш.к.а.н.а.о.к.о.ш.к.е.». Иногда мне встречались незнакомые слова, и мне сначала надо было их произнести, чтобы осмыслить. Это сильно замедляло процесс и мешало пониманию. Прочитав половину абзаца, я терял нить рассуждения. Трудно было добраться до сути. Все силы тратились, чтобы выстроить слова, а не чтобы понять текст.
Записать звуки, слова и мысли – специалисты называют это фонологической обработкой – было еще труднее. И это очень тормозит школьное обучение. Диагноз, поставленный моему сыну, конечно, очень огорчил нас. И в то же время в каком-то смысле мы испытали облегчение, потому что осознали, в чем именно проблема и что с ней делать. К тому же это доказывало, что, несмотря на трудности с учебой, Майкл вовсе не глуп. Этим и опасна недиагностированная дислексия: самооценка снижается, ребенок теряется, не понимая, что с ним происходит. Судьба таких людей может оказаться плачевной: проблемы с законом, наркомания, алкоголизм и все такое прочее. По некоторым оценкам, один из пяти детей в той или иной мере страдает дислексией. И большинство не знают об этом. Исследования показали, что около половины заключенных в тюрьмах США – дислексики. Они попадают в порочный круг: в юности с боем учатся читать и писать и не получают при этом никакой помощи, после чего начинают искать другие пути самореализации, сходят с прямого пути и зачастую попадают в беду.
Поняв, что с моим сыном, я по-новому взглянул на то, что было со мной. Я узнал, что дислексия может быть наследственной. Ясно: я тоже дислексик и был таким всю жизнь. К сожалению, в моем детстве, в 1940–50-е годы, никто не знал о таком расстройстве. Вас просто считали «заторможенным». Я выходил из положения, налаживая отношения с учителями, а также придумывая разные хитрости, чтобы упростить учебный процесс.
Оценки стали выше, потому что педагоги учитывали мои старания. Но все равно писать я толком не мог. Отметки на выпускных экзаменах были плохими. Уверен, что я попал в Стэнфорд лишь потому, что хорошо играл в гольф. В 1955 году я учился в выпускном классе школы в Санта-Барбаре, когда тренер Шутте организовал матч между нашей школьной командой и командой стэнфордских первокурсников на их поле в Пало-Альто. И, будь я проклят, мы почти разгромили их! На первой девятке я сделал всего 36 ударов, хотя впервые играл на этом поле. Вторую сыграл не так блестяще, завершив раунд со счетом 77 или 78. Однако Бад Фингер, тренер из Стэнфорда, решил, что у меня есть потенциал. Вскоре после этого мне прислали письмо о том, что я принят в университет.
Стэнфорд на многое открыл мне глаза. Вокруг было множество умных молодых людей со всей страны. Мне пришлось конкурировать с выпускниками лучших частных школ США и при этом отчаянно бороться с дислексией и теми трудностями, которые она порождала.
Первую четверть в Стэнфорде я чуть не завалил. Я дорвался до свободы. Меня взяли в гольф-команду. У меня был свой Плимут 1948 года. У меня имелось даже фальшивое удостоверение[7]: я часто пользовался им, наведываясь в заведение под названием Rossatti’s в Портола Вэлли. Я по полной наслаждался вольной студенческой жизнью. И мне казалось, что я запросто справлюсь с заданиями: поучу то, что нужно, накануне вечером, а потом пущу всем пыль в глаза, как это бывало в старших классах. В итоге меня чуть не выгнали. В Стэнфорде действует система накопления баллов, влияющих на рейтинг успеваемости. Всего один балл отделял меня от отчисления из университета. Если бы это произошло, я бы вернулся домой, а потом, потеряв год, мог попробовать восстановиться. Отчисление не было пустой угрозой – подобное происходило с некоторыми моими друзьями.
Это отрезвило меня. Я быстро взялся за ум и стал делать то, что положено. «Ты здесь, чтобы учиться, а не чтобы играть в гольф», – сказал отец, когда увидел мои оценки. Он заявил: если я не исправлюсь, он перестанет платить регулярный взнос $365 за обучение. Я покинул гольф-команду, чтобы освободить время для занятий. Но все равно мне приходилось туго. Что я только не придумывал, на какие хитрости не пускался! Мой сосед по комнате писал отличные конспекты во время лекций, и я брал у него записи, чтобы готовиться к экзаменам. Помню, он был поражен, когда я сдал экзамены лучше, чем он! Мои собственные конспекты читать было почти невозможно. Самой трудной задачей для меня было одновременно слушать лектора и делать заметки. Стоило мне сосредоточиться на записях, и я переставал воспринимать то, что говорится. А если внимательно слушал, то не мог одновременно писать. Мне было сложно конвертировать устную речь в письменную. Записывать слова – невероятно долгий процесс. Очень кстати пришелся бы диктофон, но в те времена их не было. К тому же никто – и в первую очередь я сам – не понимал, что именно со мной не так.
С другой стороны, острое чувство собственной неполноценности заставляло меня искать позитивную компенсацию имеющегося недостатка. Я изо всех сил старался не отставать от других; я брал штурмом задачи, которые были трудны для меня, а окружающим, казалось, давались легко. Такой подход к решению проблем вошел в привычку, оставшуюся со мной на всю жизнь. Негатив, связанный с дислексией, в значительной степени обратился на пользу. К счастью, со временем мне удалось научиться лучше читать. Многие слова, которые я поначалу обращал в звуки, чтобы затем осознать их смысл, я быстро запоминал, а потом распознавал автоматически. Это позволило ускорить чтение.
У дислексии была и еще одна положительная сторона, во всяком случае, для меня.
Я мыслю обобщенно, а не пошагово. Делаю выводы быстро, не тону в мелочах и часто вижу суть вопроса, общую картину прежде, чем начинаю различать детали.
Это очень пригодилось при работе в компании Schwab, когда часто приходилось думать о том, как создать наилучшие условия для инвестора. Мы придумывали конечный результат и только потом решали, как его достичь.
Не я один в детстве страдал от дислексии и плохо учился, а затем преуспел в бизнесе. С подобными проблемами в обучении сталкивались Джон Чемберс из Cisco, Крейг Маккоу – один из создателей беспроводной телефонной связи, Джон Рид из CitiBank, Ричард Брэнсон из Virgin. Продолжать список можно долго. Наверное, это не случайные совпадения.
⁂
В первый год в Стэнфорде я жил в общежитии «Сото» в комнате на двоих: две кровати, два письменных стола, два шкафа. На второй год переехал в дом студенческого братства[8] «Сигма Ню». На последнем курсе колледжа, в декабре 1958 года, я женился. Сюзан тоже училась в Стэнфорде. Она была на два года младше. Умная девушка, принадлежавшая к обществу «Фи-бета-каппа»[9], а я учился с горем пополам. Казалось, надо много трудиться, чтобы догнать ее. И все же мне удалось собраться и хорошо себя проявить.
Предыдущие два года у меня были хорошие оценки по экономике, так что мой тесть, Ральф Коттер, решил представить меня декану Стэнфордской школы бизнеса Эрни Арбаклу. Ральф и Эрни были одноклассниками, а затем входили в одно братство в колледже. По счастью, я довольно неплохо сдал выпускные тесты и сумел доказать, что готов работать, не жалея сил. Мои отметки неуклонно улучшались, особенно по экономике. Я сказал Арбаклу: «Я сделаю все, чтобы добиться успеха». И он мне поверил. Декан Арбакл дал мне шанс, и меня приняли в бизнес-школу. Через много лет я смог выразить ему признательность: пожертвовал деньги на создание нового студенческого кафетерия, названного в честь декана Arbuckle café.
⁂
Первый год обучения в школе бизнеса был невероятно трудным. Но случались и приятные сюрпризы. На одном из занятий нам надо было подготовить эссе-анализ конкретной проблемы – кейс-стади (case study). Задание было одинаковым для всех. Некоторые написали по 10–12 страниц. А у меня вышло две. И дались они мне нелегко. Примерно через неделю профессор, войдя в аудиторию, выложил на стол несколько лучших работ. Он сказал, что только эти студенты поняли суть вопроса и правильно его проанализировали. Я решил посмотреть на эти работы, чтобы, возможно, чему-то поучиться у их авторов.
Из двухсот работ было выбрано пять. И одна из них оказалась моей! Я пришел в восторг. Мне пришлось попотеть, выполняя задание, но зато я действительно изучил предложенную ситуацию вдоль и поперек. Это было настоящим достижением. Признание дало мне огромное чувство удовлетворения. Ничего подобного в учебе я еще не добивался. Оказывается, я способен на многое и умею распознавать, что движет бизнесом и заставляет его работать.
Летом между первым и вторым годом обучения в школе бизнеса я работал в банке First Western Bank по программе подготовки менеджеров. Это был мой первый опыт в банковской сфере. Много позже, уже в Schwab, мы в шутку называли банковскую бизнес-модель «способом 3–6–3». Банкир размещает ваши сбережения под 3 %, из них выдает вам кредит под 6 % и к трем часам дня уже играет в гольф.
В январе 1960-го (это был мой последний год в Стэнфорде) у нас родилась дочь Кэрри. Я провел бессонную ночь в роддоме рядом с Сюзан. Убедившись, что с женой и новорожденной малышкой все в порядке, поехал в университет. В тот день у меня было три промежуточных экзамена. Я получил высший балл, «A», по первым двум – статистике и математике, и низший, «F», за третий – по предмету «Трудовые отношения». Сегодня его называют human resources – то, чем занимается служба персонала. Стало понятно, что есть еще много областей бизнес-управления, в которых я пока ничего не понимаю. Если придется руководить собственным делом, мне, безусловно, понадобится помощь, причем в большом объеме.
5.
Приобщение к делу
На второй год учебы в школе бизнеса мне нужна была постоянная работа, чтобы содержать семью. На доске объявлений в Стэнфорде я увидел вакансию с частичной занятостью в фирме, предоставлявшей финансовые консультации. Фирма находилась в городке Менло Парк, недалеко от университета, и называлась Foster Investment Services. В период учебы я работал в ней по вечерам и в выходные, а после выпуска в июне устроился туда на полный день.
Лаверн Фостер был независимым инвестиционным советником. Мы рассылали новостной бюллетень, а также управляли сбережениями клиентов. Мне платили $625 в месяц плюс половину от комиссионных в 8 %, если я приводил нового вкладчика, готового инвестировать как минимум $25 000. Основная моя работа состояла в том, чтобы анализировать деятельность компаний и готовить заключения по ней для рассылки. Фостер отличался блестящим и разносторонним умом и был особенно интересен для такого человека, как я, делающего первые шаги в сфере финансов. Когда-то он был инженером в Ampex, а сейчас прекрасно разбирался в вопросах роста компаний. Я узнал очень много о том, как исследовать работу бизнеса и оценивать его потенциал. Фостер был яркой личностью. Однажды он посадил меня в свой Jaguar, купе 1960 года, и мы отправились на бизнес-ланч в Сан-Франциско, а затем вернулись в Менло Парк на работу. Мне было 24 года, и все это произвело на меня сильное впечатление: машина, ланч, да и приключение в целом. Но больше всего, пожалуй, машина.
⁂
Писать заключения для Foster Investments было трудно. Почти невозможно выдавить из себя первое предложение. Передо мной – пустая страница, в голове хаос. Обычно я хорошо понимал, к какому выводу хочу прийти, но совершенно не представлял, как подвести к этому выводу и, главное, как начать. Но я придумал одну хитрость. С тем, чтобы диктовать, проблем не было, и я просто проговаривал вслух свои мысли. Секретарша за мной записывала, чем очень мне помогала. А потом я мог уже сам редактировать получившийся текст.
Услуги нашей фирмы стоили дорого: 8 % нужно было внести сразу, затем платить по 2 % каждый год плюс обычные брокерские комиссии, взимаемые за любую операцию по клиентскому счету. Клиенту оставалось лишь надеяться, что мы подберем ему настоящие инвестиционные «жемчужины» и тем самым оправдаем высокие сборы. Мы инвестировали в рост и нацеливались на компании, растущие как минимум на 30 % в год. Предполагалось, что 30 % ежегодного роста за десять лет суммарно (при реинвестировании прибыли) увеличит первоначальные вложения в десять раз. Я запомнил этот принцип, и мне всегда хотелось, чтобы мой собственный бизнес рос так же быстро. В итоге Charles Schwab Corporation действительно показала отличные результаты – первые акционеры отлично заработали. Мы стали публичной компанией в 1987-м, и с тех пор с учетом реинвестирования дивидендов наши акции показывали прирост в среднем на 19 % в год, что в два раза превышает рост индекса S&P 500. На сегодняшний день можно сказать, что первые инвесторы, державшие акции Schwab 31 год с момента нашего публичного размещения и реинвестировавшие дивиденды, в сотни раз умножили первоначальное вложение, получив около 21 000 %. Я вовсе не призываю инвесторов хранить все яйца в одной корзине: бывали годы, когда наши акции шли вниз. Но при этом я регулярно получаю письма с благодарностью от тех, кто, разместив «яйца» в «теплом гнезде» Schwab, сохранил и приумножил их.
⁂
Мы инвестировали преимущественно в небольшие, хотя и быстро растущие компании. Поэтому крах 1962-го стал колоссальным ударом для наших клиентов. Все портфели упали на 30–40 %, включая мой собственный. Многие были недовольны. Среди них и мой отец. Он вложил $25 000, как и многие другие, и потерял около 30 %. Мы могли бы потом, со временем, помочь ему покрыть убытки, но он не дал нам такой возможности, а закрыл счет. Мы с ним никогда это открыто не обсуждали, но я чувствовал себя ужасно.
Я усвоил важный урок, касающийся инвестиций. В общем, я и так это знал, но не понимал в полной мере.
Фондовый рынок не дает гарантий. Вы можете обеспечить определенный уровень цен на услуги, качество сервиса и, конечно, честное обслуживание. Но не можете ручаться за результат. Риск есть в любой сделке.
И чем большего результата вы хотите добиться, тем выше риск. Иногда нужно пережить что-то на собственном опыте, чтобы абстрактное знание стало реальным.
Лаверн Фостер помог мне как следует заучить этот урок, уволив меня. Когда рынок обрушился, я ощутил вину за то, что клиенты заплатили нам за рекомендации, а теперь потеряли деньги. «Мы должны компенсировать им то, что они потратили на наши услуги», – сказал я Фостеру после одного особенно ощутимого падения котировок. «Что-что мы там должны?» – спросил он. Я стал объяснять, и когда он понял, что я говорю серьезно, то рявкнул на меня: «Пошел вон, ты уволен!» К счастью, он принял меня обратно. Но я сделал выводы.
В то время я впервые столкнулся с инвестиционным пузырем. Впоследствии я их видел не раз: пузырь доткомов; пузырь цветного телевидения; пузырь фотокопирования. Но самый первый мой опыт, совпавший с крахом 1962 года, был связан с боулингом. В 1961 году считалось общеизвестным (и Уолл-стрит активно продвигала этот факт), что вскоре американцы будут в среднем по два часа в неделю катать шары. Акции боулинговых компаний взлетели вверх. Безумно выросли бумаги компаний, поставлявших одежду и обувь для игры, а также производителей пива и мела. А затем в одночасье все с треском рухнуло. Если оглянуться назад, то предсказания, будто американцы поголовно увлекутся боулингом, покажутся смехотворными. Но аналитики провозгласили, а брокеры распространили эту идею. И вот вы берете такое заявление, умножаете на население Соединенных Штатов и получаете опьяняющие цифры! Так Уолл-стрит играет на ложных надеждах и нереалистичных ожиданиях.