– Ну как, все ясно?
– Да. Это мертвое озеро?
– Это граница. Между теми, кто мертв – и теми, кто бессмертен.
– Оттуда не возвращаются?
– Оттуда можно не возвращаться.
ВОЛЧИЙ ВОЙ
Мы отходим от машины шагов на пять, как вдруг она останавливается.
– А что у тебя есть из музыки?
– Все-таки хочешь напоследок послушать?
– Нет. Уши по ветру – я их отсюда унесу. Но у тебя ведь магнитофон сам переворачивает кассеты?
(Она как-то странно возбуждена, почти на грани истерики).
– Да.
– Ну вот и отлично. Пусть себе играет, пока не сдохнет.
– Поставь тогда что-нибудь веселое. Брассенса, например. Или…
– Ну нет! Раз ты такой поклонник французов – Пиаф у тебя имеется?
– Ее же невозможно слушать в дороге. Там только дорожная музыка – как я это понимаю.
Она копается в бардачке, выбрасывая кассеты прямо на песок.
– Нет. Не пойдет. А это что?
– Меркьюри. «Шоу маст гоу он». И все такое.
– Нормально. Шоу у нас будет. Но здесь не пойдет.
Кассета летит в груду других.
– Что тебе нужно?
– Побольше меланхолии. Волчий вой для овец.
– Тогда поставь DOORS.
– Это здесь чересчур. Получится как оперетта от Паркера.
Меня все это почему-то начинает раздражать. Хочется скорее идти, бежать дальше – а она там копается…
– Скажите пожалуйста! Какой, оказывается, тонкий музыкальный вкус!
– Ладно.
Она с раздражением запихивает в магнитофон первую попавшуюся кассету – и над песчаными холмами раздаются аккорды «Blue valentine» Тома Вэйтса.
– То, что надо?
– Не имеет значения. Пусть воет.
Мы отходим от машины на несколько метров – и музыка становится тише, а потом ее вовсе уносит прочь ветерок, прохладный, пьянящий ветерок, дующий прямо в лицо. И тогда мы видим вдали озеро.
МЫ МЕРТВЫ
Я знаю, что уже поздно задавать вопросы.
В любом случае, пятнадцать минут прошло. И я вижу перед собой черную воду.
Все, что знаю о мертвом озере – легенды и ерунда. Будто сюда бежали какие-то сумасшедшие, панки, рокеры, преступники. Ссылали приговорённных к смерти. Отсюда же не возвращаются. Объяснения нет, только сказки. Будто какой-то адский магнит, притягивающий человеческую кровь. Радиация, меняющая структуру тканей. Нельзя уйти. Только с ней можно жить. И мотель – точно из этих сказок. Будто бы сюда привозили человека, снимали наручники, укладывали спать. На простыни, выстиранные в озерной воде. И все. Наутро он сам уходил к озеру. Кто стелил простыни, кто стирал? Горничные в свинцовых костюмах? Пионерские страшилки из желтой прессы. Все давно забыли. А это – есть.
Но она-то явно отсюда! И знает здесь все не понаслышке – наверняка. Как такое возможно, если не возвращаются?
И зачем я иду с ней?
Она права. Я иду – потому что мне все равно. Все равно куда идти – если идешь с ней рядом. А она просто не может не знать, куда идет.
Много лет назад один мой приятель, сидевший на игле, пришел ко мне поздно вечером с дозой морфия. Морфий предназначался кому-то другому. Но заказчик не явился, и приятель предложил попробовать – хоть раз в жизни. Я ведь никогда не пробовал колоться. Знал только по слухам, что надо обязательно вывести шприц «на контроль», и сделать так, чтобы в нем не было пузырьков. Иначе пузырек закупорит вену – и все, мгновенная смерть. Но приятель вогнал мне в вену чуть не кубический сантиметр воздуха. И глядя, как он это делает, я подумал: «В конце концов, ему видней».
МЫ МЕРТВЫ
И вот – озеро.
От песчаных барханчиков к нему идет пологий спуск метров в триста длиной. Темная вода. Вдали – полоска противоположного берега, почти скрытая в каком-то дрожащем мареве. Сзади, за спиной – молчание огромной горы. Я оборачиваюсь: почти черный, угольно-пепельный склон, круто уходящий в небо. Наверное, ее тень на закате достигает воды.
Вправо и влево – бесконечные пляжи, бухточки, в которых нет ни одного камня. Только песок. Белый и черный цвет. Песок и вода. И больше – ничего. Ни деревца, ни дома, ни скалы. Просто бесконечный пляж, курорт до горизонта.
Но в этой картине странная смесь угрозы и обещания. Вода – как огромный черный магнит, как внимательный глаз. И я не могу отвести от нее взгляда.
ВОДА
– Ну, как тебе тут?
– Хочется удавиться. Это место похоже на все сразу.
Ее бьет мелкая дрожь, и рябь – по озеру.
– Давай искупаемся?
– Нет!
На самом деле мы все равно сейчас войдем в эту воду. В воду, которая – я знаю – пьянит и снимает все воспоминания, в воду, которая может двигать горами, в воду, по которой возможно ходить с вечера до утра, не оставляя следов.
– Ты здесь уже была?
– Да, да! Эта вода у меня на шее.
И теперь я понимаю, чем пахнут ее волосы, но ветер дует совсем с другой стороны, с озера.
ВОДА
– У этого озера есть легенда. Конечно, ее сочинили, потому что все легенды – ложь. По нашему образу и подобию. Но все равно: когда падшие ангелы оказались на земле, они заплакали. Потом слезы иссякли, и они стали теми, кем стали. Равно как и люди.
– И что значат эти слезы?
– То же, что и любые.
– Поэтому от них нельзя уйти?
– Да. Труднее всего уйти от жалости к самому себе.
МЫ ЖИВЫ
Мы заходим в воду. Это нельзя объяснить, нельзя передать – как негаданное прикосновение к детству. Как мгновенно охватывающий озноб первой любви. Нет, больше нет подходящих слов – а я лишь по щиколотку в воде! Она принимает меня целиком. Все. Мы плывем. Я не умел плавать – но здесь невозможно утонуть, плывешь помимо своей воли.
ВОДА
– Ты должен был встретиться в Стамбуле с другом.
(Она лежит в воде на спине, и теперь я наконец вижу на ее груди, на тонком шнурке – маленький флакон, мутное стекло. Теперь нет загадок). Стамбул? Что такое Стамбул? Константинополь, Святая София. Мы должны были встретиться…
– Да. Мы поедем в Дамаск.
– Этого уже не будет. Он тебя не дождется.
– Откуда ты все это знаешь?
– Мы лежим в одной воде.
УЖЕ ПОЗДНО
Когда все понимаешь, уже слишком поздно. Отсюда не возвращаются. Когда в большом мире сделают новейшее открытие и обнаружат, что слезы обладают радиоактивной силой, тоже будет слишком поздно. Как всегда. Тогда, конечно, поймут, почему все святые улыбались, почему смех исцелял, зачем им был нужен Бастер Китон и Чарли Чаплин. Поймут, на каком волоске висела их жизнь со времен Аристофана, бродячих комедиантов, да и раньше, и позже – всегда. Когда им скажут: мы лежим в одной воде.
МЫ ЖИВЫ
И все-таки я смотрю на нее – и улыбаюсь. Она такая невероятно серьезная, а ведь лежит в воде на спине, блаженно расслабив тело, и только горькой гримасы тут не хватало! То ли мне слишком хорошо от первого погружения в озеро, то ли я еще не понял чего-то, – меня разбирает смех. Я с ним не могу справиться – словно от щекотки: падшие ангелы наплакали… Кот наплакал! Я принимаюсь смеяться – и, елки-палки, – сразу начинаю тонуть. А, между прочим, тут ведь глубоко! Плаваю же я по-собачьи, и то при удаче. Видно, она мне все-таки улыбается в ответ: мелкими саженками доскребаюсь до песка под ногами, вылезаю на берег, отплевываюсь. Ну вот, все. Эта гадость уже попала мне в рот. Что я скажу… Маме? Смех снова разбирает меня, уже окончательно.
МЫ ЖИВЫ
Она осуждающе смотрит на меня, потом все-таки улыбается. Чуть-чуть, краешками губ, как тогда, в машине. Словно улыбка причиняет ей неимоверную боль.
– Вон, смотри – видишь наши города?
Действительно, на том берегу – настоящий город. С высокими домами, какого-то бледно-желтого цвета, и, кажется, левее – еще один. Дома еле различимы сквозь дымку.
– Как вы их построили?
– Просто. Ты думаешь, здесь много занятий? Времени много, а заняться нечем. Почему бы не построить город?
– Из чего? Тут ведь даже камней нет…
– Из песка, разумеется. В них никто не живет. Здесь не нужна крыша над головой, вообще ничего не нужно.
Я представляю, как они прогуливаются по этим городам. Может, даже ведут там уличную торговлю за самодельные деньги – самодельными вещами, продуктами и выпивкой (ведь здесь в этом тоже нет никакого смысла). Представляю, как они имитируют жизнь – единственную ее форму, какую знают. Да…
– Райское место, ничего не скажешь.
– А ты думаешь, в раю лучше?
Слишком обыденный вопрос. Как будто уж она-то в курсе.
МЫ МЕРТВЫ
– Ты это придумала сама?
(Я уже знаю всю историю про озеро – а это о бутылочке на шее)
– Нет. Кто-то, давным-давно. Но никому не хотелось даже пробовать.
– Почему?
– А ты еще не понимаешь?
Нет. Я не понимаю – что здесь делать, зачем. Оливковые волны, палящее солнце – вечный безнадежный курорт. Конечно, вода… Она как морфий – проникает в вены, предельно отрезвляет и фокусирует сознание, мысли сходятся в плотный пучок, которым, кажется, камень можно пробить…
Стоп.
А мы вообще – говорим, шевелим губами?
– Нет.
НЕТ
– Значит, в этом все дело?
(Она сидит на берегу в двадцати шагах от меня, повернувшись спиной. Мы, понимаете ли, разговариваем.)
– Не только. Хотя, сам видишь, здесь каждый – отличный собеседник.
– Даже слишком.
– Поначалу да. А потом все переходит из одного в другого, как в сообщающихся сосудах.
– И все равно, с кем я говорю?
– А ты и так всегда говорил с самим собой.
МЫ ЖИВЫ
– Забавно, это я уже слышал. Стало быть, собеседники все же находились.
(Неудивительно, что она молчит. Я бы тоже промолчал.)
Опаньки!
Отсюда надо бежать, любой ценой – пускай крутит кости, больше ни секунды! Я вскакиваю и оглядываюсь. И вижу гору Сара. Черный, северный склон.
Теперь ее ход: она поворачивает голову – я вижу, вижу все-таки улыбку!
– Я похожа на твою тень?
Нет, на тень она не похожа. Мы лежим на песке, обезумевшие от бьющего в глаза солнца, как будто оно и снизу, и сверху.
2
СЕГОДНЯ
…В этом городе у меня самое классное занятие: реклама. Я рекламирую все подряд. Каждое утро прикидываю, что – и через два часа все улицы усеяны плакатами, надписями, даже памятниками. Иногда кто-то приходит и просит прорекламировать что-то свое. Это особенно интересно.
Но мы не говорим. То есть говорим, перебираем шуршащие фантики слов своих языков (тут ведь греки, итальянцы, французы – кого только нет), но слова не звучат. Вместо них в сознании возникают безупречные и одновременно неловкие, как щекотка, готовые формулы. Надписи на любом языке – с ними то же самое, это теперь отпечатки смыслов, в которых теряются знаки. Будто все озвучивает закадровый переводчик с голосом гермафродита. Каждый понимает другого, но разговаривать без слов – как есть пищу без соли: только по необходимости. Моя работа – постараться добавить хоть щепотку приправы. Кажется, получается.
В самые пресные дни я рекламирую воду. Мой любимый слоган – «Войди в эту воду дважды!» – вызывает восторг у всех. Все-таки в основном здесь отвязный народ. «Вам нравится эта жизнь? А это не жизнь!», или «Время собирать лежачие камни» – тоже неплохо.
В принципе, мы, конечно, торчим на какой-то ерунде. Все: и мусорщики, собирающие песчинку за песчинкой, и строители, поливающие водой песчаные глыбы, и художники, чертящие на песке картины, и все эти идиоты-торговцы, из последних сил старающиеся приколоться к камешкам-монетам (и так правдоподобно, что, когда они приходят заказывать рекламу, меня тоже пробивает). Отдельное дело – война. Она обычно случается по пятницам (два раза была в субботу), туда идут почти все. В последний раз мы ходили разрушать северный город три дня назад – наверняка его уже отстроили заново. Недели через две сюда тоже припрется куча идиотов, и мы не выстоим, придется все начинать сначала. Поэтому сегодня я рекламирую «сегодня» – одноразовое «сегодня», практически даром, налетай!
Но ее я вижу очень редко. Очень. Она – что-то вроде королевы, и всегда неизвестно где. То есть она всегда здесь, рядом. Мы все время говорим, если это молчание можно назвать разговором. Мы говорим и сейчас.
Кстати, помнишь, я еще удивился, когда ты показала на таможне паспорт, а его не было. Теперь… Да, конечно, вон она – моя реклама, я ее все-таки рисую пальцем или ладонью на песчаных стенах, но скорее для себя, а эти краски, которые видят все – ну, уж конечно, их нельзя не увидеть. Правда, здесь нет никаких проблем: делай что хочешь, в одно мгновение, и все же это мешает. Не знаю, почему. Ну ладно, как тебе «сегодня»? Как всегда? Ну нет, «всегда» будет завтра. До связи!
…Однако время проходит почти незаметно, если, конечно, это время.
РАЙСКИЙ ДОЖДЬ
Пустые слова – господи, привычка. Вечность, наполненная пустыми словами. Шкурками слов. Какое из них было в начале? Я смотрю на капли дождя из своего совершенно символического укрытия, этакой песчаной норы. Ломит кости от этого дождя: он не с озера, он оттуда, из мира. В такие дождливые дни – я знаю – все здешние сидят по норам. Как звереныши. Бессмертные звери.
У Борхеса, помню, рассказ про бессмертных – мерзкие, заросшие щетиной твари, и среди них – Гомер. Стоит ли того бессмертие, если ты всего лишь имеешь дело с бесконечным дождем?
Правда, мы все-таки смертны. Маленькая поправка – этот дождик. Выйди, выйди под него хотя бы на пять минут!
Странно, что тут ни одного самоубийства. Все спасаются, и никто ничего подобного не помнит. А какой запах у этой воды! Сумасшедший, граничащий с детством. Она уйдет – и снова пыль, снова песок.
Наверное, слишком громкие мысли – сейчас я слышу чье-то молчание. Она, конечно это она. Никогда не знал, что буду различать тишину… Но она приближается.