Давайте посмотрим правде в глаза: забрать нас мог любой, кто умел водить машину, а вот дехорнинг мой отец не мог доверить никому.
Я это понимаю. Честно говоря, я и сам повинен в этом грехе – неспособности делегировать кому-то часть своих забот о животных. И все же мне бы хотелось, чтобы отец приложил больше усилий к тому, дабы лично убедиться, что у нас с мамой все в порядке.
А с другой стороны, что ни делается, все к лучшему. Брат Германус наслаждался своей неожиданной ролью моего неофициального крестного отца. С тех пор я был его малышом, и он ничто так не любил, как брать меня из колыбели, когда я плакал, и заставлять смеяться при виде зубных протезов, которые соскакивали с его десен. Мама кормила меня грудью только в больнице – всего неделю. Дома ей пришлось вернуться к хлопотам по хозяйству и к заботам о других детях, а счастливый, как ясный день, брат Германус сидел со мной на руках и кормил меня из бутылочки. Так что мои первые детские воспоминания связаны с зубными протезами, которые подпрыгивали от его восторженной радости каждый раз, когда он приходил к нам.
Потом, во время моего крещения, возникли некоторые разногласия по поводу выбора имени для меня. Отец хотел назвать меня Мартином в честь деда, но мама была с этим категорически не согласна. Она заявила, что в семье слишком много Мартинов, и упорно называла меня Ноэлем. Отцу это не нравилось, и он продолжал воинственно настаивать на своем. В результате в свидетельстве о рождении было записано: Мартин Ноэль Гальгани Фицпатрик. Мама хотела обеспечить мне защиту святого – в Ирландии это обычное дело. Отсюда появилось имя «Гальгани» в честь святой Джеммы Гальгани. Впрочем, мама всю жизнь звала меня Ноэлем – я был ее рождественским малышом. Так я Ноэлем и остался – и очень этому рад. Честно говоря, мама могла называть меня как угодно, потому что отец редко был рядом, когда я бодрствовал, – разве что по ночам, но и тогда он игнорировал детский плач. Маме приходилось справляться со мной, моим старшим братом и тремя сестрами, а порой еще с каким-нибудь ягненком или теленком, которого нужно было выкармливать из бутылочки в сарае или на кухне. Кроме того, отец вечно присылал ей рабочих, чтобы она их кормила, в дополнение ко всем своим заботам.
* * *
Мой отец вырос в большой семье – у него было девять братьев и сестер. Жили они в местечке Брокера, что в приходе Баллифин графства Лиишь, примерно в пяти милях от городков Порт-Лиише, Маунтрат и Маунтмеллик. Его отец и дед были фермерами. Они всегда выращивали практически все, что им было нужно. У них всегда была картошка, другие овощи и мясо, но денег им постоянно не хватало. Отец доил коров для местного фермера за полкроны в день – то есть за два шиллинга шесть пенсов. Став подростком, он скопил денег и купил овцу, но та умерла. Купленный теленок тоже умер. Тогда он подал заявление, чтобы стать местным почтальоном, но работы не получил, что стало тяжелым ударом по его самооценке. На жизнь он зарабатывал, отвозя на велосипеде в город салат и лук на продажу. В конце концов ему удалось купить овцу, которая не только выжила, но и принесла ягнят, что стало его первым шагом к фермерству. Он постарался как можно быстрее отделиться от отца и стал зарабатывать на жизнь, покупая и продавая коров и овец.
Отец любил овец и коров, но больше всего он любил «сделки». Ему очень нравилось этим заниматься. Торговля овцами, коровами и участками земли была делом его жизни. К тридцати трем годам, когда он женился на моей двадцативосьмилетней матери, он уже имел репутацию опытного скотовода и отличного торговца скотом. Наверное, в этом он преуспел больше, чем в чем-либо другом. В поисках удачных сделок он ездил по ярмаркам скота по всей Ирландии, но больше всего ему нравилось торговать в Маунтрате. Там у него было собственное стойло возле лавки О’Каллахана, известного поставщика продуктов и домашней утвари. Никому не было позволено занимать это место, кроме моего отца. Оно было первоклассным, поскольку там была самая большая проходимость, а следовательно, самая высокая потенциальная возможность продаж. Что бы ни было – град, дождь, жара (обычно дождь), – еженедельно, по средам, отец неизменно приезжал в Маунтрат заключать сделки.
Чтобы купить скот, папа путешествовал по всей Ирландии, чаще всего заключая лучшие сделки на Западном побережье. Он взял за правило приезжать раньше всех, чтобы опередить других перекупщиков. Он появлялся в портовом доке в тот момент, когда фермеры с западных островов высаживались с парома вместе со своим скотом. Порой он отправлялся по дороге навстречу погонщикам, которые перегоняли скот с полуостровов на ярмарку на Юго-Западном побережье. Его целью было заключить сделку еще до того, как скот окажется на ярмарке, будь то в Листоуэле, Кахерсивине, Килларни, Каслайленде, Кинсейле, Макруме, Каслтаунбере или в других подобных экзотических местах. Он приобрел хорошую репутацию, и его услугами при отборе лучших животных часто пользовались многие крупные дилеры или те, кто занимался поставками животных на мясо.
Когда, поплевав на руки, стороны скрепляли устное соглашение крепким рукопожатием – так заключались сделки в те времена, – отец грузил купленный скот на поезд и отправлял в Порт-Лиише. Там он нанимал пару погонщиков за сумасшедшие деньги – по три пенни за голову, – и те перегоняли коров в Маунтрат, где животные паслись на арендованном поле. В Баллифин он перегонял их лишь тогда, когда видел, что они готовы к забою – другими словами, он откармливал скот на мясо. А решив продать скот, он перегонял коров в ярмарочный день в уличное стойло в Маунтрате. Когда мы с братом подросли и научились управляться со стадом, перегонять коров стали мы. Во времена ярмарок меня еще не было – они были прикрыты в 60-е годы, уступив место специально оборудованным «рынкам скота». Я гнал скот с полей на рынок, и мне часто приходилось загонять коров в просветы между изгородями, чтобы пропустить тех, кто ехал по дороге.
Однако отцовская тактика заключения сделок имела и оборотную сторону. Иногда он покупал скот небольшими стадами и только дома обнаруживал, что ему подложили «бомбу». Однажды он купил у фермера с островов нескольких бычков-однолеток, и уже дома выяснилось, что один из них абсолютно слеп. Все было хорошо, пока он передвигался вместе со стадом, но на ферме в Баллифине он стал вести себя неадекватно. Этот слепой бычок сводил маму с ума. Она должна была присматривать за маленькими детьми в доме и одновременно стеречь этого безумного бычка, который был забаррикадирован в сарае за сломанной дверью. Естественно, ее миссия с треском провалилась, и бычок вырвался на волю, чтобы побродить по сельской местности. Отец был в ярости. В его представлении такие категории, как терпимость, сочувствие и понимание, не имели никакого отношения к фермерству и скотоводству.
В другой раз папа купил бычка с очень сильными хрипами в легких. Он этого не заметил, потому что продавец заплатил уличному музыканту с мелодикой, чтобы тот играл рядом. Мелодика извергала такой сиплый звук, что отец, естественно, не понял, что хрипит животное. Впрочем, такое случалось довольно редко, потому что, когда дело касалось овец и крупного рогатого скота, отец обычно был на высоте.
* * *
Кроме страсти к животноводству, отцу была присуща любовь к земле.
Казалось, что в его венах течет не кровь, а земля. Он был рожден на земле, среди животных, и ощущал кровное единство со всем этим.
Начав с малого, за свою жизнь отец купил четыре участка, которые и стали нашей семейной фермой. Все они находились в Баллифине. Первый был в Каппинраше – именно туда меня привезли через неделю после рождения. Когда мне было два года, отец купил Эскер в предгорьях Слив-Блум. Это место было нашим семейным домом на протяжении всего моего детства. Затем было приобретено еще два участка – ферма с домом рядом с нашими владениями в Каппинраше и бывшие приходские земли в Нокнакерне – Глиб.
Думаю, отец больше всего любил Глиб, вероятно, потому, что это был для него серьезный вызов, поскольку участок пришлось отвоевывать у болота, но и награда была соответствующая. Кроме того, там он отдыхал душой. Это было болотистое место на отшибе, в конце узкой длинной дороги – тихая красота, нарушаемая только криками птиц. Торфяники и глинистую почву покрывал ковер из мха, на котором росли дикие орхидеи и пушица, а по краям были заросли камыша. Здесь можно было затеряться, позабыв о времени, и с отцом такое часто случалось. Этой земле он посвятил двадцать лет жизни, осушая и рекультивируя заболоченные земли, чтобы сделать там пастбище для скота и выращивать ячмень и турнепс на корм животным. Он создал дренажную систему для отвода воды, пахал землю и выкорчевывал тонны упавших в болото старых рыхлых дубов, которые сохранялись там веками, создавая обманчивое впечатление надежности и заманивая в ловушку неосторожных фермеров с сенокосилками. Отец любил землю и очень любил труд.
Мы с отцом много дней провели в Глибе, от зари до темна работая над дренажной системой. Копали лопатами, иногда с помощью механизмов, длинные и узкие траншеи, которые выходили в большую канаву. Подобные дренажные стоки разделяли поля, как реки, а узкие траншеи мы копали елочкой на расстоянии семи футов друг от друга, как притоки этих рек. В узкие траншеи мы обычно закладывали керамические трубы диаметром 4 дюйма и длиной 12 дюймов. До появления пластиковых труб, которые можно присоединять друг к другу, керамические делались из обожженной глины. Перед тем как закопать эти трубы в траншеи, мы засыпали их гравием, и влага из болотистой почвы уходила по ним в дренажные канавы.
Думаю, что большую часть своей ранней юности я реально потратил на осушение Глиба. Конечно, мы часто помогали отцу все вместе, но больше всего я ценил те вечера, когда мы с ним оставались вдвоем. Мне нравилось находиться с ним в нашем оазисе покоя, где нам никто не мешал. Не то чтобы мы много разговаривали, гораздо важнее было то, что нельзя выразить словами: общность мыслей, понимающие взгляды, осознание того, что мы вместе делаем что-то особенное. И не потому, что нам приходилось преодолевать себя, работая в пронизывающий холод под дождем, важным и ценным нам казалось то, что мы – отец и сын – голыми руками отвоевываем эту землю у болот, делая ее пригодной для выращивания урожая и содержания животных. Нас объединяла преданность земле, и, несомненно, любовь к природе, и чувство единения с ней.
Если начинался сильный ливень, мы спешили укрыться в полуразрушенной хибаре посреди заболоченного участка. По слухам, там когда-то жила «Нелли-кукушка» – легендарный персонаж. Местечко было довольно зловещее. Домик стоял в зарослях ольхи и акации, терновника и кустов утесника, на месте вымершей в период голодомора деревни и кладбища, которое существовало здесь до конца 40-х годов XIX века. Когда мы копали рвы под дренажные трубы, нам часто попадались человеческие останки и старинная глиняная утварь. Рассказывали, что во время голодомора Нелли потеряла своих детей и по сей день ищет их. Честно говоря, я не очень-то верил в призраков, но мне всегда было как-то не по себе в этой заброшенной хибаре. А как-то вечером, подходя к дому, я заметил странную тень, мелькнувшую на нижней половине двери. В этом доме, как часто бывает в Ирландии, дверь была составной. Она открывалась, как в конюшне: нижняя часть оставалась закрытой, когда нужно было удержать детей внутри, а животных на улице. Верхняя часть обычно была открыта, чтобы дом проветривался (окна для этого были слишком малы, потому что стекло стоило очень дорого). К тому же через такую полуоткрытую дверь удобно было общаться с друзьями или соседями. Именно на нижней половине двери я и увидел зловещую тень старухи. Хотя летний вечер был довольно теплым, по моей спине пробежал холодок. Возможно, это просто была игра света и тени, но я был напуган. Много лет спустя, когда на месте хибары Нелли-кукушки началось строительство, там стали происходить странные вещи, и для освящения дома был приглашен священник. Мой брат воздвиг крест на краю поля, рядом с заброшенным кладбищем, чтобы почтить память умерших и упокоить их души.
Порой, когда мы прятались в этом доме от дождя, отец рассказывал мне истории о картофельном голодоморе и тяжелых временах. Он был удивительным рассказчиком и даже поэтом, с языка которого всегда были готовы сорваться десятки стихотворений и мадригалов. Он декламировал их очень выразительно, проявляя недюжинное драматическое дарование. Но нам, детям, очень редко доводилось слышать эти драгоценные перлы. Однако иногда по вечерам, когда приходили гости, мы все усаживались вокруг костра и поджаривали хлеб на длинной вилке, а отец начинал читать старинную балладу – поэму, которой, казалось, не было конца, или народную сказку. У меня от восторга даже поджимались пальцы на ногах: мой папа, который со стороны кажется таким нелюдимым, на самом деле удивительный сказитель и поэт! Ему нравилось внимание слушателей. Казалось, в нем живут два разных человека: один – жесткий, требовательный и суровый фермер, а второй – виртуозный артист, утонченный и чуткий.
* * *
Я любил его рассказы, поэтому мне нравилось, когда в Глибе шел дождь. Но порой отец показывал свой крутой нрав. Помню, как он разозлился, когда я сломал деревянный шатун на ботворезке. Он страшно ругался, как будто я мог заметить в высокой траве торчащий из земли обломок болотного дуба, чтобы вовремя остановить трактор. Я пытался объяснить отцу, что эту деталь для того и сделали деревянной, чтобы она сломалась в подобной ситуации, и ничего страшного в этом нет. По мнению отца, я должен был обладать рентгеновским зрением и замечать в траве все препятствия. Надо сказать, что я до сих пор стремлюсь к этому «рентгеновскому зрению», столь необходимому в работе ветеринара-хирурга.
Со временем я научился неплохо водить трактор (по крайней мере, в собственном представлении). И моя уверенность в этом росла – к сожалению, слишком быстро! За всю жизнь я ни разу не слышал от отца нецензурной брани: он был человеком религиозным и не позволял себе такого, за исключением одного рокового дня в Глибе. Мне было двенадцать лет, тем летом я распрощался с детством и стал подростком. Мы только что закончили убирать ячмень и погрузили его в многотонный тракторный прицеп. Водителя зерноуборочного комбайна нигде не было видно. И тогда я в своей безграничной мудрости решил, что было бы неплохо вывести трактор на дорогу, чтобы он был готов к отправке в зернохранилище. Но я не учел, что трактор придется выводить на дорогу по узкому мостику через овраг, а для этого придется разворачиваться с прицепом налево. И с учетом длинной оси прицепа амплитуда его движения будет гораздо шире. Как вы думаете, мне это удалось? Конечно нет!
Я сделал слишком резкий разворот, прицеп накренился, его заднее колесо оторвалось от земли и перевалило через невысокий цементный бортик, какие обычно бывают на сельских мостиках через ручьи. Когда прицеп накренился, трактор затрясло, и я нажал на тормоза. Задняя ось нависла над цементным бортиком моста. Овраг был около восьми футов глубиной и шесть футов шириной, но в тот момент мне казалось, что с водительского сиденья я беспомощно смотрю в бездонную пропасть, и мое сердце падало в эту бездну. Прицеп завис, покачиваясь, словно гигантский маятник, наполненный ячменем, и был готов рухнуть вместе со всем грузом в ручей. Я был на волосок от того, чтобы потерять весь урожай. Меня следовало распять за подобную беспечность.