– Идиот! Только так, как я сказал! Я прораб здесь! Понял!
Сначала она обрадовалась и остаток дня провела относительно спокойно. Но вернулась домой, и тревожно-истеричное состояние снова охватило её. Ну знает она теперь, что директриса её подставила. И что? Это ничего не меняет. Оставалось ждать.
Сдали ЕГЭ, подготовили ведомости для заполнения аттестатов. У Елены Николаевны был прекрасный почерк, аттестаты заполняла каждый год, понятно было, что и своим детям будет заполнять сама. В этот раз было особенно трудно: нервы на пределе, потому что Елена Николаевна страшно боялась «запороть» бланк. Она всё ещё была под «артобстрелом», ошибаться было нельзя. И так некоторые коллеги перестали с ней общаться, боясь впасть в немилость. Да и те, с которыми были приятельские отношения, старались сочувствовать без свидетелей.
Утро перед выпускным. Елена Николаевна сидела в парикмахерской. Разглядывая себя в зеркало, отметила новую вертикальную морщину на лбу, настороженный взгляд, круги под глазами… А ведь она была очень хорошенькой женщиной. Звонок телефона оторвал её от невесёлых мыслей. Её снова вызывали. Сердце учащённо забилось, слюна во рту приобрела противный вкус. С мокрыми волосами она встала с кресла под удивлённым взглядом мастера…
С едва высохшей головой зашла в школу, в коридоре директриса принимала букет от Белоносова с лучезарной улыбкой. В кабинете же слова зазвучали, как выстрелы: жестоко, коротко.
– Бери чистый бланк и заполняй. Молча, быстро, аккуратно, без эмоций.
– Это называется круговая порука? – попыталась защититься Елена Николаевна.
– Мне плевать, как это называется. У тебя сын здесь, кажется? И город у нас маленький. Доказательств у тебя нет. И никто тебе не поверит.
Елена Николаевна заполнила аттестат Белоносова Петра Борисовича, круглого отличника.
Это событие отравило ей весь отпуск. Даже после того как Елена Николаевна всё рассказала матери, легче не стало. Не было дня, чтобы они не вернулись к этой теме. Вечером, после ужина, напахавшись в огороде, она садилась на старый скрипучий стул и, обняв себя руками, покачиваясь, повторяла одно и то же:
– Не могу я, мама, не могу себя заставить туда идти, я всё равно что сама на себя наступила.
– Ничего, Леночка, вместе уедем, выкрутимся…
Но чем ближе подходил сентябрь, тем резче менялся тон матери. Она всё чаще рассказывала о трудностях своей жизни, как стала инвалидом, работая по совместительству, часто без выходных и отпусков. Ухаживала за больными родителями. Зарабатывала на обучение единственной- ненаглядной Леночки… Которую она растила одна, ради которой жила…
Выкопали картошку, сложили её в мешки. Охая, мать дотащила мешок до сарая, села на скамью, шумно перевела дух, вытерла пот:
– Хочешь, как я? Ну давай… Только на долго ли тебя хватит… А в школе что? Сиди да рассказывай деткам. Я б за такую работу терпела что угодно…
28 августа состоялся педсовет. Директриса была весела и приветлива. Любуясь собой и демонстрируя новое платье, поздравила всех с началом учебного года. Уходя домой, Елена Николаевна столкнулась с ней в дверях, та вроде бы доброжелательно бросила:
– Чё смурная такая?
Елена Николаевна впервые почувствовала, как напряжение отпустило. Неужели всё закончилось? И этот страшный сон тоже…
29 августа она взяла личные дела нового 5 класса, в который была назначена классным руководителем. Раскладывая папки, вполголоса читала:
– Аникина Юлия, Андреев Роман, Барсова Ирина, Белоносов Василий… Борисович…
– Ого, как оно бывает, – протянул кто-то в темноте, – сроду б не подумал, что в школе такое может быть…
– Как вы это пережили? – спросила женщина-врач.
– Год прошёл относительно спокойно. Она перестала меня трогать. А я из кожи вон лезла… Нужно было быть лучше всех… Хотя понимала, что это не спасёт. Кстати, с Белоносовыми всё стало как раньше: отец не появился ни разу, мать приходила только на собрания, всё такая же молчаливая и забитая.
– А что сейчас с этой директрисой? – спросил Николай.
– А через год она уволилась… Жалоба на вымогательство была настоящей, но её предупредили, она срочно уволилась и уехала куда-то.
– А вы? Что изменилось у вас? – допытывалась врач.
– Потом у нас сменилось ещё два директора, но все они были похожи на нашу… А я только через год поняла, что себя надо учиться отстаивать. Я ведь всегда была бесконфликтной, знаете: «худой мир лучше доброй ссоры». И потом… боялась остаться без денег, боялась за сына, за репутацию… Всё боялась и боялась… А если бы тогда нашла в себе силы отстоять себя, то жизнь была бы совсем другой. И не было бы гипертонии, бессонницы и и остальных сопутствующих учительской работе товаров, – грустно подвела она итог.
– Да, школьные учителя, как правило, не отстаивают свои интересы, не идут на конфликт с начальством. Это проблема системы, а не отдельного человека, – заметил Юра.
– Бесстрашных в нашем обществе мало… Да и откуда им взяться, если во многих семьях страх переходит из поколения в поколение, – снова включилась в разговор врач, – пора расходиться. Всем доброй ночи. А можно я завтра расскажу свою историю?
Следующий день ничем не отличался от остальных: измерение температуры, то же надоевшее уже меню, обход врача. Когда доктор уже выходил из палаты, Николай напрямик спросил:
– Скажите пожалуйста, а среди нас точно заболевших нет?
Врач отрицательно покачал головой:
– Нет, все в том же состоянии, что и по прибытии. Ни одного ухудшения самочувствия. Так что есть все основания предположить, что после карантина вы все свободны.
– Спасибо.
Дверь закрылась.
– Нас собирается всегда десять человек. А почему интересно, не приходят ещё четверо?
– А боятся, Коля, просто боятся. А вдруг что! Прямо на нашу вчерашнюю тему.
– Сдаётся мне, Юрик, что мы эту тему только начали.
Так и оказалось… Когда все расселись по узлам, телефонный фонарик осветил женщину-врача. За пятьдесят, лицо строгое, неулыбчивое, губы поджаты, глубокие морщины на переносице, видно, что часто хмурится. Во всем облике что-то чиновничье, начальственное, хотя в отличие от Елены Николаевны, соблюдавшей даже здесь «дресс код», врачица приходила в тапочках и пижамных брюках.
– Уважаемая, вы хотели сегодня рассказывать, – напомнил голос с кавказским акцентом.
– Меня зовут Олеся Сергеевна, я главврач районной поликлиники. Я очень внимательно слушала и Юру, и Елену Николаевну, мне бы тоже хотелось рассказать свою историю… Тоже про страх, но у у меня как-то всё грустнее…
История третья. Фото из семейного альбома.
Олеся похоронила родителей и продала дом. Из родительского гнезда взяла только самое необходимое. Книги решила отдать в интернат, в библиотеку.
Складывала их в коробки, из «Воскресения» Толстого выпала фотография.
Под деревом на стульях сидят дед и бабушка. По бокам – мама с папой, тётя Нина и дядя Коля. Олесю, совсем маленькую, коконом завёрнутую в пелёнки, дед держит на руках.
Олеся совсем забыла это фото. Это был единственный портрет их семьи. Удивительно, оказывается, дед мог держать её на руках. А она всегда панически его боялась. Дед неулыбчивый, кустистые нахмуренные брови, строгий взгляд, крючковатый нос. Он был неласков, немногословен, подчас груб.
Детей называл дармоедами, внуков не замечал. Олеся не любила ездить в деревню, а уж если оставляли там, то… её слезам не было конца. Бабушка готовила пшённую кашу с салом, ругалась, что внучка час целый сидит за тарелкой, гоняла в огород – то травки цыплятам нарви, то воды им налей, то повилику подёргай. То ещё что-нибудь… И весь день бегай и думай, как бы деду на глаза не попасться.
Ей было 6, когда дед умер. Страшно было заходить в комнату, «залу», как называла бабушка, где стоял гроб. Что-то зловещее было под простынёй, которая целиком закрывала трюмо с большим зеркалом. Похоже, как будто там кто-то сидел. Олеся сжалась в комок, делала очень маленькие шаги, но мать тянула её за руку. Дышать было нечем, воздух был плотный и серый, его можно было брать руками и лепить комочки, как снежки. Олесю удивило, что взрослые и остальные дети безропотно позволяют этому воздуху окутывать себя, а ведь надо махать руками, иначе он окутает так, что не вырвешься.
Самый страшный момент – взрослые расступились и дали матери, как старшей дочери, место у изголовья. Она поставила Олесю рядом, и девочка оказалась на одном уровне с головой деда. Запавшие глазницы, сжатые губы, на лбу бумажка с крестиками. Почему лицо такого цвета? Напоминает куриную лапу, которую бабушка чистила для холодца. Олеся один раз прикоснулась к ней пальцем и выбежала во двор. А вдруг он сейчас откроет глаза? Олеся опустила голову и стала рассматривать нижнюю планку гроба. Мать положила руки дочери на плечи, руки были свинцовыми, они словно пригвоздили Олесю к полу. Этот ужас был нескончаемым. Она скривилась, сжалась, личико расплылось в некрасивой гримасе. Но мысль напряжённо работала.
– Кто же будет теперь смотреть сквозь неё? Неужели все её ужасы закончились?
И друг она сделала открытие – больше никто не будет пугать её, она не будет доедать мерзкую пшёнку и глотать кусочки сала. Больше никто не заставит рвать траву курам, относить «пойло» ужасному поросёнку. Это дало силы вытерпеть всё до конца.
С того времени страх для неё приобрёл цвет и плотность, и зарождался он не внутри, а снаружи.
Мать едва успевала утирать слёзы, весь её прежний мир рушился. Она, как и все трое детей, боялась отца, старалась не попадаться ему на глаза лишний раз. Но когда он был жив, всё было ясно, он всегда говорил, кто хороший, кто плохой, что нужно делать. У неё уже была дочка, она воспитывала её так, чтобы отец не делал ей замечаний. Будучи старшей дочерью, Маша всю жизнь свою жила с оглядкой на него – что скажет? Будет ли доволен? Не дай Бог, раскричится. Она обращалась к нему на «Вы», считала истиной в последней инстанции. Сейчас же она была растерянна, несмотря на то, что сама не знала, любила ли она его:
– Папа, папа, что же вы так… Оставили меня одну.
Маша работала товароведом в большом магазине, и дед в приказном тоне говорил:
– Купи Нинке сапоги, купи матери кофту.
Он не спрашивал, легко или трудно во время тотального дефицита выполнить его поручение. А она краснела и путалась в словах, когда шла к директору выпрашивать разрешение. И директора, интеллигентного, понимающего мужчину, она боялась так же, как отца. Сама не могла объяснить за что. Поэтому просить что-то для своих детей язык не поворачивался.
Папа, папа, смогу ли я одна поднять их всех? То одному что-то надо, то другой. Нина уехала учиться, ей вещи тёплые нужны… Что делать? Кто останется с мамой жить? Родной дом опустел. Маша чувствовала себя одинокой и несчастной. Отец предал её своим уходом.
Тётя Нина приехала из другого города. Она тоже стояла рядом с матерью. Взгляд застыл на иконке, которую вложили в руки покойного. Нина думала о своём:
– Какое счастье, что я не побоялась уехать в другой город. Тогда все страхи жизни меркли перед ощущением свободы – лишь бы не называли больше дармоедкой, не смотрели исподлобья за столом и не бросали обидные замечания.
Она и замуж вышла без разрешения – этого оказалось достаточно, чтобы на долгие годы быть отлучённой от семьи. А ей только это и надо было! После похорон мать будет просить остаться, расплачется, сестра Маша тоже обидится, что она ненадолго, но ведь ей надо на работу, дома двое пацанов и Толик – такой же пацан. Как же она уже соскучилась за ними! Она уже представила, как они будут в аэропорту встречать её и виснуть на шее. Украдкой оглядела родных: как же всё-таки они все трое похожи на отца… И внешне, и характерами.
Иногда у себя дома Нина ловила себя на мысли, что она, как отец, весь день ходит недовольная и молчит. Тогда она стряхивала с себя это настроение и просила прощение у Толика, у пацанов. Иногда могла грубо оборвать сыновей или мужа. И снова извинялась… Пока Толик однажды не сказал:
– Нинусь, может, сначала мозги включать, потом эмоции… Потренируйся. Что за пацаны вырастут, если мать родную боятся?
Нина случайно бросила взгляд на маленькую племянницу, сестра пригвоздила её к месту рядом с собой, иногда одёргивала, когда малышка перебирала ножками:
– Стой спокойно, кому говорю.
Зачем она притащила эту кроху сюда? Неужели не понимает, что ребёнок боится?
Нина обошла сидящих возле гроба и взяла племянницу за ледяную ручку:
– Маша, я заберу лялечку, она замёрзла, заболеет ещё…
Маша была недовольна, но возражать не стала. Не ссориться же с сестрой… А как ещё почтение к старшим воспитывать?
Средний брат, Коля, ждал, когда уже можно было уйти во двор, пропустить рюмочку с другими. Но мать с возмущением так глянула, а потом и Машка, что желание сразу пропало. Интересно, перепадёт что-нибудь ему? Хотя мать – единственная наследница. А деньжата у старого водились, на зооферме был ветеринаром. Что на стол поставят? Хорошо бы борщ со свининой, голубцы, картошку с поджаркой, блины. Под ложечкой засосало. Позавтракать не успел:
– Колька! На кладбище договорился? Петрович машину даст? Почему не спросил?
Гоняют, как пацана малого, Машка туда же вслед за матерью. Нашли крайнего.
Деда не стало, но в доме теплоты не прибавилось… Олесе всё так же хотелось плакать, когда они подъезжали к дому бабушки. Снова куры, поросёнок, грядки… Иногда бабушка кормила их всё той же кашей. Олеся не спорила, но старалась потихоньку выбросить её в помойное ведро.
Олеся пошла в первый класс. С первого дня стало ясно, что мать будет контролировать каждый шаг. Не дай Бог, в дневнике появится замечание! А тройка и двойка приравниваются к страшному преступлению.
Однажды заигралась, уроки не выучила, а мать пришла с работы злая. Отец тут же собрался убежал в мастерскую.
– Олеся, неси дневник и портфель!
Вот это да! Что же теперь будет!?
Мать села на кровать в детской, Олесю поставила напротив. Доставала из портфеля все тетради, не пропускала ничего! Уже в десятом классе Олеся будет называть это обыском и, конечно, избавляться от всех улик! Но в первом классе это было так неожиданно! Мать нашла записку от Ленки, читает… Вот ужас-то!
Досталось по первое число! От пощёчин горело лицо, на руке остались следы пальцев. Обыск сопровождался словами:
– Мама должна всё про тебя знать, она лучше тебя знает, что тебе нужно.
Олеся опустила голову – в этой ситуации всё было знакомое, как будто она повторялась! Мать глянула ей в лицо – это посмотрел дед! И воздух стал серым, плотным, из него можно было лепить снежки…
К тотальному контролю Олеся привыкнуть не смогла. Свои детские, а затем подростковые беды прятала в себе. Как-то поделилась, рассказала о конфликте в классе, думала, может, мама поможет выход найти. Но в ответ услышала:
– Ты в школу учиться ходишь, а не с подружками дружить. Чтобы я больше этой ерунды не слышала. Сама виновата!
Вот это «сама виновата» по поводу и без повода…
Никогда не оговаривалась, не дерзила, а ой как хотелось! Знала – себе дороже.
Ей было семнадцать, и после школы она поступила в мединститут, потому что :
– Мама лучше знает, куда надо поступать. Я жизнь прожила, врачи всегда нужны.
Она уже встречалась с молодыми людьми, но делала это тайком, родителям ничего не говорила и больше всего боялась, что мать узнает, потому что:
– Сначала нужно выучиться, потом замуж. Замуж всегда успеется. Не дай Бог, увижу с кем – будешь бита.
Приходилось врать, выкручиваться.
Закончила институт, радости от получения диплома – никакой! Зато родители накрыли стол, подарили золотую цепочку. У них был праздник. Единственный ребёнок получил высшее образование! Есть чем гордиться.
Тётя Нина позвала жить к себе. Под Самарой в деревнях дают квартиры, нужны молодые специалисты. Олесе было всё равно, куда ехать и где работать, лишь бы от родного дома подальше.
Деревня была большая, райцентр. В отделе здравоохранения приняли сердечно, оформили приём на работу. Когда уходила, женщина из отдела кадров проводила со словами: