Наше Осевое Время.
***
Я одно время работал монтировщиком сцены в казахстанской филармонии, много мотался с гастролями по стране, и первое время меня поражал отбор музколлективов для поездок за рубеж. Отбирали, как правило, не прекрасный симфонический оркестр, не виртуозный ансамбль классического танца, не хоровую капеллу, а примитивный – на первый взгляд – ансамбль национальных инструментов, в основном домбристов.
Поначалу я грешил на восточную кумовщину. Но однажды администратор случайно обронил на пол лист заказов, торопясь по делам. Я поднял его, прочёл и, наконец, кое-что понял….
Иностранцы – сплошь европейцы – просто умоляли прислать им этот корявенький (на мой наивный взгляд) ансамбль народных инструментов!.. Им на фиг не нужен был заштатный симфонический оркестр, пусть даже очень хороший. Своих, экстракласса, полно. Им коллектива с национальным душком, с самой сутью, с нутром ихним хотелось. И они его требовали. И получали. Заключали контракты…
Поныне считаю, что великая композиция Курмангазы «Сары-Арка», грянувшая на сорока домбрах под сопровождение тимпанов – огромных восточных барабанов, поставленных на медные львиные лапы – покруче знаменитого «Болеро» Равеля.
***
А чем довольствуются иностранцы сейчас из всего «национального нашего»? Ансамблем «Берёзка», народными хорами? И на том спасибо, конечно. Но представим себе последовательно разработанную программу исполнения былин. Без цветного антуража и стилизованной музыки. Просто распевное, внятное, мощное чтение.
И не один раз, и не в одном зале. – По всей стране! Причём начинать не с великих «тяжёлых» былин про Святогора, Микулу Селяниновича, Илью Муромца, а с «малых», более поздних и близких к нам. Например «Добрыня и Маринка», «Дунай и Настасья-королевична», «Васька-пьяница и Кудреванко-царь», «Агафонушка», «Старина о льдине и бое женщин».
То-то люди нарадуются! И насмеются, и напечалуются. Не читают ведь, не знают каким богатством обладают. Говнецом пробавляются.
А сколько красоты, забытой мощи языка, какие нравы откроются!
Ну, да что уверять, лучше вот, хоть отрывочек для начала.
Про то, как Змей, полюбовник Маринкин, с Добрыней пробует сладить после его «визита» к Маринке, соблазнявшей и Добрыню между прочим:
«…а и сам тут Змей почал бранити его,
Больно пеняти:
«Не хочу я звати Добрынею,
Не хощу величати Никитичем,
Называю те детиною деревенщиною,
Деревенщиною и засельщиною;
Почто ты, Добрыня, в окошко стрелял,
Проломил ты оконницу стекольчатую,
Расшиб зеркало стекольчатое?»
Ему тута-тко, Добрыне, за беду стало,
И за великую досаду показалося;
Вынимал саблю вострую,
Воздымал выше буйны головы своей:
«А и хощешь ли, тебе, Змея, изрублю я
В мелкие части пирожные,
Разбросаю далече по чистом полю?»
А и тут Змей Горынич, хвост поджав,
Да и вон побежал…»
Представляю, что будет с залом твориться, если хотя бы эту одну, не самую великую былину вдохновенно, со всей силою, вложенной в неё, прочтут! А там и до самых главных былин да сказаний дело дойдёт. Важно начать. А там и скоморохи-песельники, и настоящие гусляры объявятся. И сказочники. И вопленицы. Одни загадки народные чего стоят! – Кладезь метафор…
Время не повернёшь вспять, но явить великое прошлое возможно. Захотеть бы, проявить волю. Глядишь, не одни только древнеегипетские и древнекитайские «Книги мёртвых» изучать станут, к своим, живым истокам обернутся. А там такое разглядят!..
***
И не грех повторить опыт «Русских сезонов» Дягилева – по всему миру. Тут уже размах иной, конечно, тут и музыкантам, и художникам должно поработать с любовью, на совесть.
Так, только так создаётся национальный бренд. Не люблю слово, но для продвижения за рубеж нашего, воистину нашего – годится.
А там, глядишь, и хорошие переводчики объявятся, и философы иностранные «загадочную русскую душу» совсем иначе, чем ныне, толковать станут. И перестанут удивляться, наконец, почему это такой «корявый» народ сумел освоить самые тяжёлые земли, да ещё и воздвигнуть на ней Империю. Знанием одной светской поэзии этого не осознать.
А вот если снова ощутим вкус к настоящему русскому, особенно к языку русскому, глядишь, и на великого Хлебникова начнём иначе смотреть, и читать его взахлёб, и понимать его сверхзадачу…
***
С Хлебникова много не взять иностранцам. Подавать «великое наше» стоит издалека, с былин. Недавно заметил, кстати, – рядом с любимым томиком русских былин ни одна светская поэтическая книга у меня на столике «не улёживается». Ну не в лад, не в ряд! Единственный, кто «улёживается» – Хлебников. Мистика? Не знаю. Есть над чем помараковать…
***
А вообще, лишь одна, пожалуй, поэтическая книга 19 века, которую можно «раскрутить» наряду с европейскими брендами, это «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова. Вещь равновеликая «Фаусту» Гёте. Только там мировые проблемы решаются в кабинете, в немецкой лаборатории. Решаются высокомудрым учёным, а здесь – «во чистом поле» простыми русскими мужиками. И что интересно, ни «Фауст», как художественное произведение не доведён до ясной сути, «до ума» – не доведён чисто по-немецки (уж больно заумна вторая часть), ни шедевр Некрасова не доведён – уже чисто по-русски. По нехватке ли времени жизни, по физическому ли нездоровью поэта? Не доведены оба эти шедевры до совершенства, до всей полноты цветения. Но обе вещи всё-таки состоялись. И состоялись крупно. Читай-перечитывай…
***
Уже потом, много позже Зуб осознал, что слово «Капелька» вовсе не было случайным. Девушка сама была вся словно капелька – узкие плечи нежно переходили в ещё более узкую, стройную спинку, которая совсем уж невероятно сужалась в поясе. А потом этот пояс плавно переходил в довольно-таки широкие, даже тяжёловатые для лёгкой фигуры бёдра.
А ещё она была странно, как-то непривычно, пугающе длиннонога в сравнении с коротконогими, сутуловатыми, ширококостными женщинами их поселянок. Она была словно волна, тонко изгибающаяся у берегового наката… да, да, – Зуб не врал себе – она была волнующа и волниста — часть волны, её капелька. Дивная, чистая, тонко струящаяся Капелька.
***
…а не потому ли язык Хлебникова, непривычно русский язык, так трудно воспринимается, что – слишком русский по сравнению с «устоявшейся», отглаженной европейским ладом лексикой?.. да и формой… да и содержанием…
Пожалуй, ныне ещё одни только дети (нынешние великаны, «неандертальцы») легко и радостно пользуются его языком. Пока они ещё всего лишь наиболее активные и многочисленные компьютерные пользователи. Но время-то идёт… а там и обиходное его использование не за горами…
Стоит заглянуть в академические примечания, чтобы осознать – Хлебников не только древнерусский (Русский, истинно русский!) язык воссоздавал, но и персидский, и другие тюркские и европейские языки сливал в могучем Имперском языке. Да, так! А иначе и сама Империя не возникла бы. Он в одном слове сливал русские корни, немецкие суффиксы, тюркские приставки. Он хотел почти невозможного, единственно великого. Недаром называл себя «Будетлянин», «Председатель земного шара». Имел право…
***
Крылатый русский гигант, не замеченный лилипутами, летел от самых истоков сквозь всю русскую историю, прямо к 20 веку, к первой Мировой, Гражданской войне, и язык его, как сама Россия, менялся на каждом историческом изломе.
Вот он летит от истоков… и слова его чуть ли не заумь: «Жила-была барыня… не то чтобы важная барыня, а, так сказать, лягушечка…».
Дальше – иные века, иной язык. Там уже Стенька с его ватагой и тайным языком вольницы, наоборотным языком: «Кони. Топот. Инок…» – Как хочешь, так и читай, с любой стороны.
Но не игрушки здесь главное, не перевёртыши-палиндромы, не тарабарщина вояк-заговорщиков, а стихия зреющего Переворота, где Чёрная и Белая кость – главный русский разлом – могут сказаться бредом какой-то безумной (якобы безумной) старушки, шепчущей своей хозяйке накануне Переворота страшное: «Слухай, барыня, слухай…»
Казнят на днях барыню… а за что? Может быть, и за то, что «баре и барыни» не только пороли веками на конюшнях мужиков, баб, детишек за малейшую провинность, но и за то, что эта бабушка, доброй барыне шептавшая «слухай, барыня, слухай!..» хорошо помнила по рассказам матери, как сатрап-крепостник заставил когда-то её собственную бабушку, красавицу, молодую рожаницу выкармливать грудью борзых щенков, у которых при родах померла мамаша-сучка. Щенки искусали в кровь нежные соски юной рожаницы, она плакала, вся изрыдалась, умоляя избавить её от этого «кормления»… да куда там! Борзые дороже. А что? Ничего особенного, по барским понятиям…
5. Белая и Чёрная кость.
А что ещё, кроме времени, разлинованного учёными людьми – старательными школьниками с высунутыми от усердия языками, в косых тетрадках разбивающими целое на годы, месяцы, дни – что ещё способно разверстать в мельчайших подробностях тектонические подвижки Истории?
Однажды французы спросили Дэн Сяопина, как он оценивает итоги их революции. Мудрый китаец посмеялся (без малейшей улыбки): «Великая Французская Революция слишком значимое явление в Истории, чтобы давать оценку по истечении всего лишь двухсот лет…»
Когда слышу (в последнее время всё чаще слышу) завывания историков, а вслед за ними простых обывателей, пущенных в эфир, о том, что революция это нечто противоприродное, что единственно естественна эволюция, то есть, поступательный и безбурный ход развития, я представляю себе… Дерево. Осеннее голое дерево.
Я всматриваюсь в это дерево, в каждую веточку его, и вижу – насколько же она некрасива, корява!..
Вот она вся ещё ровненькая, гладенькая… и вдруг – взрыв. Корявое сочленение, уродливый нарост, сустав… а чуть подале – опять ровная, гладкая веточка.
До очередного «взрыва».
И вся она такая, подобная сотням корявеньких же, некрасивых по отдельности веточек. Особенно осенью, когда всё обнажено…
Я представляю себе это дерево летом, покрытое густою листвой – какое же оно красивое, гармоничное, непредсказуемо ветвящееся и цветущее! А ведь в основе цветения всё же те корявые, некрасивые осенью веточки.
Так что же произошло? Неужели не было тех, уродующих веточку «взрывов»? Были. Они-то и образовали те самые «революции» в громадной жизни дерева, как и в маленькой жизни каждой отдельной веточки. А вот ровные и гладкие отрезки на веточке – это «эволюционные периоды». Они более долгие, протяжённые… но не до бесконечности же протяжённые! Наступает время, и – вот она, «точка бифуркации». То есть, революция…
Есть, видимо, насущная необходимость в этих мощных разрядках – молниеносных разрядах. Не они ли разгоняют застойную кровь, гонят по обновлённому руслу?
А вот представь себе дерево с абсолютно ровными веточками…
Представил? Ну и как, живое оно?
Да это же чудовищная конструкция, распустившая вкруг себя сотни «стальных», идеально ровных антенн… бр-р!
И вот, несмотря на все ужасы революций, видишь некий умонепостигаемый замысел Целого в корявости отдельных сочленений. Дерево ветвится, цветёт и радует взгляд. А радовал бы тот, «стальной», идеальный «кактус»?
Усомнюся, однако…
***
«…станет ладненько всё, что вспенено,
Есть на всё золотой ответ,
Хватит ладана да терпения
До Успения… или нет?
Или всё поверяется разумом,
Страстью, всосанной с молоком,
А терпенье кончается Разиным,
Компанеллой и Спартаком?
Ах ты, грусть моя невечерняя,
Навечерняя маята,
Торричелева в пыльном черепе,
В гулком черепе пустота…»
(Из тетрадей Великого. Но об этом чудесном персонаже – ниже, много ниже)
***
Русская Революция… ужасы Гражданской войны, осквернение алтарей, убийства священников, раскулачивание, расказачивание, раскрестьяниванье… всё это болит в каждом русском сердце, в каждой душе болит.
…и видишь на фотоснимках, в документальной хронике этих шакалов в кожанках и будённовках, гадивших в алтарях, разорявших страну, и ненавидишь, и проклинаешь их. А поражаешься одному по сути: да как же горстка шакалов смогла победить громадную страну, допустить уничтожение Церкви, попрание святого?..
И задаёшься вопросом: да так ли уж свято было всё это, и сама Церковь в первую очередь? И не она ли первая предала старообрядцев, и подпала, почти добровольно, под пяту государеву? И не там ли, после Раскола, было легально допущено предательство самого святого – исповеди?
Священников просто обязывали доносить властям о тяжких преступлениях, в которых каялись прихожане. И Церковь пошла на это, не нашла в себе сил отказать государевой страшной воле…
А в итоге – доносы, битьё кнутами искренних покаянников, вырывание ноздрей, кандалы, каторга… и, что самое страшное – недоверие и ненависть к Церкви, к попам-подневольникам…
Триста лет после Раскола Церковь просто угасала. И топтали, и унижали её загулявшие в буче, возроптавшие люди… обычные люди. Гадили-то в алтарях не только комиссары, простые мужики гадили!..
Революция, пусть даже чудовищным образом, отделила Церковь от Государства. И остаётся надеяться…
Только вот путь не краток. Сто лет пытаемся встать, а всё только пытаемся…
***
Но ведь и аристократия доблестная столько ненависти к себе накопила за долгие века – умом не рассудить! Не рассудить мужика и барина…
А, собственно, почему он барин? Почему пашет землю один, а владеет и богатеет совсем другой? Этот (не единственный, но главный) вопрос пронизывает всю историю. Остальные сущая мелочь в сравнении.
Если «барин» хитрее, безбожнее, вероломнее своего простодушного соседа, искренне считавшего, что все люди братья во Христе и не должны обманывать, грабить друг друга, то этот «барин» в силу своего безбожия, значит, имеет право обирать, а потом и пороть своего соседа, и всё его потомство? Так, выходит?
…и долго, и жирно жрать за его счёт…
***
«Кто ворует, не горюет,
Обирает да пирует,
А кто пашет, скот пасёт,
Крест несёт да хрен сосёт».
***
…Зуб любовался бы ещё и ещё, но незнакомка, стряхнув речные капли со всего тела и отжав хорошенько льняные волосы, которые уже начинали распускаться по плечам до самого пояса и золотиться под солнцем, стала обматывать бёдра расписной диковинной тканью. Женщины из племени Зуба таких не носили, шкура мамонта или вепря была их вековой, добротной обмоткой.
Мало того, незнакомка зачем-то ещё обмотала груди той же расписной, с ромбовидным узором тканью, и скрылась в чаще. Зуб решил, что она ему не соперница, не станет высматривать тайную ловушку и посягать на добычу, а потому просто пошёл к своему логовищу. Солнце перевалило за полудень, а надо было ещё многое успеть.
Он разбросал лапник, прикрывавший яму-ловушку, ухватился за крепкие канаты, свитые из жирного, хорошо размоченного, а после просушенного хвоща, и спустился вниз. Базальтовым острым ножом умело снял шкуру с мамонта, отделил громадные, ценнейшие бивни от головы, и топором стал разделывать тушу. Потом уложил куски в плетёные корзины и начал по одной поднимать верёвками наверх.
Большую часть освежёванного мамонта следовало, по древнему обычаю, отдать племени, а часть закоптить на костре, предварительно просолив мелко размолотым куском каменной соли. – Это для себя и детей, запасы в свою пещеру. Третью, меньшую часть, также для семейного пропитания, следовало просто просолить и провялить. Ходок туда и обратно, следовательно, до заката оставалось не менее пяти. Значит, пора подкрепиться.
Зуб разжёг костёр, нанизал на крепкую палку кусок свежего подсоленного мяса и принялся жарить. Капли сала, стекая в костёр, сочно шипели…
Зуб не сразу почуял шорох в кустах поблизости. Вначале даже не сам шорох, но какое-то невидимое алмазное копьё, тонко и резко пронзившее его.