Лондон нравилось плескаться. И однажды Мийя уговорила меня оставить ее на два часа в мутной после селя воде. Говорила, иначе может развиться рахит. Несколько дней я заснуть не мог, рассматривал ее маленькие ножки. Ничего необычного не было, она скакала, как маленькая газель.
Почерневшие губы отца дрожали, он хмурил брови и плевался: «Сынок! Ну ты привязал воришку Сангяра к столбу?» Я поймал его руку, чтобы поцеловать, но он оттолкнул меня. «Пап, правительство даровало рабам свободу… Правительство… Отец!» Поняв наконец смысл моих слов, он захрипел: «При чем тут правительство?! Сангяр мой раб. Мой! А не правительства! Нету у них права отпускать его! Я его мать Зарифу купил в свое время за двадцать серебряных монет, когда мешок риса, которым я ее кормил, стоил всю сотню… Целую сотню… Монета к монете… Эх, Зарифа… Какая прелестница была… Нежная какая… Но она созрела, и Хабиб сорвал ее… И понесла она этого вора… Да при чем здесь правительство? Это мой раб, собственный… Как он уехал, не спросивши… Разве такое возможно, сын?!» Когда его снова начинало потряхивать, а шея и грудь у него покрывались потом, я снимал полотенце со вбитого в дверь гвоздя и стирал им капли. После смерти отца полотенце исчезло. Когда я вошел, спотыкаясь и захлебываясь от плача, в его комнату, меня самого прошиб пот, но полотенца я не нашел. Оно испарилось. Так же, как и швейная машинка «Баттерфляй». Я не заглядывал в чулан, но знал наверняка: Мийя спрятала ее там.
Обожаю, как Мийя готовит самбусы. Когда мы переехали в новый дом, она, помимо прочих блюд, напекла их целый противень. «Мийя, лучше, если служанка будет помогать тебе и на кухне», – проявил заботу я. Но она ничего не ответила, а через несколько месяцев без причины потребовала ее рассчитать… Ночью, почувствовав в комнате аромат благовоний и увидев на Мийе полупрозрачную рубашку, я спросил: «Ты меня любишь, Мийя?» Она прыснула. Хохотала без остановки…
В классе меня дразнили долговязым. Зарифа, собирая меня, так сильно затягивала ворот дишдаши, что я едва не давился. Учитель спросил: «Сколько?» Я копил деньги, которые получал в праздники, изредка тратя свои сбережения на кокосы с холодным молоком внутри. «Полриала», – ответил я. Учитель засмеялся. Ненавижу смех. Когда люди смеются, они становятся похожими на обезьян – с дергающимися шеями, сотрясающимися животами, с обнаженными желтыми кривыми зубами. «Лет тебе сколько?» – «Десять или двенадцать». Учитель ухмыльнулся: «Ты не знаешь, сколько тебе лет? В любом случае для первого класса ты слишком рослый». А что я мог сделать? Ведь школу построили, когда я уже вырос. Другие ученики, на дишдашах у которых ворот не был так сильно перетянут, как у меня, загалдели: «Учитель Мамдух! Отсадите дылду Абдуллу! Что он уселся впереди за первой партой?!» Мамдух хлопнул меня по руке и шепнул: «Сладости с собой?» Я замотал головой. «Завтра принесешь!» – «Что?! Сладости? Ни тетрадь, ни карандаш… Сладости принести?!» – заголосила Зарифа. Хабиб бросил ее, а Сангяр сбежал в те дни из дома. Все свое время, когда не хлопотала у плиты, она посвящала мне.
А Мийя всегда занята. Сначала шитье, потом дети пошли, затем эти курсы. И подружки отнимали много времени. А потом она стала просто спать…
Зарифа пахла супом, и я клал голову ей на грудь, чтобы заснуть. «Абдулла смог написать свое имя, поэтому переводится в третий класс», – объявил учитель Мамдух. Так с его легкой руки я оказался сразу на третьем году обучения с четырьмя другими товарищами, которые принесли сладости учителю либо смогли вывести мелом на черной доске свое имя.
Небо становилось ясным, облака рассеивались. Абдулла, сын торговца Сулеймана, смог все же немного вздремнуть в кресле на борту самолета. Прежде чем очнуться, он пробурчал сквозь сон: «Прошу тебя! Только не закрывай меня в колодце! Не оставляй меня!»
Лондон
С восходом солнца, когда все вокруг зажглось ослепительно-ярким светом, сердце Салимы затрепетало от радости: она стала бабушкой. Да, это был просто красный живой комочек, с чудным именем и совсем не унаследовавший ее красоты. Но это была ее внучка. И она испытывала за нее гордость. Салима подмела двор, полила его водой из шланга, вытрясла персидский ковер, который хранился до того времени свернутым в чулане. Теперь он был расстелен в холле. Она натерла до блеска фарфоровую посуду, ровными рядами выставленную в серванте, и положила на пол новую циновку для Мийи и ее новорожденной дочки. Неумеху Холю Салима даже не позвала помогать на кухне и сама с душой нажарила тонких лепешек, щедро смазав их жиром и горным медом. Салима проследила, чтобы Мийя съела все до последней крошки, и не отошла от нее, пока не убедилась, что дочь до дна выпила кружку кипяченого молока с пажитником. Она сварила кофе, бросив в него зерна кардамона, нарезала на тарелку фруктов, добавила туда же финики, поставила на золоченый поднос два флакончика благовоний, стаканчик с шафраном, чашу для горящих углей и отнесла все это в зал, куда могли зайти с поздравлениями соседки. Салима приняла ванну со специальной смесью трав, – мыла она не использовала с тех пор, как последний раз побрилась, – надела самый лучший свой наряд и наконец уселась рядом с молчавшей дочерью.
Двор наполнился голосами: «Во имя Аллаха… Да будет воля Всевышнего… Да помолится за Пророка Аллах… Да ослепнет глаз завидущего… Такова воля Всевышнего… Первая дочка – главная помощница… Да наградит вас Господь после нее десятью сыновьями… Во имя Аллаха… Да помолится за Пророка Аллах». Салима растолкала Мийю:
– Да поднимись же ты, наконец, перед гостями. Вот Махбуба аш-Шаиб пришла.
Через холл, поминая имя Аллаха, прошла Зарифа. Наума попробовала ногой на ощупь ворс персидского ковра, затем откинула с тарелок и подноса полупрозрачное покрывало и пробежала взглядом по угощениям. Помешав серебряной ложечкой шафран в стаканчике и убедившись в густоте содержимого, женщина проследовала в комнату.
Насупившись, Салима пробурчала:
– Здравствуй, Зарифа. Не рано ли ты к нам? Можно было еще неделю потянуть… Прости, ноги болят, не могу встать.
Зарифа опустила свое грузное тело рядом с местом Мийи. Тяжело вздохнув, она сказала:
– Не утруждай себя, дорогуша. Когда ты вставала перед Зарифой? – Она покрутила толстый серебряный перстень на указательном пальце правой руки и откинулась на подушки. – Как самочувствие, Мийя? Ты заслужила, чтобы все прошло хорошо. Вам с малышкой здоровья. Извини, дочка, раньше не могла навестить. У сына моего Сангяра тоже прибавление, девочка.
– Поздравляем! Всех благ! – откликнулась Салима. – Мы, получается, пропустили такую новость.
Зарифа еще ближе наклонилась к Мийе.
– Вчера эта змея родила Сангяру девчушку. Хлопотали.
Салима нависла над дочерью с другой стороны.
– А сегодня что? Чем с утра занималась? Могла бы улучить минутку для того, чтобы прийти посмотреть на дочку господина. Поздний гость хуже горькой редьки!
Зарифа оторопела и прищурилась.
– Нет уж, дорогуша. Знай, что старый господин ел хлеб, исключительно моими руками испеченный! Гостя ноги несут, где ему рады, а частый гость – что в горле кость!
– Ей покормить надо! – перебила Салима.
Зарифа улыбнулась и передернула плечами, будто собираясь пуститься в пляс.
– Говорят, от рыбы молоко хорошо идет.
– Нет, для кормящей рыба вредна, – ответствовала Салима.
– Как говорится, что больной желает, то его и на ноги ставит, – заключила Зарифа, про себя подумав: «Да. К чему ей рыба соленая, когда Абдулла принес четыре десятка кур? Даже этой змее Сангяра и той он птиц достал. И мед, и жир ей, а она все нос воротит, не хочет моей стряпни. Народная мудрость гласит: «В сытости и ишак брыкаться станет». Что-то я не помню, чтобы у нее деньги даже на платья приличные были до того, как мой мальчик взял ее в жены. Эх, Сангяр, Сангяр… Всю жизнь тебе эта гадюка отравила».
– Приподнимись, дочка, покорми ребенка! – с одышкой проговорила Салима.
Мийя села ровно.
– А моя сноха-змеюка кормит лежа, что собака, – заохала Зарифа. – Не сядет даже… А дочку назвала Раша… И он, бедняга, язык-то прикусил. А как заикнуться? Она ж ужалит. Только скажи поперек. Нет чтобы назвать Хабиба, Марьям, Фатима! Сейчас такие имена дают! Марфат, Рабаб, Набаб, Шакяб, Дадаб – в ушах от них звон один. Вот жизнь пошла! А ты, Мийя, как девочку назвала?
Не сводя взгляда с ребенка, которого кормила, Мийя ответила:
– Лондон.
Зарифа онемела, потом, пыхтя, подняла свое тучное тело.
– Пойду-ка я вам обед лучше сготовлю.
Как только Зарифа удалилась на кухню, Салима с облегчением выдохнула. На секунду ей показалось, что цвет стен, выкрашенных голубой масляной краской, сгустился до иссиня-черного. Именно эту комнату она выбрала для своей только что родившей дочери – здесь было тепло, серванты с посудой и дорогими подносами вдоль стен, вместительный сундук, недавно перекрашенный и инкрустированный золотистыми пластинами, подушки, перетянутые шелком и заново туго набитые. Салима не только о собственном теле заботилась, но и была одержима украшательством всего вокруг.
Стоило жене муэдзина постучаться и спросить разрешения войти, как Салима вскочила к ней навстречу. Из кухонного домика в углу двора выглянула Зарифа, промямлив:
– Чудо расчудесное! Исцелилась, запрыгала!
Пока Салима и жена муэдзина обменивались горячими рукопожатиями, она успела прокричать своим громогласным голосом:
– Желанному гостю – горячий привет, незваному – дома хозяина нет! – Ударив себя кулаками по бедрам, Зарифа скрылась на кухне.
Салима и ее гостья, приехавшая из Самаиль много лет назад, которую уже никто не называл иначе как женой муэдзина, пустились в бесконечные разговоры, нанизывая одну тему на другую. Мийя безучастно сидела рядом, разглядывая ребенка. К ним присоединилась Асмаа.
– Послушай, мама! Ты должна приготовить Мийе эту смесь из книги «Рецепты на каждый случай». Для этого потребуется…
– Не нуждаюсь я в этих книжках и докторах, которые будут меня еще учить, что собственной дочери готовить! – прервала ее Салима. – Пятерых на ноги поставила без чужих советов! Ты глаза себе чтением сломаешь. Кофе лучше выпей.
Тогда Асмаа обратилась к Мийе:
– Давай, Мийя! Поешь! Современная медицина доказала пользу фиников для здоровья рожениц. И в Коране упоминается, как Дева Мария потрясла пальму, и с нее упал зрелый плод.
Она старалась говорить грамматически правильно, декларируя по памяти священные тексты, чтобы произвести впечатление на жену муэдзина. Но мать потянула ее за рукав:
– Оставь сестру! Она будет есть одна!
– Почему это?
– Потому что в ней скверна, – прошептала жена муэдзина. – С ней нельзя вместе садиться!
Асмаа возмущенно отвернулась. Она была уверена, что есть хадис о том, что нет запрета делить с женщиной пищу. Но в присутствии жены муэдзина она и слова не могла промолвить о религии.
Вошла Зарифа, чтобы разлить всем кофе. Она единственная из рабынь могла есть с хозяевами с одного подноса. Эту привилегию она даровала себе сама, и никто не возражал. Зарифа отправила в рот большой кусок сладостей и смачно облизала жирные пальцы.
– Ну-ну, Зарифа, давай аккуратней! – проворчала жена муэдзина. – Не забывай о диабете, ты же все-таки… не худышка.
– Диабет?! Думаешь, испугала меня? – закудахтала Зарифа. – Нас всех смерть ждет. Почто мучить себя? Я, хвала Аллаху, здорова так, что иных зависть берет. И докторов этих не слушаю. Диабет не диабет… Народная мудрость гласит: семи смертям не бывать, одной не миновать. – Она налила себе еще кофе и медленно выпила его, постукивая пальцами по стенке чашечки.
Жена муэдзина скривилась в улыбке.
– Да простит Аллах. Семи смертям не бывать, одной не миновать, говоришь? Да простит Аллах нашу беспечность. Тебе ведь уже пятьдесят стукнуло, дорогая?
Зарифа пожала плечами.
– Пятьдесят, и что? Что такое пятьдесят? Вторая молодость! У меня у сына только ребеночек родился. Некоторые бабушками становятся уже на четвертом десятке.
Салима, проглотив дольку апельсина, притворилась, что пропустила мимо ушей слова, которые предназначались ей. Она не стеснялась того, что стала бабушкой сразу после сорока, и всем своим видом показывала, что ей нет дела до мнения Зарифы. Жена муэдзина продолжала:
– Верно, Зарифа, ты не старая. Но тогда получается, ты поспешила женить сына, он еще слишком молод.
Зарифа привстала, отодвинув сладости в сторону, и посмотрела жене муэдзина прямо в глаза.
– Я ж ее пожалела. Я ж не знала, что она такая змея. Отец у нее умер, мать свихнулась. Как не пожалеть сироту? Она нам детей народит. А что надо было делать? Женить Сангяра или ждать, когда его мужики оприходуют?
Салима бросила в ее сторону тяжелый взгляд, а жена муэдзина вздохнула.
– Да простит тебя Аллах! Такое сказать!
Послышались громкие женские голоса. Гостьи спрашивали разрешения войти. Салима сделала Асмаа знак. Та нехотя поднялась: ей, как незамужней, не полагается слушать их разговоры. Досадней всего, что об этой традиции она действительно читала в книге «Жизненный опыт». «Ах, книги!» – подумала она и вернулась к своему любимому занятию.
Абдулла
Я часто летаю самолетом, но по-прежнему, как новичок, сажусь в кресло у иллюминатора, из которого наблюдаю, как города под нами сжимаются, становятся крохотными, пока не исчезнут из виду совсем. «Как ты много ездишь, пап!» – сказала мне Лондон. Я хотел рассказать ей тогда, что только в чужих дальних краях мы познаем себя настоящих, так же как в любви, но промолчал. О других странах она ничего не знает, но, думаю, любовь ей знакома.
Лондон так неистово сопротивлялась воле матери, что я, видя все это и переживая за нее, восстал, сломал занесенный над нею кнут и разрешил дочери выйти замуж по ее собственному выбору и желанию. Она бросила матери: «Откуда тебе знать о любви? Ты, как глаза распахнула, никого, кроме отца, и не видела. Сколько тебе было, когда тебя за него выдали?» Думала, меня нет дома, но я все слышал. Мийя рассмеялась. Рассмеялась с каким-то остервенением, но ничего не ответила. Не призналась, что любила меня.
Отец тогда лежал при смерти, а задыхался я, как будто по трубкам, воткнутым в него, утекала и моя жизнь. Она что-то промямлила, я не понял. Проплакал у постели отца до зари. Мухаммеду был годик, и, сидя у умирающего отца, я беспрестанно думал о нем. Узнав о смерти деда, Лондон вскрикнула. Мийя пробурчала, что шум только тревожит душу покойного. А за несколько лет до этого она спросила меня: «Не слишком ли ты выслуживаешься перед своим отцом?» Я накинулся на нее.
Учитель Мамдух заявил нам: «Я воспитаю вас патриотами, в духе арабского братства». «Хочу BMW. Достойно врача и внучки бизнесмена Сулеймана», – продолжила Лондон. А какое отношение она имеет к заслугам деда? «Хочу новый плейстейшен», – услышал я от Салема. «Нужно женить мальчишку, пока ничего плохого не стряслось, а то как пойдет за ним дурная слава», – отметила Зарифа. «Поезжай в Маскат, я за всем в доме прослежу, не волнуйся!» – успокаивала меня тетка. «Верная сделка!» – уверял мой партнер Абу Салех.
«Что же вы с самого детства не занимались английским? – удивился преподаватель Билл. – Теперь вы осознали, что это самый важный язык в мире?» Самый важный язык! В мире! О, мир! Какой он огромный! И какой тесный в то же время!
«Надо избавляться от изживших себя приемов ведения дел! – настаивал Абу Салех. – Сегодня самое главное – реклама! Только она будоражит умы клиентов и растрясает их карманы!» Карманы. Карманы… «Отец! Мне нужен риал!» – попросил я. Он ухмыльнулся: «Целый риал! Для такого шалопая?! В мое время мы мечтали о том, чтобы на монетку просто взглянуть!»