Председатель торопил жену. Из ребятишек не спал только старший. Он смотрел на отца и не узнавал его: до того тот был худой и обросший, с ввалившимися глазами.
– Мария! Скорей дай хлеба да картошки. Идти мне надо, мужики ждут, – говорил председатель, макая картошку в соль и запивая её кипятком из самовара.
Жена стащила с него разбитые сапоги и завыла: ноги были сплошная рана, обморожены и кровоточили. Она кинулась к печи, вытащила чугунок с горячей водой и налила в таз. Он решил побыть не более получаса, чтобы забинтовать ноги и сменить портянки.
– Здесь коммуняка! – раздался за окном голос Ганьки. Распахнулась настежь и чуть не слетела с петель дверь. В дом ввалились полицаи и несколько солдат. Председатель даже не потянулся к стоящей в углу винтовке; он понимал, начни он стрелять, перебьют всю семью.
Ганька с размаху ударил ногой по тазу и оттолкнул жену председателя, кинувшуюся к нему.
– Так значит, я – живодёр? – выпучив глаза, спросил Ганька. – Ну что, пусть будет так.
Он матерно выругался и ударил председателя прикладом винтовки в лицо, целя в глаз. Тот упал с табурета и застонал. Жена не кричала, а отрешённо смотрела на происходящее, крепко сжав губы и стиснув руки под фартуком. Старший сын залез на печку и успокаивал младших ребятишек, не давая им кричать, зажимая рты подушкой. Старуха стояла за печкой и крестилась.
Ганька с полицаями зверски били председателя, требуя ответа, с кем он пришёл. Председатель не отвечал ни слова и отплёвывался зубным крошевом. Его вытащили из избы. Светила луна, освещая жуткую картину казни беззащитного, израненного человека. Ганька прикладом заставил его подняться и идти к тыну.
Немецкие солдаты о чём-то говорили между собой. «Немецкая овчарка» стояла здесь же, держа под руку офицера. Председатель подошёл к тыну и даже не успел повернуться, как Ганька выстрелил ему в спину. Председатель охнул и сел, хватаясь руками за грудь; потом беззвучно упал лицом в снег. «Овчарка» подошла к нему, ударила ногой, обутой в валенок, в бок и закричала:
– Ну что? Будешь теперь знать, как работать заставлять от зари до зари! Света белого не видели!
В колхозе она никогда не работала. Потом вдруг взвизгнула: «Он живой!» и отскочила назад.
Офицер спокойно вытащил из кобуры пистолет, подошёл к председателю и выстрелил ему в голову. Председатель вздрогнул и уже больше не шевелился.
– Сучку его под замок в подвал, – распорядился Ганька. – А щенков со старухой завтра в проруби утопим. Полицаи отвели жену председателя в подвал церкви, подперев дверь колом. Замка не было. Ночью Мария вышибла кол и дошла до подруги, которая спрятала её в подполе. Несколько недель она была не в себе.
Вскоре немцев погнали и село освободили. Мария узнала, что дети живы, старуха ночью всех увела в другую деревню. Прах её мужа был перенесён в братскую могилу после 1953 года, где покоится и сейчас. Звали его Лохмачёв Василий Иванович. Мы, односельчане, помним его.
Ганьку взяли в соседней деревне. Что с ним стало – никто не знает. Да и зачем? Только есть у нас в лесу одно место – Ганино болото, и называется оно так с незапамятных времён. Наверное, это и есть то самое подходящее место для всех «ганек».
Волки
После расстрела зятя, выбиравшегося из окружения и выданного в своём селе предателями, вся семья была обречена. Старуха ночью одела троих детишек, надела спрятанный и чудом сохраненный тулуп и вышла с ребятнёй на замерзшую речку. Избу никто не охранял, так как вокруг лежали поля, засыпанные снегом, и стоял мороз.
Лес, стоящий почти за километр, также был занесён снегом, и фашисты боялись его более всего, думая, что такой же страх он внушает всем. Старуха не испугалась. Если по речке добраться до леса, а потом пройти лесом два километра по знакомой ей лесной дороге, то можно прийти к лесной деревне, где можно было переждать какое-то время.
– Бог милостив, – думала старуха.
Шёл первый год войны. Село, где жила старуха, находилось между двумя стратегическими дорогами, которые вели на Москву. Через село проходил большак, связующий эти две дороги, по которому день и ночь, туда и обратно двигалась военная техника, солдаты. Казалось, что пропорционально немцам, в лесах появились волки, которые по ночам жутко выли. Но старуха, больше, чем волков, боялась немцев; боялась не за себя, а за ребятишек. Самой маленькой было 6 лет, среднему 9 лет и самому старшему 12 лет.
Она посадила укутанную во всякое тряпьё девочку в санки и повела всех по замёрзшему льду к лесу. Как они добрались до деревеньки, она рассказывать не любила, но говорила: «Бог помог», и волки им не повстречались. Только поседела вся. Она открыла старую холодную избёнку, натопила печь. Сходила к соседке, своей давней подруге и попросила картошки, чтобы накормить детишек. Так прожили несколько дней, замирая от страха. Волки не давали покоя. Бродили по ночам стаей; переловили всех собак, забирались в омшаники и резали овец, страшно грызлись и выли.
Канонада войны слышалась с трёх сторон, но однажды ночью она была особенно сильной. Наутро в деревеньке появились немцы. Их было много. Они набились в каждый дом, жгли костры во дворах (стояли страшные морозы). Обуты и одеты немцы были, кто во что горазд, и отбирали у жителей последнюю теплую одежду. Пропал и старухин тулуп, она не успела его спрятать и ходила в старой стёганке перевязанная несколькими платками. Ребятишки лежали на печке и со страхом смотрели на лежащих и снующих туда-сюда солдат.
На столе лежал кусочек шоколада, завёрнутый в фольгу. Его не доел офицер, выйдя на улицу. Старший мальчишка зачарованно смотрел на блестящую красивую обертку, ничего такого он ни разу не видел за всю свою жизнь. Он слез с печи, схватил лежащий на столе шоколад и засунул его в рот. В это время в избу вернулся офицер и всё увидел. Не говоря ни слова, он схватил мальчишку за шиворот, вытащил на крыльцо и босого без одежды толкнул в сугроб. Мальчишка хотел вскочить на ноги, но офицер вытащил пистолет и выстрелил у того над головой. Мальчишка испуганно затих. Старуха валялась в ногах у офицера и выла, прося отпустить ребенка.
– Пан! Пан! Ради Бога не убивай его! Он ведь ещё маленький! Он не вор! Он сладенького захотел! Она хватала немца за сапоги и пыталась их поцеловать.
Офицер минут через десять то ли отошёл, то ли ему надоело то ли озяб, но ничего не говоря и засунув пистолет в кобуру, ушёл в дом. Старуха подхватила замёрзшего мальчишку и затолкала его на печку. Долго оттирала его руки, коленки, беззвучно плача и иногда в сердцах давая ему подзатыльник. Он потом стал заикаться.
К вечеру канонада раздалась совсем близко. Снаряды разрывались в лесу и у большака. Немцы стали поспешно выбегать на улицу. Они шли, понурясь, то и дело стуча сапогами и оттирая уши. Мороз крепчал, было около 30 градусов. Некоторые ослабевшие солдаты падали и уже не вставали. Их никто не подбирал, а идти нужно было лесом около трёх километров, чтобы выбраться на большак.
Старуха стояла на коленях в углу под образами и молилась. Она что-то беззвучно шептала и отрешённо смотрела на горящую лампаду. Офицер вошёл в дом в старухином тулупе, посмотрел на стоящую на коленях старуху, потом внимательно оглядел на тусклые лики святых и внятно произнёс, обращаясь к ним:
– Капут. Аллес капут, – потрогал кобуру пистолета и вышел.
Канонада гремела несколько дней, потом стала удаляться к западу. Прошло ещё три или четыре дня. Морозы не стихали. Ночи стояли безветренные с трескучими вздохами леса и колючим блеском мигающих ярких звёзд. Волки в деревне по ночам больше не появлялись. Женщины собрались в одной избе и решали, что делать дальше. Картошки – в обрез, что удалось спрятать, одежды никакой, хлеба нет. Нужно кому-то идти в село, дать знать властям, что помирают с голоду – немцы забрали всё.
Вызвалась идти старуха. А и какая она старуха! Ей годов чуть за пятьдесят, просто тяжелая жизнь наморщинила да сгорбатила её. Замуж вышла рано, муж помер в гражданскую войну от ран, на руках четверо. Выходила троих. Но это была сильная русская женщина, которых у нас на Руси немало.
Она укуталась потеплее платками, надела на старые валенки самодельные лыжи и пошла через лес в село. Пройдя около километра по лесной дороге, она вдруг увидела сидящих и стоящих возле деревьев людей. Испуганно остановилась, но потом догадалась, что это замёрзшие немецкие солдаты, у которых не было сил идти. Некоторые стояли, прижавшись к деревьям обхватив их руками, как бы прося пощады. Пощады не было. Люди могли бы пощадить, особенно русский человек, но природа безжалостна…
Старуха перекрестилась и пошла дальше. Впереди уже просматривалось поле, но оставался ещё негустой перелесок. И вдруг она увидела, что на дорогу вышел волк и сел. Старуха тоже остановилась и стала смотреть по сторонам, нет ещё ли где волков. Сзади сидели ещё несколько. Сердце старухи обмерло; она не знала, что делать.
– Вот и смерть моя! – подумала старуха. Но потом вдруг решительно пошла на переднего волка и закричала:
– Чу! Злыдень! Чу! – и погрозила волку палкой.
Волк сошёл с дороги, перебежал перелесок и опять сел. Старуха медленно приближалась к волку и слезящимися глазами, не мигая, посмотрела ему в глаза. Волк тоже смотрел на старуху, затем отвернул голову в сторону, зевнул, ещё мгновенье сидел не двигаясь. Потом сошёл с дороги и затрусил в лес. Остальные тоже побежали за ним.
Можно по-разному судить о поведении волков или людей. Но самое главное: поклонитесь бесстрашию и самоотверженности русской женщины, которая нашла в себе силы побороть и тех, и других. Это была моя бабушка Анна Степановна. Светлая ей память!
Алексей Решенсков
Родился в Москве. В 1987 году закончил Университет рабочих корреспондентов имени Ульяновой. В 2019 году закончил литературные курсы под руководством А.В. Воронцова. Публиковался в рязанском журнале «Три желания», «Чешская звезда», в Камчатской литературной газете «Новая книга», в журнале «Российский колокол». В электронном издании журнала «Беседа у камина», «Лексикон, «Стол». В издательстве «Перископ-Волга». Член РСП с 2015 года. Член литературного объединения «Точки» при совете по прозе Союза писателей России. Член клуба мастеров современной прозы «Литера К». Призёр фестиваля «Славянские традиции 2016».
Пономарь Тихон
Проходя мимо помойки, невольно услышал какое-то кряхтение, сопение. Потом показалась голова в серой кепке, и наконец вылезло существо, почему-то напомнившее мне нашего деревенского пономаря Тихона.
– Господи, господи, – ворчало существо. – Боже мой, что делается. Люди, люди обезумели совсем. Нет, чтоб детишкам да старикам немощным раздать, они добро на помойку несут. Существо выпрямилось, отряхнулось, и тут я понял, почему оно мне показалось знакомым. У него, у этого существа, была такая же козлиная бородка, как у Тихона.
– Эх, книги, книги выбрасывают. Да какие! И Пушкин, и Чехов, и Куприн, да всё собраниями целыми. Иди, мил человек, там ещё есть. Не унести мне всё-то. Ой-ой, жалко-то как. Ну люди, ну люди.
– Да нет, спасибо, отец. Мне и нести то их некуда, – ответил я.
– Да какой я тебе отец! Стой-ка, стой-ка, – воскликнуло существо. Прищурив и без того узкие глаза, посмотрело оно на меня.
– Точно, знаю я тебя, знаю, ты же Ванька Чопорный. Я ж тебя всего на два года старше.
Вгляделся в него, а и вправду Тихон. Оторопел я поначалу. Да как же так, за сто километров от дома, и вот на тебе – Тихон. Обнялись мы с ним, и дальше уже, взвалив на себя тюки с книгами, пошли вместе.
– Безумные, безумные люди, прости меня Господи, всё возмущался Тихон.
– Разве так можно? М-да, ну и люди пошли.
– Ну, почему же безумные, Тихон? Может, люди прочитали их, и они ненужными стали?
– Что ты, что ты, Ваня, а доброта-то, сердешный ты мой, на што? Поделись ты крошкой последней с ближним своим, и Господь непременно тебя отметит и отблагодарит. Потому как, брат, без любви, да без веры жить нельзя. Люди, как сухие деревья становятся, радости от них нет, да и без надобности они. Так свой век и коротают. Суетятся, суетятся всё, а толку то от того?
– Тихон, а зачем тебе столько книг? Веришь, нет, а у меня сейчас жизнь такая пошла, что и читать некогда. Бывало, хочешь что-нибудь почитать, возьмёшь книгу, страницы две осилишь, и сразу в сон клонит.
– Ах, Иван, Иван, это от того, что есть сейчас ухари, на нас с тобою деньги зарабатывают. На пятистах страницах из пустого в порожнее переливают, от того то ты и спать хочешь. Так ты, Вань, классику читай.
Идём мы с Тихоном и чувствую, что сегодня нет у меня никого ближе и роднее этого Тихона. Сразу дом вспомнил, деревню, яблони наши. Душа рвётся на части, хоть глазком глянуть, как там?
Келья Тихона при храме «Петра и Павла», что в Лефортово, находилась сразу за комнаткой для крещения. Кровать, небольшой стол, да книжная полка на стене. А в углу, на святом месте, освещённая лампадкой, висела икона Святителя нашего.
– Ну что, располагайся, Иван, мы сейчас с тобой трапезничать будем.
Скинув мирскую одежду, Тихон облачился в рясу и начал хозяйничать на столе.
– Знаешь, если от буханочки «Дарницкого» отрезать четвертинку и на этот ароматный мякиш положить килечку в томатном соусе, да не набрасываться сразу на эдакое благолепие, а дождаться, когда хлеб пропитается томатом, и только тогда, когда слюна заполонит рот, приступить к дивной трапезе. Море ощущений захватывает меня, да так, что не хватает слов выразить это. А принять перед трапезой стопочку «родной», так это ж сам Господь велел, для лучшего пищеварения. Чудное состояние испытываю после этого. Душа петь начинает, в руках сила богатырская появляется. Перед каждой службой оскоромлюсь, оттого-то и звон мой такой лучистый. Натягиваю «поводок» и чувствую, как нерв мой по нему до самого «благовестника» пробегает. Чувствую: ждёт родимый, истосковался весь. Говорить со мной хочет. Я его легонько качну, а он языком по колоколу, тихо так, еле слышно, будто потягивается спросонья. Потом «зазвонные», динь-ди-линь, динь-ди-линь, просыпаются. Поздороваюсь со всеми колоколами, и уже сдержать себя совсем не могу. Что есть силы ударяю в «благовест», а «зазвонные» и «подзвонные» в перезвон пускаю. Динь, динь, динь, динь-ди-линь, динь-ди-линь… Пока звоню, душа-то моя только на «поводке» и держится, всё к Господу Богу улететь норовит. Гляну порой с колокольни вниз, народу толпа собирается, слушает. Уже и звонить перестану, а они всё ещё, задрав шапки, стоят. Будто ангелы с небес им кажутся. Ладно, Иван, что-то я зафилософствовался. Садись, покушаем, что Бог послал.
Сам же Тихон встал перед образом Святителя нашего. Закатил глаза и, перекрестившись, заголосил, как делали у нас певчие в деревне:
– Очи всех на Тя, Господи, уповают. Ты даёши им пищу во благовремении. Отверзавши Ты щедрую руку Твою. Исполнявши всякое животное благоволения.
Приступив к еде, Тихон причмокивал и наконец, пропустив очередную стопочку «родной», разгладив свою козлиную бородку, сказал:
– Ты это, Вань, управляйся здесь, а я пойду к отцу Анатолию благословление получу к вечерне.
Перед службой видел я, как Тихон открывал дверцу, что вела к колокольне. В маленькие, словно амбразуры окошки, видел, как он поднимается. Как, перекрестившись, взял поводки в руки. И вдруг, словно налетел ветер, и играючи пустил в пляс «зазвонные». Динь-ди-линь… Тихонько так сначала, будто шёпотом. Потом «подзвонные», и вот уже по всему Лефортову разлился праздничный перезвон, который с каждым ударом в колокольцы становился всё громче и громче. Вдруг Тихон как-то неестественно подпрыгнул, и раздался гулкий бас «благовеста». Звук от него еще не успел затихнуть, как снова – динь-ди-линь – вступили подзвонные. Эко чудо творит Тихон! Так и хотелось крикнуть всем вокруг: