Законодатель. Том 1. От Саламина до Ареопага - Горохов Владимир 5 стр.


Собрание не ждало такого поворота событий. Обычно кандидатуру стратега предлагали архонты, народ же либо утверждал, либо отвергал её. Выборы стратега всегда были более принципиальным актом, чем избрание любого другого должностного лица в Афинах. Оно и понятно – война есть чрезвычайное событие. Она отражала не только общегосударственные, но и личные интересы каждого. В случае поражения проигрывали все. Все и были заинтересованы в достойном стратеге.

Конечно, если подходить к проблеме точнее и строже, то действующий стратег у афинян имелся. Им являлся не кто иной, как архонт-полемарх Диодор. В иерархии афинских политиков он как бы занимал должность военного министра. И по логике вещей, именно ему и следовало возглавить подготовку к войне. Однако полемарх слыл человеком в высшей степени ограниченным и примитивным. Хотя, как воин, Диодор был хорошо известен. Он славился храбростью, смелостью, отчаянностью, нахрапистостью. Собственно это и сыграло в своё время решающую роль при его избрании архонтом-полемархом. Но ведь личного мужества недостаточно для ответственной организаторской работы. Как впоследствии оказалось, за чтобы не брался Диодор, он обязательно губил начинание, творил разного рода глупости, уходил в крайности, не понимал сути вещей. В итоге, его оставили в покое, делая вид, будто стратега и вовсе нет. К тому же у афинян издавна имелись прецеденты, когда для руководства какой-либо военной операцией специально избирался главнокомандующий. Стало быть, на сей раз речь идёт о подобном случае. Афиняне основательно задумались. Время шло, но никто не решался предложить кандидатуру на должность стратега.

– Так, что скажете, достойнейшие мужи? – почти безнадёжно устремил свой взор к народу архонт, то поглядывая влево, и вправо, блуждая глазами по рядам, то даже всматриваясь в небо, будто бы там имелся ответ. – Неужели Афины так оскудели? Где ваш истинный разум? Говорите же! Предлагайте! Будьте истинными афинянами!

– Предложи сам! – робко выкрикнул кто-то из филы Госплета.

Председательствующий замешкался, загримасничал, а потом мучительно произнёс:

– О, Афина-покровительница и ты Посейдон-покровитель, дайте мне силы закончить начатое дело!

Протянув руки к небу, он внимательно всмотрелся в него, ожидая подсказки. Однако небо тоже молчало, оставаясь безразличным к призывам руководителя афинского государства. Затем архонт вновь обратился к народу:

– Я же вас вопрошаю, советуюсь с вами, с афинским демосом, У меня всего одна голова, а вас – вон, тысячи! Всего печальней мне то, что вы не хотите брать на себя ответственность и всё возгружаете на плечи архонта. Они же не железные и даже не деревянные, плечи мои.

Такой же ответственности побаивались и другие. Некоторые мужи посматривали в сторону Солона, полагая, коль явился он вдохновителем похода и коль доныне призывал всех к войне, то, следовательно, обязан рекомендовать на должность стратега достойного, знающего человека. Это понял и сам Солон. Стоявшие рядом с ним друзья что-то шептали ему на ухо. Дропид и вовсе отчаянно махал руками, будто торопил его. Но, судя по всему, Солон сдерживал единомышленников, своим невозмутимым видом давая понять, что спешка здесь неуместна. В таких делах лучше повременить, выждать, дождаться самого подходящего момента.

Неопределённость положения дел на Пниксе становилась угрожающей. Многие мужи разводили руками, пожимали плечами, что-то тихо говорили друг другу. Некоторые потупили взоры в землю, вернее в камень, ибо стояли они на каменистой площади. Несколько мужей злорадно улыбались, будто радовались возникшим трудностям. Некоторые иронично смотрели в сторону Солона и его друзей. Архонты упорно молчали. Только Аристодор вопросительно поглядывал по рядам, надеясь на случайную удачу. Он несколько раз обозрел все четыре филы. Встретившись с чьим-либо взглядом, он лёгким кивком головы и прищуренными глазами вопрошал: «Ну что, может, ты выручишь? Больше некому». Но его мысль и мысль других не совпадали. Все молчаливо и вежливо давали понять, что они тут бессильны. И сразу же отводили глаза в сторону, будто бы не замечали архонта. Казалось, он готов был взмолиться с просьбой к любому, кто способен помочь ему и вывести ситуацию из тупика. Это был тот случай, когда неопределённость объединилась с неясностью, раздражительностью, огорчительностью, двусмысленностью и разочарованием. Надо же, сумели отменить отягчающий закон, а найти достойного человека способного возглавить предстоящее дело, не способны. Дожили Афины до такого позорного дня. Что за афиняне пошли в наше время.

– Может, отложим этот сложный вопрос до следующей Экклесии?! – то ли предложил, то ли спросил, престарелый афинянин. – Не лучше ли повременить, поразмыслить? А то сгоряча натворим неладного. Дело ведь серьёзное. Стратег – это тебе не логист и даже не жрец. Война – вопрос жизни и смерти наших сыновей и братьев, а возможно и всех нас.

Не исключено, что так и решили бы, но тут неожиданно для многих слова попросил тот самый бывший стратег Главкон, несколько раз слушавший на Агоре элегии Солона. Его отрубленная по локоть правая рука многим служила напоминанием о страшной сече между мегарянами и афинянами, в которой последние были разбиты. Подойдя нерешительно к беме, он остановился, задумался, осмотрел себя, будто проверял готов ли он к такому важному шагу. В нём, точнее в его теле, стоящие на Пниксе мужи увидели воина и настоящего человека, хоть и с незначительными причудами. Главкон тщательно расшаркался, оглянулся по сторонам, а затем с трудом влез на камень. С большим трудом он поднялся на бему, словно на своих плечах нёс всю тягость сложившейся здесь и сейчас ситуации. Взойдя, бывший стратег немного замешкался, качнул головой, скривился, а затем решительно одел миртовый венок на свою облысевшую голову и суровым затаённым взглядом обвёл присутствующих. Всем своим видом он дал понять, что готов вести важную речь, и что всем надлежит его слушать.

– О, афинские мужи! – кротко произнёс Главкон, подняв перед собой обрубок правой руки. Сразу же, поняв свою оплошность, вместо правой руки поднял вверх левую руку, чем вызвал смех у любителей погоготать.

– Так вот, афиняне, – уже отчётливее и громче сказал он. – Вовсе не собирался я держать перед вами слово, не взыщите. Да и, как вам известно, не мастак Главкон на фразы увещевательные, ведь я не Солон, услащающим свободоречием не обладаю. Но вы ведь молчите, потому скажу я, поскольку считаю происходящее чудовищной провокацией, непонятно кому выгодной. Стыдно, стыдно нам, пожилым воинам, за горечь наших поражений, – при этом он ещё раз поднял отрубленную руку, словно бы демонстрировал вещественное доказательство тех самых горьких поражений. Многие афиняне снова заулыбались. Кто-то суесловно подшутил:

– Предложи себя, Главкон! Стыд сразу же пройдёт!

Но многоопытный вояка, набравшись храбрости, уже освоился с ролью оратора и ещё громче и спокойнее продолжил свою судьбоносную речь.

– Предложить кого-либо – невелика премудрость, – сказал он, странно вращая своими глазами то влево, то вправо, как будто кого-то высматривая. – Много ли в этом проку? Некоторые, не думая о дальнейших последствиях, дают, как они полагают, нам мудрые врачевательные советы. Но мудры и непразднословны ли они? Вот и Солон, человек далеко не глупый, хотя таковым и притворялся, дерзнул на отмену закона? И что мы в итоге имеем? Отменить закон Экклесия решилась, а вот как быть дальше, не знаем, все находятся в затруднении. И чем дальше, тем больше возникнет препятствий. Того и смотри, что спустя недели две появится желание пересмотреть наше нынешнее небезупречное решение, что ещё больше приведёт к раздорам и мятежам. Именно поэтому, чтобы неповадно было заниматься демагогией, надменно остроумничать, подрывать наши устои, – тут Главкон сделал вид что закашлялся, … – злонамеренно пренебрегать существующими порядками и изощрённо одурачивать сограждан…, – он ещё раз кашлянул, а на холме все-все затаённо поутихли, – я, недолго подумавши, призываю вас избрать главнокомандующим многоумного Солона!!! – недружелюбно вскричал он. – Солон предложил нам идти на Саламин – пусть сам и возглавит поход. Слова он говорил божественные – пусть творит и соответствующие дела. Теперь на деле соотнесёт должное и долг, а не только на словах рассуждает о них. Всем известно, что боги выбирают лучших, выберем же их и мы! Вот что я скажу вам, граждане! А как же иначе. Прошу вас, поддержите моё предложение. Всем будет наука!

Закончив речь, Главкон величественно сошёл с камня, и иронично улыбаясь в ту сторону, где стоял Солон, решительно подался к своему месту в строю.

Ошеломлённое народное собрание безмолвствовало. Замешательство было столь велико, что многие даже не знали, как реагировать на предложение Главкона. От старого грубого вояки ждали чего угодно, только не подобного коварного предложения. Некоторым соображение Главкона показалось глупым, некоторым невежественным, иным – нелепым, даже раздражительным. Нескольких человек охватил ужас от такой перспективы. Кто-то напряжённо переосмысливал услышанное от бывшего стратега, раздумывая, чего в таком случае можно ожидать. Неопределённость в среде собравшихся здесь мужей была большой. Да и чему удивляться – у эллинов никогда не бывает полной определённости. У афинян – тем более. На то они и афиняне, чтобы сопротивляться, не соглашаться, противиться всему и всем. Тем не менее, спустя некоторое время противники Солона засияли улыбками, сторонники стояли в расстройстве. Сам же поэт, не предусматривал такого поворота событий. Никогда в жизни – ни до, ни после сегодняшнего случая, он не испытывал столь глубокой растерянности. Оставаясь внешне спокойным, внутренне, поэт сильно переживал. Подняв голову, он стал искать поддержки у друзей и близких.

– Ничего! – короткое время спустя воскликнул Дропид. – Решение небезупречное, но, пожалуй, так правильно! Боги выбрали нас, а люди согласились с этим.

– Разумно, хорошо, мудро, – молвили одновременно Конон, Клиний и Гиппоник.

– Не переживай, Солон, поможем! – подобные выкрики раздались с разных сторон от мужей, поддерживающих его.

На скамье, где находились архонты, царило воодушевление.

– Вот тебе и Главкон! Мы полагали, что он умеет орудовать только руками, вернее рукой, а у него и голова не совсем пустая, – одобряюще поговаривали сидящее там.

Архонт-эпоним, теперь уже с довольным видом, в очередной раз взошёл на камень, снова попросил всех успокоиться и призвал проголосовать за кандидатуру Солона.

– Мужи афинские, – молвил пафосно и облегчённо он. – Поскольку других предложений нет, то прошу поднять руку тем, кто желал бы видеть во главе нашего воинства в походе на Саламин Солона, сына Эксекестида.

Поразительно, но факт! Все до единого участника собрания выступили в поддержку кандидатуры Солона. Друзья – с надеждой на успех, недовольные им, видимо, с целью проучить бунтаря. Люди нейтральные – потому, что голосовать больше было не за кого, а поднять руку им тоже хотелось. А как же иначе выразишь свою волю?

Так, неожиданно для всех, купец, поэт и «сумасшедший» стал стратегом. Экклесия немедля наделила Солона большими полномочиями. Ему позволили в целях подготовки к походу привлекать любого жителя Аттики. Все средства, имевшиеся в государственной казне, могли использоваться им для дела.

Итак, народное собрание завершилось. Завершилось безусловной победой и условным поражением Солона. Победой потому, что закон отменили. Поражением – поскольку последствия отмены ложились на его плечи. Условность, разумеется, в будущем могла быть снята. Солон всё превосходно понимал. Вот почему он испытывал радость и мучения. О, да! Его радость казалась мучительной.

– А чего ещё следовало ожидать? – видя состояние новоявленного стратега, с пристрастием рассуждали уходящие с Пникса афиняне. – Солон искал справедливости – он нашёл её у народа. Солон искал чести – он получил её, даже слишком много, всё от того же народа. Теперь слово, вернее дело, за ним. В случае успеха – чести и славы будет с избытком. В противном случае – не найдётся ему места на земле афинской, ни ему, ни его потомкам.

~4~

При выходе с Пникса Солона поджидал Гермий. Когда новоиспечённый стратег поравнялся с ним, толстяк бросил ему в лицо упрек:

– Ты, Солон, безумие с умом соединив, победил… сегодня, наивных афинян. А вот осилишь ли ты вскоре воинственную рать мегарян?

– Знаешь, – ответил разгорячённо поэт, – для меня победа над афинянами – означает одоление нашей собственной косности, страха, силы привычки, рабских чувств. Это победа здравого смысла над бессмыслием, чести над трусостью, достоинства над ничтожностью, разумной законности над законным беззаконием. Такой успех важнее и значимее любого другого, ибо он одержан над собою. Если мы преодолели себя, то мегарян, с помощью богов, как-нибудь одолеем.

– У мегарян тоже есть боги, не говоря уже о силе и храбрости, – подтрунивая, ухмыльнулся Гермий.

– Но не забывай, ведь нам покровительствует Афина – Богиня мудрости и справедливой войны, с нами Посейдон – Бог морей. Впрочем, оставим богов в покое. Будем рассчитывать на наши возможности, уповать только на себя, собственную силу и хитрость.

– Уповай, военачальник, уповай. Да смотри, как бы твой расчёт не оказался последним.

Самодовольный Гермий снисходительно поднял указательный палец вверх, а потом, шевеля, опустил его вниз, словно бы ковырял им землю. Но Солон, не удостоив его ответом удалился. Он решительно двинулся строить расчёты. Небывало сложные расчёты.

Даже не заходя домой, в тяжёлом состоянии духа, он направился прямо к Лисию, испросить разумного совета. Престарелый эвпатрид как раз собирался к обеду. Рядом с ним находилась его дочь Елена – девушка редкостного обаяния и божественной красоты.

– Отобедай с нами, Солон, – гостеприимно обратился к нему Лисий.

Тот хотел было отказаться, сославшись на недостаток времени, но взглянув на Елену, изменил решение и не заставил себя упрашивать. Между тем, девушка вышла, понимая, что состоится деловой мужской разговор.

– Ну как, Солон, доволен решениями Экклесии? Судя по твоему виду, ты скорее огорчён, чем обрадован, – промолвил престарелый аристократ.

– Досточтимый Лисий, тобою сразу поднято столько важных вопросов, на которые не ответить и до утра. Но ты прав. Во мне сейчас всё вместе – и радость, и горечь, и боязнь. Однако позволь, прежде всего, поблагодарить тебя за поддержку. Полагаю, именно твоё веское слово уважаемого воина и ариста сыграло решающую роль в отмене «Закона Аристодора».

– Не преувеличивай, Солон. В данном случае моё слово не столь уж и много значило. Да и никто другой не смог бы тебе толком помочь. Ты, и только ты сам, помог себе и честным афинянам избавиться от нелепого закона. Не мне тебя поучать, но позволь напомнить – коль сам себе не поможешь, то всякая чужая помощь мало чего стоит.

– Возможно, Лисий, возможно ты отчасти и прав. Но, всё же, во мне сейчас борются два чувства: успеха и неудачи. И трудно сказать, победил ли я, или одолели меня. Мне кажется, этот безрукий Главкон, взял надо мною верх, хотя, вроде бы, я одолел афинян.

– Ты не прав, Солон. Он всего лишь поставил под сомнение твою хитрость и мудрость. Но ведь всё теперь находится в твоих руках, не впадай в беспокойство. Ты можешь, нет – ты обязан рассеять все сомнения! Здесь Главкон прав. Издревле велось, что всякая инициатива наказуема. И это ведь тоже справедливо. Если нечто советуешь людям – попробуй подобное сделать сам. А как же иначе! Будь сам учёным, если поучаешь других, будь сам мудрым, если требуешь от других мудрости. Наконец, будь сам воином, коль принуждаешь к войне афинян!

– Так-то оно так, на словах, – молвил задумчиво Солон. – А на деле?

– И на деле, дорогой стратег, всё в тебе самом. Я полагаю, коль тобою изобретено средство переубеждения афинян, а это, поверь, нелёгкое занятие, то уверен – найдёшь ты и достойный способ вернуть нам Саламин. Я всегда верил в твоего отца, и в тебя, друг мой, верю не меньше.

– Одной веры здесь недостаточно, уважаемый Лисий. Необходимо глубокое знание всех обстоятельств. Я, собственно, по этому поводу и навестил тебя. Ты ведь опытнейший воин, много воевал с мегарянами, хорошо их знаешь. Что можешь сказать о них? В чем их сила, в чем слабость?

Назад Дальше