Она взбежала по короткой лесенке, и там из-под двери пробивалось оранжевое свечение. Сальники, решила она, представив на той стороне их пылающие фитили, прежде чем осознала – вспыхнуло и объято огнем все северное крыло здания! Стража уже близко, поэтому дверь настежь и туда, пригнувшись пониже от струй густого черного дыма.
В обход, по краешку горящей комнаты. Это библиотека, с рядами многоярусных полок, а на них – переплетенные тканью книги, учетные журналы гражданских ведомств, парламентские протоколы. Библиотека занимала полкомнаты. Вторая же половина только что была библиотекой. Старые книги прогорают быстро. Она схватилась за стену и на ощупь побрела сквозь дым, не отрывая правую руку от каменных блоков, а левой разгребала воздух перед собой.
Один из стражников оказался храбр и ворвался следом, но, догадалась она по крику, решил, будто она ринулась навстречу огню, и понесся дальше прямо. Хруст, треск, и кружит искровый дождь – это опрокидывается стеллаж с книгами. Оклик стражника превращается в мучительный вопль, но помочь ему она не в силах. Едва-едва удается дышать, она ничего не видит. Но борется с паникой и продолжает идти вдоль стены.
Палата Закона – это такой четырехугольник с зеленой лужайкой посередине. Там вешают воров, и петля кажется лучшей участью по сравнению с немедленным сгоранием заживо. И еще в ряд шли окна, верно? По внутренней стороне здания, и смотрели как раз на лужайку. Она была уверена – окна есть, обязаны быть, потому что сзади сомкнулось пламя и обратного пути нет.
Растопыренные пальцы левой дотронулись до теплого камня. Боковая стена. Она принялась водить руками, скрести по стене в поисках окон. Те оказались выше, чем ей помнилось: еле достать до подоконника, если вытянуться на цыпочках. Стекла в окнах толстые, со свинцом, и хоть некоторые лопнули от пожара, ее окно было нетронуто. Она схватила с полки книгу и запустила в стекло – безуспешно. Книга отлетела обратно. Отсюда разбить окно нечем.
С внутренней стороны подоконник в ширину меньше дюйма, но если получится на него забраться, то, может, она сумеет как-нибудь выдавить стеклянный лист и проделать лаз. Она отступила, чтобы взять разбег для прыжка, и тут рука стиснула ей лодыжку.
– Помоги!
Это стражник, который ворвался за ней. Горящий стеллаж, должно быть, упал на него. Со страшно обгорелым левым боком он выполз, волоча неподвижную, вывернутую ногу. На почерневшем лице сочились каплями бело-розовые язвы.
– Нечем помочь.
Он сжимал пистолет, пытался в нее целиться, все еще держа за ногу, но она проворней. Вцепилась в его руку, вытянула повыше и спустила курок за него. Хлопок возле уха, она оглохла, но выстрел разнес окно. Сыплются обломки рамы и куски стекла – и в закопченном окне остается дыра. Достаточная, чтобы проползти, если удастся туда забраться.
В этой дыре показалось лицо. Желтые глаза, бурые зубы, рубцеватая шкура – ухмылка, полная отвратительно-острых зубов. Крыс тянет в окно свою обмотанную тряпьем руку. Сердце Кари чуть не выпрыгивает наружу. Она очень хочет выжить. В этот миг чудовищная, безобразная морда друга ей кажется столь же прекрасной, как безупречные черты однажды виденного святого. Она бросается к Крысу – и останавливается.
Сгореть – ужасная смерть. Прежде ей было не до сравнений, но теперь такой исход отчетливо рядом и от этого кажется худшим способом умереть. Голова полна чем-то странным – да, мыслит она явно не стройно, но среди дыма, жара и ужаса странное становится вполне естественным. Она села на колени и просунула руку под плечи стражника – потом помогла ему встать на уцелевшую ногу и дохромать до Крыса.
– Ты чего это делаешь? – Упырь зашипел, но тоже не колебался. Хапнул стражника за плечи, когда раненый оказался у окна, и утянул в дыру. Потом вернулся за ней, протащил в живительную прохладу дворика под открытым небом.
Стражник стонет и уползает в траву. Этого как бы милосердного поступка с них довольно, решила Кариллон, дальнейшее непозволительно.
– Это ты натворила? – спросил Крыс в благоговейном ужасе, вздрогнув, когда часть горящего здания схлопнулась сама в себя. Языки пламени свились вокруг основания огромной колокольни, что нависала над северным фасадом четырехугольного сооружения.
Кариллон покачала головой.
– Нет, там чего-то… бабахнуло. Где Шпат?
– Сюда. – Крыс метнулся в сторону, и она понеслась за ним. На юг, по краю сада, мимо старых пустых виселиц, прочь от пожара, к судейским залам. Теперь уже никак не забрать того, за чем они явились, даже если документы, которые ждет Хейнрейл, еще существуют, а не опадают вокруг бураном белого пепла, но, может, им удастся от него отвертеться – лишь бы получилось выбраться отсюда на улицу. Только бы найти Шпата, найти эту большую, тормозную, хромую каменную глыбу и свалить.
Она могла б его бросить, точно как Крыс мог бы оставить ее. Упырь в мгновение ока перемахнул бы через стену; упыри – поразительные верхолазы. Но они друзья – первые настоящие друзья, которые появились у нее за долгое время. Крыс подобрал ее на улице, после того как она оказалась в этом городе одна и на мели, и он же познакомил ее со Шпатом, а тот поделился с ней кровом для ночлега.
И Хейнрейлу ее тоже представили эти двое, но в том не было их вины – на гвердонском дне господствовало воровское Братство, в том же ключе, как промышленностью и торговлей правили картели гильдий. Если они попались, то виноват Хейнрейл. Еще одна причина его ненавидеть.
Впереди боковой вход, и если она не попутала направление, то дверь откроется неподалеку от места, где они вошли, и там-то они и отыщут Шпата.
Не успели они добежать, как дверь открылась и вышел сальник.
Пылающие глаза на бледном, восковом лице. Он стар, изношен и истончен – кое-где прямо просвечивает, и огонь внутри его сияет сквозь прорехи в груди. У него огромный топор – такой здоровый Кари не поднять, но он легко крутит им одной рукой. Он смеется, когда видит их с Крысом на фоне огня.
Они поворачиваются и бегут в разные стороны. Крыс ломится влево, взбирается на стену горящей библиотеки. Она поворачивает вправо, надеясь скрыться в темноте сада. Попробовать спрятаться за виселицей или каким-нибудь памятником – приходит мысль, но сальник быстрее, чем она может представить. Он кидается вперед одним промельком движения, и вот он перед ней. Взмывает топор, она бросается вниз, вбок, и топор шелестит совсем рядом.
Опять этот смех. Он с ней играет.
Она обнаруживает в себе отвагу. Обнаруживает, что не выбросила нож. Она вгоняет его прямо в податливую, восковую грудь сальника. Его одежда и плоть – одна и та же субстанция: тянучая и рыхлая, как теплый свечной воск, и лезвие входит без сопротивления.
Он опять только смеется, рана затягивается так же быстро, как и открылась, и нож теперь в его руке. Он переворачивает его, тычет книзу, и ее правое плечо внезапно черно и мокро от крови.
Она пока ничего не чувствует, но знает, что боль близко.
Она снова бежит, спотыкаясь, навстречу пламени. Сальник не спешит, ему туда неохота, но гонит ее, понукает ее и посмеивается. Он предлагает ей смерть на выбор – на полном ходу вбежать в огонь и сгореть, истечь кровью тут, на траве, где с жизнью расстался не один вор, или повернуться и дать ему расчленить себя ее же ножом.
Ну зачем она вообще вернулась в этот город?
Жар зарева палит лицо. Воздух настолько горяч, что больно дышать, и она понимает – запах золы и жженой бумаги никогда, нипочем ее не покинет. Сальник подстроил под нее свой шаг и рыскает туда-сюда, постоянно блокируя ее попытки прорваться.
Она устремляется к северо-восточному углу. Эта часть Палаты Закона тоже в огне, но полыхает там вроде бы послабее. Может, она сумеет добраться туда и сальник за ней не пойдет. Может быть, она даже туда доберется и он не успеет срубить ей топором голову. Она бежит, поддерживая кровоточащую руку, а мысли лишь о топоре, готовом в любой миг опуститься, врубиться ей в спину.
Позади смеется и не отстает сальник.
А потом грянул звон: бьет гигантский колокол, и звук этот поднимает Кариллон вверх, выше себя самой, выше темного двора и горящего здания. Она взлетает над городом, воспарив из горелых ошметков, как феникс. За ней и под ней опрокидывается колокольня, и сальник визжит, когда его сокрушают раскаленные глыбы.
Она видит, как Крыс карабкается по крышам и пропадает в темноте на другой стороне улицы Сострадания.
Она видит, как Шпат тяжело ступает по горящей траве, подходит к пылающей груде обломков. Видит собственное тело, лежащее посреди разрухи, под осыпью тлеющих углей. Глаза широко распахнуты, но незрячи.
Она видит…
Покой каменному человеку – смерть. Надо двигаться, заставлять кровь струиться, а мускулы сокращаться. Если нет – артерии и вены станут протоками, вырубленными в скалистой тверди, а мускулы превратятся в замшелые валуны. Шпат вечно в движении, даже когда спокойно стоит. Он напрягает мышцы, подергивается, покачивается с ноги на ногу: под лежачий камень вода не течет – ага, очень смешно. Шевелит челюстью, языком, без конца водит глазами. Особый его страх – отвердение языка и губ. Другие каменные люди владеют секретным языком щелчков и стуков, негласным кодом, работающим даже тогда, когда их уста навеки застынут, но в городе мало кто на нем говорит.
Поэтому, когда все слышат громовой раскат, или что там было, Шпат уже в движении. Крыс быстрее его – однако Шпат поспевает как может. Правая нога подволакивается. Колено онемело и не гнется под каменной скорлупой. Алкагест может его подлечить, если получится раздобыть его вовремя. Лекарство дорого, но замедляет развитие болезни, не дает плоти превращаться в камень. Только его надо колоть подкожно, а ему все трудней и трудней продырявливать свою шкуру и доставать до живой плоти.
Он едва ощущает жар на полыхающем дворике, хотя догадывается – будь на лице побольше здоровой кожи, заработал бы ожог от горячего воздуха. Он оглядывает обстановку, пытается выявить смысл в танце пламени и стремительных силуэтов. Крыс, преследуемый сальником, исчез на крыше. Кари… Кари тут, под сором и обломками башни. Шатаясь, он пересекает двор, молит Хранителей – пусть она окажется живой, но сам полагает, что найдет ее обезглавленной топором сальника.
Она жива. Оглушена. Глаза распахнуты, но незрячи, что-то про себя бормочет. Рядом лужа и горящий фитиль, изогнулся, как разъяренная кобра. Шпат затаптывает фитиль, добивает гадину, потом сгребает Кари в охапку, осторожно, чтоб не задеть голую кожу. Она почти ничего не весит, поэтому он легко несет ее на плече. Поворачивается и бежит по пути, которым они пришли.
Громыхает по коридору, уже не заботясь о шуме. Может, им повезло, может, огонь отогнал сальников. Мало кто отважится на драку с каменным человеком, а Шпат знает, как выигрышно использовать свои размеры и силу. Все равно не годится пытать удачу на сальниках. Не то впрямь придется ставить все на удачу – один удар каменных кулаков разбрызжет эти восковые отливки гильдии алхимиков, но они очень быстры, и будет везеньем этот один удар нанести.
Он проносится мимо изначальной двери на улицу. Чересчур очевидный выход.
Натыкается на здоровые двойные двери с орнаментом и расшибает их в щепки. За ними зал суда. Он был здесь раньше, пришло ему в голову, давным-давно. Когда отца приговорили к повешению, Шпат стоял вон там, наверху, в зрительской галерее. Смутно помнилось, как мать волокла его по коридору, а он висел на ее руке мертвым грузом, отчаянно боясь уходить, но неспособный озвучить словами свой страх. Хейнрейл и другие выстроились вокруг матери, как негласная почетная стража, и сдерживали давку толпы. Пожилые мужчины, пропахшие улицей и выпивкой, несмотря на богатые одежды. И шептали ему, что отец жил правильно и что Братство о них позаботится, уладит любые вопросы.
Теперь это означало алкагест. Шпат волок ногу через зал суда, и она начала болеть. Ничего хорошего – значит, начала обызвествляться.
– Стой на месте.
Человек сделал шаг и загородил дальний выход. Он был одет в кожу и замызганный зеленый полуплащ. За поясом шпага и пистолет, а держит он большой, обитый железом посох с острым крюком на конце. Сломанный нос боксера. Волосы, похоже, откочевали на юг – спасаясь с лысой макушки, они заселили густой лес косматой черной бороды. Мужчина крупный – но всего лишь плоть и кости.
Шпат бросается вперед в самом скоростном для каменного человека темпе. Это напоминает лавину, но мужчина отскакивает вбок, и обитый железом посох слетает вниз, точно под правое колено Шпата. Шпат оступается, врезается в дверной проем, сминает доски своим весом. Он не падает только от того, что впечатался в стену ладонью, кроша обшивку, как сухую листву. Выпускает Кари, и та кувыркается на пол.
Человек откидывает с плеч плащ. На груди его приколот серебряный знак. Он лицензированный ловец воров, охотник за головами. Возвращает пропавшую собственность, осуществляет санкционированную месть за богатых. Не из городского дозора, а внештатный вольнонаемный.
– Я сказал, стой на месте, – говорит ловец воров. Огонь подступает ближе – уже загорается верхняя галерея, – но в низком голосе мужчины ни отзвука беспокойства. – Шпат, это ты что ли? Парень Иджа? А девчонка кто?
Шпат отвечает: сворачивает дверь с петель и швыряет ее, восемь футов цельного дуба, в этого человека. Тот пригибается, ступает вперед и снова всаживает посох, как копье, в ногу Шпата. В этот раз что-то хрустит.
– Кто тебя сюда послал, парень? Скажи мне, и, возможно, я позволю ей жить. Может, даже помогу тебе спасти ногу.
– Вали на кладбище.
– После тебя, малый. – Ловец воров движется почти с быстротой сальника и огревает Шпата посохом по ноге в третий раз. Боль разбегается волной землетрясения, и Шпат валится. Прежде чем он пытается взгромоздить себя на ноги, ловец воров за его спиной – жердина падает четвертым ударом, прямо по хребту, и все тело Шпата цепенеет.
Он не может пошевелиться. Он стал камнем. Целиком камнем. Живой могилой.
Он кричит, ведь рот его действует, орет и хнычет, умоляет, канючит пощадить его, или убить, или сделать что угодно, только не оставлять его тут, запертым в развалинах своего тела. Ловец воров пропадает, и пламя подходит все ближе и – наверное – жарче, но он не чувствует его жара. Через какое-то время прибывают стражники. Они суют ему тряпку в рот, выносят его наружу и ввосьмером заваливают на телегу.
Там он и лежит, вдыхает запах пепла и вонь алхимической слизи, предназначенной тушить пожар.
Ему видно только дно телеги, устланное несвежей соломой, но голоса слышны. Стражники носятся в разные стороны, толпа охает и ахает, пока сгорает Верховный суд Гвердона. Новые крики: дайте дорогу, дайте дорогу.
Шпат медленно плывет в темноту.
Опять голос ловца:
– Один смотался по крышам. Пусть его хватают ваши свечи.
– Южное крыло погибло. Все, что можно – спасти восточное.
– Шесть трупов. И сальник. Попал в огонь.
Другие голоса, рядом. Женщина в холодной ярости. Мужчина постарше.
– Это удар по правопорядку. Объявление анархии. Войны!
– Пепелище остынет не скоро. Мы не узнаем, что пропало, пока…
– Значит, это каменный человек.
– Главное не что мы сумеем спасти, а какие меры предпримем.
Телега покачивалась взад-вперед, и подле Шпата кладут другое тело. Он не видит, кого, но слышит голос Кари. Она по-прежнему бормочет под нос непрерывным потоком слов. А он пытается хотя бы буркнуть, подать знак, что она не одна, что он до сих пор здесь, в скорлупе из камня, но рот обвязан кляпом, и не выходит ни звука.
– Что тут у нас, – произнес новый голос. Шпат чувствует нажим на спине – очень-очень легкий, очень-очень далекий, такой нажим почуяла бы гора, когда б на нее сел воробей, – а затем укол боли, как раз в том месте, куда огрел ловец воров. По нервам опять проносится вспышка, и он радостно встречает дикую боль в оживающих плечах. Алкагест, крепкая доза благословенного, жизнедарящего алкагеста.