«При академии, – объясняли любознательному советскому послу, – сформирован экспертный совет, который делает выбор в соответствии с критериями, установленными филантропом Нобелем». Но та задавала все новые вопросы.
Коллонтай узнала, что в первый год существования премии набралось несколько десятков кандидатов. Все они были родом из Западной Европы, в основном из Великобритании, Франции, Германии и Испании. Заваленные заявками, ученые мужи из Нобелевского комитета не могли прочитать все поступившие в жюри книги. Это было попросту невыполнимой задачей.
Чтобы облегчить себе труд, академики поменяли подход. Первыми внимания удостаивались заявки, поданные официальными и уважаемыми государственными учреждениями – например, Французской или Испанской академией. Если в стране не было своей академии, действовали иначе.
В своем выборе Нобелевский комитет полагался также на мнения университетов и писательских ассоциаций. От заявок не было отбою: все литературные школы, кланы и объединения мечтали, чтобы их представитель заслужил престижную награду. Однако и этим эрудированным и высокообразованным людям не всегда удавалось избегать мелких дрязг, бурных споров и бессмысленных ссор. Впрочем, члены Шведской академии понимали, что литераторы – люди со своими слабостями, и относились к эксцессам спокойно.
С начала века в список нобелевских лауреатов по литературе попал лишь один неевропеец – индиец Рабиндранат Тагор. Философ, художник и композитор, он писал на бенгальском, а в своих выступлениях никогда не забывал напомнить о крайней бедности своей родной Калькутты. Тагор был давним другом Советского Союза.
За обедами в «Гранд-отеле» Коллонтай не упускала возможности напомнить об этом своим шведским гостям. Разве связи индийского гуманиста с СССР не легитимировали в какой-то мере политический выбор советских руководителей? Разве они не служили своего рода оправданием идеологических и культурных ориентиров, которые утверждал в своем творчестве Максим Горький?
Лишь одна женщина заслужила Нобелевскую премию по литературе – Сельма Лагерлёф. Писательница, которую считали столпом Шведской академии, уклонилась от приглашения советского посла. А Коллонтай так рассчитывала на ее поддержку! Лагерлёф сослалась на свою занятость. Может быть, боялась не устоять перед легендарным обаянием русской феминистки?
Престиж Нобелевской премии по литературе слегка компрометировало одно обстоятельство. Со дня ее основания минуло тридцать лет, но ни один русский писатель так и не удостоился почетной награды. И дело было отнюдь не в отсутствии достойных имен.
Многие предлагали Льва Толстого, поясняли шведы Коллонтай, – но великий русский писатель, оказавший колоссальное влияние на последующие поколения, умер, не дождавшись премии. Бурно обсуждалась кандидатура Антона Чехова, но этот талантливый автор скоропостижно скончался в сорок четыре года.
Некоторые академики по секрету признавались Коллонтай, что подобное пренебрежение к русским писателям – или, скорее, недостаточное к ним внимание – ошибка, которую необходимо исправить. Посол Страны Советов видела в этом надежду на перемены к лучшему.
В «Гранд-отеле» гостям подавали лучшие французские вина и изысканные блюда, приготовленные поваром, прибывшим из Парижа. Все это стоило Коллонтай немалых денег. При этом она была вынуждена с грустью признать, что итог литературно-дипломатических ужинов оказался неутешительным. Чрезвычайно неутешительным.
Шведы мило улыбались Коллонтай, заверяли, что понимают ее озабоченность, всецело соглашались с тем, что русская литература – явление мирового масштаба. Какие тут могут быть сомнения? Достоевский, Гоголь и Тургенев – подлинные гении прозы минувшего века – вызывали всеобщее восхищение.
Что касалось Горького, то тут никто не мог ничего обещать. Более того, шведы не скрывали своего скепсиса.
– Вам известно, что премия присуждается за творчество в целом, – говорили ей. – А ваш соотечественник господин Горький в последние годы, похоже, исписался. Его произведения как-то потускнели… Судя по всему, вдохновение его покинуло. С тех пор, как…
Коллонтай недвусмысленно дали понять: Шведская академия ни в коем случае не позволит себе сделать политический выбор в пользу кандидатуры советского писателя, который в последнее время сам только и делает, что вмешивается в политику. Горький упорно поддерживает советскую власть, вновь и вновь подчеркивали академики, которая беззастенчиво попирает демократические свободы.
Настаивая на своем, шведы без всяких церемоний цитировали показания советского военного атташе в Стокгольме. После побега из родного посольства он выступил с публичными заявлениями о политической обстановке в Советской России. «Этот высокопоставленный военный чиновник открыл нам глаза на чудовищную действительность вашей страны, подтвердив имевшие хождение самые дурные слухи о ней», – откровенно говорили ей некоторые из членов академии.
Напрасно советский посол произносила дежурные речи об историческом значении Октябрьской революции 1917 года, продолжившей дело Великой французской революции с ее лозунгами свободы, равенства и братства. Эта политико-романтическая риторика не находила у собеседников отклика.
Но готова ли Шведская академия чествовать презренного контрреволюционера Бунина? Коллонтай казалось, что последнее слово в этом деле еще не сказано. Близкий к Москве член академии, регулярно посещавший обеды в «Гранд-отеле» и симпатизировавший Компартии Швеции, по секрету сообщил советскому послу содержание экспертного доклада. Доклад давал надежду на то, что имя Бунина будет удалено из нобелевского списка.
Автор доклада вынес мятежному писателю суровый приговор: «В его произведениях не чувствуется глубокой творческой мощи. Он не владеет и истинным даром рассказчика. Его персонажи не способны зажить в нашем воображении собственной жизнью. Иными словами, в его творчестве отсутствуют главные достоинства, отличающие русскую литературную традицию».
Довольный тем, что угодил Александре Коллонтай, этот академик, тщетно отстаивавший перед коллегами кандидатуру Максима Горького, передал ей и заключительные слова эксперта: «Великая традиция русского повествовательного искусства в творчестве Бунина представлена слабо».
Чтобы окончательно разобраться, что творится в Шведской академии, Коллонтай решила обратиться к ее постоянному секретарю Перу Халльстрёму, эрудиту и человеку безупречной репутации. До этого полпред не искала с ним встречи, опасаясь нарушить негласные правила этикета.
Приглашение на ужин Халльстрём принял не сразу. Ему было известно, что в последние недели Коллонтай ведет интенсивную агитационную работу, от которой уже пострадал кое-кто из его коллег.
Отметив про себя, что маневрам Коллонтай не хватает тонкости, Халльстрём все же решился прийти в «Гранд-отель», однако не к ужину, а раньше.
Он ответил на все вопросы постоянного поверенного Советского государства и, будучи по натуре человеком прямым, не стал скрывать, что главным предметом споров было соответствие позиции претендента последней воле Альфреда Нобеля. Верный страж храма литературы, Халльстрём подчеркнул, что завещатель четко обозначил критерий отбора кандидатов на премию: произведения должны воплощать и отражать идеалистическое мировоззрение автора, тогда как Максим Горький работает художественным методом социалистического реализма.
Халльстрём также подчеркнул, что не доверяет суждениям республиканских литературных организаций – российских, грузинских, украинских или узбекских, – слишком зависимых от центральной власти. Они дружно поддержали кандидатуру Горького, но эта поддержка недорого стоит, поскольку они лишены права мыслить и действовать свободно.
Несмотря на настойчивость Коллонтай, Халльстрём так и не сказал, в какому заключению пришел Нобелевский комитет. Раздраженный учиненным ему допросом, постоянный секретарь вежливо, но твердо отказался удовлетворить любопытство Коллонтай, чем немало ее удивил.
И все же в тот вечер Коллонтай вернулась в посольство с ощущением, что еще не все потеряно. В битве против Бунина она рассчитывала на своего близкого друга Валериана Довгалевского – полпреда СССР во Франции, который по распоряжению Литвинова мог без лишнего шума задействовать свои многочисленные парижские связи.
Глава 4
Париж, середина декабря 1932
На французскую столицу обрушился ледяной ливень, и, спасаясь от разбушевавшейся стихии, прохожие спешили укрыться в ресторане «Ле-Пети-кафе» на авеню дез-Абес, обычно в предвечернее время пустовавшем.
Йосип Брач взглянул на часы и заказал еще пива. От купленной за углом пачки «Голуаз» осталась половина. Дюжий хорват не привык курить так много. Советский полпред назначил ему встречу, но прошел уже целый час, а Довгалевского все не было.
Агент Коминтерна сожалел, что не уехал в Барселону, где сейчас бушевали националисты. Ему хотелось быть рядом с мексиканским художником Витторио Пазом, его идейным наставником, прибывшим в Каталонию на помощь местным коммунистам.
После учреждения Женералитета[1] каталонцы обрели некоторый суверенитет, что давало им надежду осуществить свою давнюю мечту и сделать эту богатую промышленную область на северо-востоке Испании независимой республикой. Коммунисты, которые на политической сцене были представлены в меньшинстве по сравнению с националистами и анархистами, нуждались в подкреплении. Брач вызвался отправиться добровольцем в Каталонию, но получил решительный отказ.
Коминтерн настоял, чтобы Брач остался в Париже и продолжил ранее начатое: собрал как можно больше сведений о писателе Иване Бунине и, если потребуется, перешел к более активным действиям. Не слишком увлекательное задание для агента его уровня, полагал Брач.
Из окна, у которого он сидел, хорошо просматривалась улица Ле-Пик, где с минуты на минуту должен был появиться полпред Довгалевский. Брач посоветовал ему выйти на станции метро «Бланш» и подняться по Ле-Пик до авеню дез-Абес. Именно таким путем Брач обычно возвращался домой.
Он вступил в ряды Коммунистической партии Югославии, еще учась в семинарии, и, ступенька за ступенькой поднимаясь по иерархической лестнице Коминтерна, к тридцати пяти годам достиг положения, позволявшего браться за исполнение самых деликатных поручений. С такими, как Брач, шутить не приходилось.
Легкий в общении, прекрасно владеющий несколькими языками и преданный Коминтерну, он играл важную роль в организации, избравшей Париж одним из мест оперативного базирования. Приказы Брач получал от своего московского куратора и от Валериана Довгалевского.
Что касалось дела Бунина, то Довгалевский уже предупредил Брача, что в него готово вмешаться ОГПУ, своими грубыми прямолинейными действиями способное сорвать переговоры с французским Министерством иностранных дел по ряду острых вопросов и свести на нет кропотливый труд советских дипломатов.
В тот год Франция и Россия уже подписали пакт о ненападении, но Сталину этого было недостаточно. Перед лицом нацистской угрозы необходимо добиваться большего, объяснял Брачу Довгалевский, который, как и многие другие, со страхом наблюдал за стремительным взлетом Адольфа Гитлера.
Ситуация, сложившаяся вокруг Бунина, вызывала у Валериана Довгалевского досаду. Советский полпред успел расположить к себе французов, и ему меньше всего хотелось утратить их с трудом завоеванные симпатии, вмешавшись в судьбу их протеже. С французами, не уставал он повторять себе, следует обращаться с крайней осторожностью, они – народ обидчивый.
Единственно верным решением, по мнению Довгалевского, было бы привлечь агента Коминтерна, поручив ему действовать без лишнего шума.
– Уверяю вас, скоро мы получим конкретные результаты, – успокаивал Довгалевский не на шутку встревоженного Максима Литвинова. – Допускать к делу ОГПУ с их топорными методами ни в коем случае нельзя. Йосип Брач – наш друг и ответственный товарищ. Я ему полностью доверяю. Он сумеет убедить Бунина, что не в его интересах принимать Нобелевскую премию. Брач имеет связи с французскими писательскими кругами, а там есть люди, которые нас поддержат.
Смеркалось. В ресторане на авеню дез-Абес агент Коминтерна допил пиво и снова взглянул на часы. Довгалевский опаздывал почти на два часа. Долго еще его ждать? Брач заказал еще кружку своего любимого бланш-де-Брюгге.
Поселившись в Париже, он снял скромное жилье недалеко от церкви Сакре-Кёр, на улице Сен-Венсен. Ему нравился этот простонародный район. Монмартр напоминал агенту Коминтерна Загреб, где он провел детство и отрочество. Всегда одетый в безупречный костюм-тройку, Брач производил впечатление типичного представителя мелкобуржуазной интеллигенции.
Теряясь в догадках, он вспоминал свой последний разговор с Довгалевским. Откуда такая спешка? Да, до присуждения Нобелевской премии по литературе еще есть время, разъяснял ему полпред, однако, судя по некоторым сигналам, уже понятно, какой оборот могут принять события.
За несколько часов до назначенной встречи Брач, сидя в своей квартирке, внимательно просмотрел с полдюжины газет. Изучение текущей прессы было частью его работы и позволяло держать руку на пульсе политической ситуации во Франции и Европе.
Кроме того, чтение новостей помогало Брачу совершенствовать французский, в котором он делал явные успехи. Агент проверил по словарю «Ларусс» – с этой книгой он не расставался – значения слов «tropisme» и «mansuétude». С последним все было ясно – «снисходительность», но вот со словом «tropisme» возникли сложности.
Согласно «Ларуссу», оно обозначало «неявную силу, определяющую наклонность к чему-либо группы или сообщества». Словарь приводил следующий пример: «В России существует исторический тропизм к Европе, однако ее культура уходит корнями в Азию, в частности в вопросе, касающемся нравов».
Штудируя прессу, Брач всегда начинал с «Юманите», которая служила ему идеологическим ориентиром. «Юманите» была основана социалистом Жаном Жоресом, но в силу странных исторических обстоятельств стала флагманом ортодоксальных коммунистов, равнявшихся на Сталина.
«Юманите» прилежно пропагандировала воззрения вождя мирового пролетариата, как почтительно именовали Сталина ее журналисты. Руководящим указаниям «самого уважаемого человека» внимали и Коммунистическая партия Франции, и связанная с ней боевитая профсоюзная структура – Всеобщая конфедерация труда, и другие подконтрольные Советам организации.
В их число входила и Ассоциация революционных писателей и художников, возглавляемая журналистом Полем Вайяном-Кутюрье. Не так давно, рассуждая на тему «воспитания нового человека», он опубликовал в этой коммунистической газете серию статей о пятилетках и ее героях-стахановцах – передовиках производства, перевыполнявших планы.