Песня учителя - Наумова Анастасия 3 стр.


Говорили они мало, просто шли вдоль озера, она – чуть впереди, будто проводник, пропуская бегунов. Вскоре она свернула на пустынную тропку, а пройдя двести – триста метров, она сошла с тропинки и побрела по траве, под деревьями, ощущая лес. На нее опустилась лесная темнота, а между тяжелыми еловыми ветвями просачивался свет. Лотта все думала, появится ли ощущение леса, если она придет сюда не одна, а с посторонним, но оно появилось. Покой, который давали ей большие деревья, запах травы, земли и всего, что росло вокруг словно бы в тайне, словно прежде, до нее, этого никто не видел.

Лотта напрочь забыла о Таге Басте. Всего через двадцать минут она набрела на поляну кислицы под еловыми деревьями, и ее охватила знакомая радость, которая непременно возникала, когда Лотта находила то, чего искала. Она остановилась и подождала Таге Баста, который шагал метрах в пяти позади нее с камерой в руках. «Чш-ш!» – прошипела она, сама не зная зачем.

Пели птицы. Лотта показала на кислицу, и он снял ее. «Что это?» – Наверное, почувствовав торжественность момента, он задал этот вопрос шепотом, и она, улыбнувшись, ответила: «Кислица». Она сорвала несколько цветков, сунула себе в рот, а пару протянула ему. Он принялся нерешительно жевать их, а затем кивнул, кажется, удивленно. «Освежает», – сказал он, нагнулся и сорвал еще несколько цветочков с похожими на клевер или на вафельное сердечко листьями. Внимательно рассмотрев маленькие белые цветы с пятью лепестками и тонкими сиреневыми полосками, он положил их в рот. А что она с ними делает? Добавляет в салаты, в холодные соусы, посыпает рыбу, готовит настойки. Он еще раз заснял цветочки и Лотту. Она рвала кислицу и складывала в корзинку, пока та не наполнилась доверху.

На лес опустилась тишина. Пахло землей и сыростью, и, к счастью, пока она рвала цветы, он молчал, поэтому ей было слышно, как поют птицы. Ветер тоже замер и прислушивался. Больше ей ничего знать не хотелось. Не знать – это просто. Закончив, она поднялась, он выключил камеру, они молча вернулись обратно к метро, вошли в поезд и вышли каждый на своей станции.

Лотта свернула с улицы, прошлась вдоль речки и вошла в кирпичный домик с окнами, выходившими на растущие на берегу деревья, с двумя большими каминами – одним в гостиной и одним в кухне, с массивными деревянными балками под потолком. Дом ей достался довольно дешево, потому что долго пустовал, а владел им банк в Южном Трёнделаге. К тому же тогда, больше двадцати лет назад, этот адрес был намного менее привлекательным, чем сейчас.

Она наткнулась на этот дом как раз во время развода, и иногда ей казалось, будто это судьба. Самых ранних документов на дом она не видела, и в каком году его построили, не знала, однако ей было известно, что последний владелец, разорившись, попал в лечебницу для душевнобольных, где и свел счеты с жизнью. После него осталась куча вещей, которые ей пришлось разбирать, а старый запертый сейф Лотта даже сохранила. «Может, в нем что-нибудь ценное спрятано», – шутила она. Когда она поворачивала за угол на улице Товегата и видела среди деревьев свой дом, позолоченный лучами вечернего солнца, ее захлестывала благодарность.

Едва она открыла дверь, как телефон пискнул. Сообщение от Таге Баста. «Спасибо за прогулку по лесу. Получилось волшебно. Надеюсь вскоре выпить сиропа из кислицы. Читал в Интернете, что она очищает кровь. Встретимся на неделе?»

Кровь ударила в голову, но когда Лотта перечитала сообщение, то увидела, что на самом деле там написано: «Поснимаем на неделе?» – а это нечто совсем иное.

И тем не менее.

Уже приняв душ, налив бокал красного вина и сидя в пижаме перед камином, она ответила: «Да».

Надо бы ей узнать, что еще вырастает из земли в это время года. Весна – хорошее время.

В последующие дни занятий у нее было мало, но зато административной работы, заседаний кафедры, отчетов и курсовых вполне хватало. Она сидела в одиночестве или же в компании коллег в местах, отведенных для преподавателей, но два раза мельком видела и Таге Баста. В первый раз это произошло в столовой – она как раз взяла себе чили кон карне, блюдо дня, когда на пороге появился Таге Баст с камерой. Он снимал относительно новенькую преподавательницу балета. В столовую он вошел, пятясь, а она, одетая в трико, воздушной походкой балерины двигалась прямо на него. Все танцоры здесь, что неудивительно, ходили в спортивной одежде – в трико или более свободном одеянии. Эта преподавательница предпочитала обтягивающее трико. Лотта подхватила тарелку и удалилась к себе в кабинет.


Еще через пару дней она заметила его, когда собиралась домой. Таге Баст сидел на скамейке по другую сторону вымощенной брусчаткой площади, рядом с ним расположился еще один парень – видимо, однокурсник. Уткнувшись в экран телефона, они громко хохотали. Лотта тотчас же заподозрила, что смеются они над ней, но тут же пристыдила себя за такую самовлюбленность. Рассказывая о своей работе, она обычно говорила, что общаться с молодежью – занятие в высшей степени благодарное и побуждающее к саморазвитию, ведь люди молодые постоянно растут, находятся в движении и не дают ей остановиться. А вот сейчас в голову ей пришла ужасная мысль: что, если все эти юные студенты вокруг, наоборот, тянут ее назад? Вдруг они заражают ее своим юношеским нарциссизмом?

Уж слишком она инфантильна и глупа в своих эмоциях. Особенно последние несколько дней.


Почти каждый вечер, где-то с одиннадцати до двенадцати, сидя перед камином с книгой и бокалом вина, Лотта получала сообщения от Таге Баста. Набор фраз слегка менялся, однако он каждый раз писал, что ждет не дождется, побыстрее надеется снять ее следующую лекцию о Брехте, но особенно мечтает снова прогуляться с ней по лесу. Еще в его сообщениях было что-то о настойке, собирательстве и лесном полумраке.

Когда она пришла, он, как и договаривались, стоял возле входа в здание Академии искусств. Сегодня Лотта предпочла комбинезону серые мужские брюки с низкой посадкой и карманами, а также белую рубаху, тонкую и просторную. Волосы Лотта распустила, а через грудь по обыкновению перекинула ремень кожаной сумки. Из дома она вышла относительно бодрая, ей хотелось побыстрее начать лекцию о брехтовской «Мамаше Кураж», возможно, самой главной его пьесе, хотелось, чтобы студенты актерского факультета поняли всю ее невероятную важность, ключевые моменты о мире и о нас самих, которые в ней раскрываются. Лотте не терпелось растолковать студентам, что общественные и межчеловеческие механизмы, описанные в пьесе, действуют и в нашей собственной жизни, причем прямо сейчас. Вдобавок ко всему у нее появились некоторые соображения о том, какие съедобные растения можно обнаружить сейчас в долине Маридален, куда собиралась после обеда свозить и Таге Баста.

Погода выдалась чудесная, намного теплее, чем неделю назад, по-настоящему весенняя. Поравнявшись с автобусной остановкой на Товегата, она увидела там на скамейке бомжа, обычно отиравшегося возле Школы искусств. Когда она проходила мимо, он поднял голову и окликнул ее по имени: «Лотта Бёк?» Лотта съежилась и, встревоженная, заспешила дальше по улице. Что бы это могло значить? В этот же миг на солнце набежала туча, и все звуки вдруг стихли, как бывает при солнечном затмении – птицы умолкают и кажется, будто машины и трамваи тоже замирают, но, к счастью, это быстро прошло, солнце снова засияло, машины с трамваями привычно загудели. Однако тревога не покидала Лотту всю дорогу до церкви на Товегата.

Возле церкви она поняла, что бомж, разумеется, просто нашел ее в каталоге Академии искусств. Каталог этот валялся везде, где ни попадя, а краткая справка о каждом из преподавателей была в нем снабжена фотографией. Румынская побирушка сидела на своем привычном месте, но неожиданное приветствие бомжа так выбило Лотту из колеи, что она позабыла про капучино на соевом молоке, и поэтому мелочи побирушке не перепало. Лотту тянуло объяснить ей все, но ничего бы не вышло, поэтому она лишь ускорила шаг и отвела взгляд. Вообще-то она и прежде старалась не смотреть побирушке в глаза, но прежде ничего страшного в этом вроде как и не было, ведь монетки-то она ей давала. Так вот как, значит, – она дает милостыню, чтобы не смотреть нищенке в глаза? Облегчает себе жизнь? Лотта решила было вернуться и дать побирушке сотенную банкноту, однако и это было бы неправильным.

Она уже ушла довольно далеко: несмотря на все мысли и колебания, ноги ее продолжали шагать, и теперь необъяснимый стыд, охвативший ее, когда бомж окликнул ее по имени, вернулся, и Лотта понимала, что стыд этот станет еще сильнее и будет мучить ее весь оставшийся день, и в фильме Таге Баста это станет заметно. И тут она увидела его – с камерой в руках он ждал ее возле дверей. Он что, все это время снимал ее? Таге Баст написал, что будет ждать ее возле входа в 8:50, сейчас уже 8:54, а четыре минуты в кино, бывает, тянутся вечно.

Она вошла в кабинет, а он снимал ее сзади. Лотта сама заметила, что положила вещи на стол как-то чересчур резко. Не будь его рядом, она бы села, закрыла руками лицо и постаралась сосредоточиться. Наладить связь с самой собой, обратиться внутрь. Лотта опустилась на стул и закрыла руками лицо, но у нее возникло ощущение, будто она притворяется. Она встала и направилась в аудиторию. Таге Баст шел следом. «Отдохну полминутки», – сперва подумала она. Хотя нет, это опять будет смахивать на игру, выглядеть самолюбованием, словно она чересчур всерьез воспринимает собственные лекции. Но разве она и впрямь не относится к ним всерьез? Разве этого нужно стыдиться? Это же ее работа, ее жизнь – что ей тогда воспринимать всерьез, как не это? Да, все верно, но выглядеть это должно иначе. Надо было выложить вещи на стол и сказать, что ей надо в туалет. Туда Таге Баст за ней не увязался бы… Подобных перегибов он в своем проекте не допустит.

Лотта вошла в аудиторию, где за столами уже сидели студенты, разложила вещи и сказала Тагу Басту, что ей надо в туалет. Таге Баст, разумеется, возражать не стал. В туалете Лотта вымыла холодной водой руки, закрыла глаза и несколько раз глубоко вздохнула. «Помни о важном, – сказала она себе, – не забывай, что хочешь сказать. Что` именно война делает с людьми. Это самое важное», – и она направилась обратно в аудиторию. Таге Баст с камерой в правой руке стоял возле дальней стены. Его присутствие объяснять больше не требовалось, студенты сегодня были те же самые, что и в прошлый раз, а слухи о проекте Таге Баста про связь преподавания с жизнью уже расползлись по институту. Лотта отметила, что сегодня студенты ведут себя с несвойственным им прилежанием.

Она начала с Тридцатилетней войны, потому что с ней связан сюжет брехтовской «Мамаши Кураж». Почему же он связал своих героев именно с ней?

– Как известно, – проговорила Лотта, хотя подозревала, что студентам этот факт совершенно не известен, – Тридцатилетняя война продолжалась с 1618-го по 1648-й. Тридцать лет. Тридцать лет войны. Вы только вдумайтесь! – сказала она, однако студенты, судя по всему, даже и не пытались вдуматься, зато то и дело поглядывали на Таге Баста.

Впрочем, Лотте и самой было непросто представить в сложившейся ситуации тридцать лет войны, но она продолжала говорить – повторяла то, что обычно рассказывала на таких лекциях.

– Когда война длится тридцать лет, – говорила она, – то становится обычным делом, превращается в повседневность, не считается больше чем-то ненормальным. Люди вынуждены учиться выживать во время войны. И как же они это делают? А вот именно это Брехт и пытается выяснить в «Мамаше Кураж», – продолжала она. Студенты полезли в телефоны, и Лотта повысила голос: – Тридцатилетняя война, – сказала она, – считается религиозным конфликтом между протестантскими и католическими державами, однако вернее будет назвать ее войной между странами альянса под руководством Габсбургов и французскими королями.

Теперь даже самые прилежные студенты мечтательно смотрели в окно, на нежную березовую листву, танцевавшую под мелодию теплого ветра. Да, надо побыстрее переходить к сути.

– В действительности же, – Лотта еще немного повысила голос, – это была борьба между властью и ресурсами. Так обычно и бывает. Как правило, причина войны – это власть и ресурсы, а вовсе не религия, демократия или права человека. – Лотта надеялась, что студенты вспомнят о конфликте между исламом и Западом, который журналисты окрестили войной цивилизаций, вот только студенты, похоже, ни о чем подобном думать и не собирались, а просто смотрели на часы, которых в этой аудитории было предостаточно. Лотта понизила голос и проникновенно добавила:

– Война, эпидемии и вызванный ею голод привели к тому, что население германских земель сократилось почти вдвое. Вдвое! – повторила она, но студентов это, кажется, не трогало.

Как же заставить их осознать масштабы случившегося? Да и осознает ли их она сама? Возможно ли их вообще осознать? Как же оживить прошлое? Возможно, даже рассказы о Второй мировой их не особо растрогают – разве что по их мотивам снимут кино наподобие «Макса Мануса»[3]. Если им достанется роль в таком фильме, то они, наверное, попытаются вжиться в нее. Лотта тут же одернула себя – она же не желает, чтобы они вживались в роль. А чего же тогда она хочет? Она хочет… Нет, сейчас не время об этом думать, надо читать лекцию, а не ворон считать.

Лотта повесила карту Европы в XVII веке, где Норвегия была выкрашена в желтый, а города, откуда приехали студенты, помечены точками. Большинство были из Осло, двое из Бергена, один из Халдена и еще один. Пускай они сами увидят, как близко их родной город находился к зоне военных действий, хоть Норвегия непосредственного участия в войне и не принимала.

Рядом она повесила карту, на которой был отмечен путь, который мамаша Кураж проходит на протяжении пьесы.

– Действие начинается весной 1624 года в Даларне – то есть в Швеции, неподалеку от нас, – так Лотта попыталась вызвать у студентов интерес, – там начинаются скитания мамаши Кураж, продолжаются они целых шестнадцать лет, а конце пьесы главные герои доходят до немецкого города Халле.

Студенты совсем скисли. Карты, рассказы о семнадцатом веке – вместо того, чтобы перенестись в семнадцатый век, студенты словно вернулись на школьную скамью и оказались на уроке истории. Даже видеокамера Таге Баста заскучала. Пора переходить к сюжету и главной роли, которая, возможно, достанется одной из будущих актрис. Роли мечты. Одной из самых сложных во всей драматургии. Стоило ей лишь заикнуться об этом, как студентки встрепенулись.

– А если учесть общее развитие театрального искусства, – подлила масла в огонь Лотта, – то не исключено, что в роли Мамаши Кураж выступит и актер-мужчина. – Тут уж очнулись и юноши. Сейчас все смотрели на нее с вновь пробудившимся интересом. – А еще эта пьеса как никакая другая достойна экранизации, – бросила она, а увидев их реакцию, не удержалась и обронила, что слышала, будто такая возможность как раз сейчас обсуждается, причем в Норвегии. Впрочем, Лотта тотчас же пожалела о сказанном: камера Таге Баста наверняка запечатлела, как она, Лотта Бёк, стремясь завладеть вниманием студентов, сыграла на их простейших инстинктах.

– Итак, мы находимся в Сконе, в Швеции, – Лотта показала на карту, – фургон маркитантки Мамаши Кураж останавливают Фельдфебель и Вербовщик. Они требуют у нее документы, увидев их, спрашивают, что она делает в Сконе, если сама родом из Бамберга в Байерне. Она отвечает, что ждет не дождется, когда война наконец доберется и до Бамберга! То есть из самой первой реплики мы понимаем, что главная героиня зависит от войны. Из дальнейшего диалога становится ясно, что она прижила троих детей от трех разных мужчин. Сейчас дети уже взрослые. Это нам рассказывают, чтобы мы поняли: во-первых, общепринятые принципы морали для Мамаши Кураж – пустой звук, а во-вторых, она вынуждена была заботиться о детях в одиночку. А это нелегко. – Лотта знала, что одна из студенток – мать-одиночка, и заметила, что та кивнула. – Итак, Бертольд Брехт первыми же репликами позволяет нам составить основное представление о расстановке образов, – сказала Лотта, – что еще раз доказывает его удивительный драматургический талант. – Лотта не уставала это подчеркивать, раздраженная тем, что в Академии искусств Брехт не получил такого же признания, как, например, Ибсен. Затем она вернулась к сюжету. – У Мамаши Кураж есть старый фургон, на котором она перевозит товары. Она старается купить их подешевле, а продать как можно дороже – солдатам и всем остальным, полковым священникам, вербовщикам и поварам, которые приходят к ней за всякой всячиной – обувью, колбасой и выпивкой. Маркитантку кормит война. И не ее одну, – рассказывала Лотта, – на современных войнах происходит то же самое, иначе как объяснить существование выражения «нажиться на войне»? – Но Лотта заметила, что стоит ей отступить от рассказа об общечеловеческих отношениях к характеристикам общества, как студенты тут же становятся безучастными.

Назад Дальше