Пальцы Ээта сомкнулись на моей руке.
– Ничего в них нет интересного, правда? Идем, я нашел олимпийцев.
Я шла за ним, а внутри пульсировала кровь. Никогда еще не доводилось мне их видеть – божеств, что правят с небесных тронов. Ээт подвел меня к окну, выходившему в залитый ослепительным солнцем внутренний двор. Они стояли там. Аполлон – властитель лиры и сверкающего лука. Его сестра-близнец, лунная богиня Артемида, безжалостная охотница. Гефест, бог-кузнец, изготовивший цепи, что намертво сковали Прометея. Угрюмый Посейдон, чей трезубец повелевает волнами, и Деметра, госпожа изобилия, целый мир питающая своими урожаями. Я смотрела во все глаза, как плавно они движутся, будто облитые силой. Перед ними, казалось, сам воздух расступался.
– Видишь Афину? – прошептала я.
Всегда мне нравились истории о сероокой воительнице, богине мудрости, чья мысль стремительней удара молнии. Но Афина не явилась. Может, предположил Ээт, она слишком горда, чтобы якшаться с приземленными титанами. Или слишком мудра, чтобы затеряться в толпе поздравляющих. А может, она все же здесь, просто невидима, даже для богов. Афина в числе самых могущественных олимпийцев и способна стать невидимой, чтобы наблюдать за потоками силы и слушать наши тайны.
При мысли об этом у меня мурашки побежали по затылку.
– Думаешь, она и сейчас нас слышит?
– Глупости. Ей великие боги интересны. Смотри, Минос идет.
Минос, царь Крита, сын Зевса и смертной женщины. Таких, как он, называли “полубоги” – смертные, освященные, однако, божественным происхождением. Минос возвышался над своими советниками – волосы густые, как непролазная чаща, грудь широкая, как корабельная палуба. Темный блеск его глаз под золотой короной напомнил мне обсидиановые стены в отцовском дворце. Но, положив руку на изящное предплечье моей сестры, Минос вдруг сделался похожим на зимнее дерево – невзрачным и ссохшимся. По-моему, он это понял и помрачнел, отчего Пасифая заблистала еще ярче. Здесь она будет счастливой, подумала я. Или исключительной, что для нее одно и то же.
– Смотри, – сказал Ээт, наклонившись к моему уху. – Вон туда.
Он указывал на смертного – мужчину, которого я раньше не заметила, державшегося независимее остальных. Молодой, обрит наголо, по-египетски, лицо спокойных очертаний. Он мне понравился. Его ясные глаза не были затуманены вином, как у прочих.
– Он не может не понравиться, – сказал Ээт. – Это Дедал. В мире смертных он диво, искусный мастер, почти что богу равный. Когда сам стану царем, тоже окружу себя такими жемчужинами.
– Правда? И когда ты станешь царем?
– Скоро. Отец жалует мне царство.
Я подумала, он шутит.
– А можно мне в нем жить?
– Нельзя, – ответил Ээт. – Оно мое. А ты должна обрести свое.
Ээт держал меня под руку, как обычно, но внезапно все изменилось – он говорил со свободным размахом, будто мы два существа, привязанные к разным веревочкам, а не друг к другу.
– Когда? – прохрипела я.
– После свадьбы. Отец хочет сразу меня отвезти.
Сказал об этом как о чем-то несущественном. А я почувствовала, что каменею. Вцепилась в него и начала:
– Почему же ты мне ничего не сказал? Ты не можешь меня оставить. Что я стану делать? Не представляешь, каково было прежде…
Он стянул мои руки со своей шеи:
– Ни к чему устраивать сцену. Ты знала, что так будет. Не всю же жизнь мне гнить под землей, не имея ничего своего.
А как же я, хотелось спросить. Мне, значит, гнить?
Но он уже отвернулся и говорил с кем-то из дядьев, а едва супружеская чета удалилась в спальню, взошел на отцовскую колесницу. И исчез в золотом вихре.
* * *
Вскоре ушел и Перс. Никто не удивился – без Пасифаи дворец для него опустел. Он сказал, что отправляется на восток, жить с персами. Их называют как меня – таково было его бессмысленное объяснение. А еще я слышал, они умеют вызывать сущности, именуемые демонами, и хочу на них посмотреть.
Отец нахмурился. Он невзлюбил Перса еще с тех пор, как тот высмеял его в разговоре о Миносе.
– С чего это у них демонов больше, чем у нас?
Перс не стал утруждать себя ответом. Помощь отца, чтобы переправиться по воздуху, ему не требовалась – он уходил водными путями. Хоть не придется больше слушать твой голос – вот что сказал мне Перс на прощание.
Всего за несколько дней жизнь моя отмоталась назад. Отец разъезжал на колеснице, мать нежилась на берегах реки Океана, а я снова стала ребенком и ждала их. Сидела в пустынных залах, и в горле саднило от одиночества, а когда больше не могла этого выносить, убегала на наш с Ээтом пустынный берег. Там находила камни, которых касались пальцы Ээта. Бродила по песку, который рыхлили его ноги. Конечно, он не мог остаться. Он был богом, сыном Гелиоса, ярким, блистательным, обладал умом и правом голоса и мог рассчитывать на трон. А я?
С какими глазами Ээт слушал мои мольбы, я помнила. И, хорошо его зная, могла прочесть этот взгляд, обращенный ко мне. Повод недостаточно серьезный.
Сидя на камнях, я вспоминала истории о нимфах, которые плакали до тех пор, пока не обращались в камни или крикливых птиц, в бессловесных зверей или стройные деревья, – и мысли их навечно покрывались корой. А я и этого не могла, похоже. Замкнутая в своей судьбе, как в гранитных стенах. Надо было поговорить с теми смертными. Попросить кого-нибудь на мне жениться. Я ведь дочь Гелиоса, один из этих потрепанных мужчин непременно меня взял бы. Всё лучше, чем так.
Тут-то и появилась лодка.
Глава четвертая
Корабли я видела на картинах, знала о них по рассказам. Золотыми, громадными, будто морские чудовища, изображались они, с резными поручнями из рога и слоновой кости. Ухмылявшиеся дельфины влекли их за собой или направляла команда из полусотни черноволосых нереид, среброликих, как луна.
У этого мачта была толщиной с деревце. Парус рваный, перекошенный, борта в заплатках. Помню, сердце подскочило к горлу, когда рыбак поднял голову. Его загорелое лицо блестело на солнце. Смертный.
Люди расселялись по земле. С тех пор как мой брат отыскал для наших игр этот пустынный уголок суши, прошли годы. Спрятавшись за выступом скалы, я наблюдала, как человек правит лодкой, огибает камни, тянет сети. Он был совсем не похож на холеных придворных Миноса. Волосы длинные, черные, слипшиеся от соленых брызг. Одежда изношена, шея в струпьях. На руках я увидела шрамы, оставленные рыбьей чешуей. Неземной грациозностью он не отличался, зато двигался решительно и четко – так прочный корпус корабля рассекает волны.
Стук сердца отдавался в ушах. Я опять вспомнила истории о нимфах, оскорбленных, изнасилованных смертными. Но лицо этого человека было по-юношески мягким, а руки, тянувшие из моря улов, выглядели проворными, но не безжалостными. И как-никак в небе над моей головой – отец, которого называют Всевидящим. Если окажусь в опасности, он придет.
Лодка уже приблизилась к берегу, человек всматривался в воду, выслеживая рыбу, невидную мне. Сделав глубокий вдох, я вышла на песчаный пляж:
– Приветствую тебя, смертный!
Он неловко дернул сеть, но из рук не выпустил.
– Приветствую! К какой богине я обращаюсь?
Голос его, приятный, как летний ветерок, ласкал слух.
– К Цирцее.
– А!
Лицо его оставалось осторожно-непроницаемым. Много позже он объяснил, что услышал это имя впервые и побоялся меня обидеть. Человек преклонил колени на неструганых досках палубы:
– Высокочтимая госпожа! Я вторгся в границы твоих вод?
– Нет. Я не владею водами. А это лодка?
Лицо человека меняло выражения, но истолковать их я не могла.
– Лодка.
– Мне бы хотелось на ней прокатиться.
Он помедлил, а затем направил лодку к берегу, но я не знала, что нужно подождать. Пошла к нему по воде и взобралась на борт. Сквозь подошвы сандалий я почувствовала, как горяча палуба, мне понравилось ее легкое, волнообразное покачивание – будто едешь на змее.
– Поплыли.
Как скованна я была, облаченная в свое божественное величие, о котором даже не подозревала. А он и того скованней. Я касалась его рукавом – он вздрагивал. Обращалась к нему – тут же отводил глаза. И вот что меня поразило вдруг: мне понятно его поведение. Я и сама так вела себя тысячу раз – в присутствии отца, деда и других могущественных богов, шагавших через мою жизнь. Великая цепь страха.
– Нет-нет, – успокоила я его. – Я не такая. Я не причиню тебе вреда, у меня и силы-то нет почти. Чувствуй себя свободно, как прежде.
– Благодарю, добрая богиня, – ответил он, но так дрожал при этом, что я невольно рассмеялась.
Этот-то смех, видно, и успокоил его немного – скорее, чем мои уверения. Одна минута сменялась другой, и мы разговорились – обо всем вокруг: вот рыба играет, вот птица падает камнем вниз. Я спросила, как сделаны его сети, и он принялся увлеченно рассказывать, потому что очень о них заботился. Когда я назвала имя своего отца, человек глянул на солнце и затрясся пуще прежнего, но настал вечер, а гнев так и не пал на наши головы, и рыбак, преклонив передо мной колени, сказал, что я, должно быть, благословила его сети, ибо они полны как никогда.
Я смотрела на его густые черные волосы, блестевшие в закатном свете, на сильные плечи, согнутые в низком поклоне. Этого и жаждут все боги в наших дворцах – поклонения. Но может, он делал что-то не то, или, скорее, не он, а я. Мне хотелось лишь снова увидеть его лицо.
– Встань. Прошу тебя. Я не благословляла твои сети, не наделена такой способностью. Я родилась наядой. Наяды управляют только пресными водами, и их умения скромны, но у меня и тех нет.
– И все же можно мне приехать снова? Ты придешь сюда? Я ведь в жизни никого чудеснее тебя не видывал.
Я ощущала не раз, совсем близко, излучаемый отцом свет. Держала на руках Ээта, спала под кипой толстых шерстяных одеял, сотканных бессмертными руками. Но до этого момента, кажется, и не знала тепла.
– Да. Я приду.
Его звали Главк, и приезжал он каждый день. Привозил с собой хлеб, которого я прежде не пробовала, сыр, который пробовала, и оливки, в которые он впивался зубами, а мне так нравилось на это смотреть. Я спросила его о семье, и он рассказал, что отец старый и злой, все время ругается и тревожится о пропитании, мать разводила лекарственные травы, но слишком много работала и надорвалась, а у сестры уже пятеро детей, она вечно больна и сердита. И если они не заплатят хозяину оброк, всех их выгонят из дому.
Никто еще настолько мне не доверялся. Я жадно впитывала его рассказы – так водоворот всасывает воду, – хотя едва ли и отчасти понимала, о чем в них говорится, что есть бедность, тяжелый труд и человеческий страх. Ясным было лишь лицо Главка, красивый лоб, серьезные глаза, которые порой увлажнялись слегка от огорчений, но всегда улыбались, глядя на меня.
Я любила наблюдать, как он делает обычную работу – руками, а не всплеском божественной силы: чинит порванные сети, моет палубу, кремнем высекает искру. Разводя костер, он сначала старательно, по-особому клал кусочки сухого мха, потом тонкие веточки, затем потолще, и так далее, все выше и выше. Об этом искусстве я тоже ничего не знала. У моего отца дерево и само охотно разгоралось.
Он видел, что я за ним наблюдаю, и смущенно потирал мозолистые руки:
– Я кажусь тебе уродливым, знаю.
А я думала: нет. Дворец моего деда полон сияющих нимф и мускулистых речных богов, но мне куда больше нравится рассматривать тебя.
Я покачала головой.
Он вздохнул:
– Чудесно, наверное, быть богом – ничто не оставляет на тебе следов.
– Мой брат как-то сказал: чувствую себя водой.
Он задумался:
– Да, это я могу представить. Ты словно переполнен, как чаша, налитая до краев. А что за брат? Ты о нем раньше не говорила.
– Он теперь царствует далеко отсюда. Его зовут Ээт. – Непривычно ощущалось на устах это имя столько времени спустя. – Я бы поехала с ним, но он не разрешил.
– Да он глупец, видно.
– Почему же?
Главк поднял на меня глаза:
– Ты золотая богиня, добрая и прекрасная. Будь у меня такая сестра, ни за что бы с ней не расстался.
* * *
Руки наши соприкасались, если я стояла у борта, а Главк работал рядом. Когда мы садились, мой подол ложился ему на ноги. Я ощущала теплоту его чуть огрубевшей кожи. И порой роняла что-нибудь нарочно, он поднимал, и мы притрагивались друг к другу.
В тот день Главк, встав на колени, разводил на берегу костер, чтобы приготовить обед. На это мне по-прежнему больше всего нравилось смотреть – простое земное чудо, творимое с помощью кремня и трута. Волосы падали ему на глаза, так красиво, щеки его алели в свете пламени. Я вдруг вспомнила о своем дяде, даровавшем Главку огонь. И сказала:
– Однажды я встречалась с ним.
Главк жарил насаженную на вертел рыбу.
– С кем?
– С Прометеем. Когда Зевс его наказал. Я принесла ему нектар.
Главк поднял голову:
– С Прометеем.
– Да. – Обычно он быстрее соображал. – Огненосцем.
– Это было поколений двенадцать назад.
– Больше. Гляди, твоя рыба!
Вертел повис в его руке, и рыба чернела на углях.
Главк не стал ее спасать. Взгляд его был прикован ко мне.
– Но ты моя ровесница.
Мое лицо обмануло Главка. Молодое, как и у него.
– Нет, – рассмеялась я. – Не ровесница.
Прежде он сидел, чуть завалившись на бок, касаясь моего колена своим. А теперь резко выпрямился, отстранился, так быстро, что я почувствовала холод там, где сейчас только чувствовала его. Такого я не ожидала.
– Эти годы ничто. Я прожила их без пользы. Ты знаешь о мире не меньше моего.
Я потянулась к его руке.
Но Главк руку отдернул:
– Что ты такое говоришь? Сколько тебе лет? Сто? Двести?
Я чуть не рассмеялась снова. Но у него шея напряглась, глаза округлились. Между нами в костре дымилась рыба. Я так мало рассказывала ему о своей жизни. Да и что рассказывать? Одна жестокость да насмешки за спиной. В то время мать пребывала в особенно скверном настроении. Отец все чаще предпочитал ей шашки, и злобу она изливала на меня. Стоило мне появиться, кривила рот. Цирцея безмозглая, как камень. В земле больше ума, чем у Цирцеи в голове. У Цирцеи волосы свалялись, как собачья шерсть. Если еще раз услышу этот надтреснутый голос!.. Почему из всех наших детей осталась именно она? Никому не нужна больше. Если отец и слышал, то виду не подавал, только молча переставлял шашки. В прежние времена я забилась бы в свою комнату, заливаясь слезами, но с тех пор, как появился Главк, все эти речи были для меня что пчелы без жала.
– Прости, – сказала я. – Глупая шутка, только и всего. Я вовсе с ним не встречалась, хоть и рада бы. Мы ровесники, не беспокойся.
Он не сразу, но обмяк. Шумно выдохнул:
– Ха! Представь только! Если б ты и правда жила тогда!
Он пообедал. Объедки бросил чайкам, потом погнался за ними, взмывающими в небо. Обернувшись, широко улыбнулся мне – его силуэт вырисовывался на фоне серебристых волн, плечи вздымались под хитоном. Сколько бы ни смотрела я впредь, как он разводит костер, о дяде больше не заговаривала.
* * *
Однажды лодка появилась поздно. Главк не бросил якорь, просто стоял на палубе с застывшим, мрачным лицом. На щеке его красовался синяк, темный, как штормовое море. Отец побил Главка.
– Ох! – У меня заколотилось сердце. – Тебе нужно передохнуть. Сядь рядом, я принесу воды.
– Нет. – Так резко он со мной еще не говорил. – Не сегодня, и никогда больше. Отец говорит, я бездельник, улов маленький. И мы умрем с голоду из-за меня.
– И все же сядь и позволь тебе помочь.
– Ты не можешь помочь. Сама говорила. У тебя нет никакой силы.
Я смотрела, как он уплывает. А потом, не помня себя, помчалась к деду во дворец. По сводчатым коридорам я бежала на женскую половину, оглашаемую стуком ткацких челноков, звоном браслетов да кубков. Мимо наяд, мимо гостивших здесь дриад и нереид, к дубовому табурету на помосте, где восседала моя бабка.
Тефида – так ее звали, великая питательница всех земных вод, рожденная подобно своему мужу на заре времен самою матерью-землей. Подол ее платья растекался озером, а шею обвивал, словно шарф, водяной змей. На стоявшем перед ней золотом станке растянулось сотканное ею полотно. Лицо у бабки было старое, но не морщинистое. Бесчисленных сыновей и дочерей излила ее утроба, и до сих пор они приводили к Тефиде своих отпрысков для благословения. Я и сама однажды стояла перед ней на коленях. Она коснулась моего лба кончиками нежных пальцев. Добро пожаловать, дитя!