– Я не согласен с твоими суждениями, – восклицал Анахарсис, хотя в глубине души соглашался, но внешне не хотел этого признавать.
Мисон догадывался об этом и весьма сдержанно отвечал:
– Ну что ж, каждый живёт сообразно своему сердцу и разуму, сообразно собственным представлениям о добродетели.
– Плохо, когда разум подавляет сердце и добродетель, – обидчиво говорил скиф.
– А ещё хуже, если сердце, обуреваемое сомнительными добродетелями, отстаёт от разума и знаний, – убеждал скифа критянин.
Анахарсис иногда любил подшутить над Мисоном и Главконом. Его шутки были разными – от умных, утончённых, до грубых, «скифских», как называл их Мисон. Однажды критянин с утра пораньше зашёл к скифу, чтобы пригласить его с собой в поездку в Милет. Анахарсис ещё с вечера узнал от Солона о том, что Мисон собирается подобное сделать. Когда Мисон вошёл в дом, Анахарсис совершенно голый лежал в постели, положив одну руку на уста, а другую на мужское достоинство. Вошедший сильно удивился и воскликнул:
– Ты чем занимаешься днём белым, у тебя, что нет дел?
– Я как раз занимаюсь важными делами. Готовлюсь к поездке в Милет. Вот хотел и тебя пригласить. Отправишься со мной? Фалес приглашал.
– Так при чём здесь это? – Мисон показал на него рукой. – И Фалес тут при чём?
– Ах, это! – ответил, смеясь Анахарсис, посмотрев себе ниже пояса – Я учусь сдерживать себя как Фалес. А ещё я хочу, чтобы ты понял. Мудрец должен владеть всем – и удовольствиями, и языком, и всем остальным. Но языком больше всего, а потом и остальным. Тебе же, Мисон, я скажу так:– Обуздывай язык, чрево, уд. Всегда в жизни пригодится!
– Да я уже давно обуздал! – смеясь, ответил Мисон, – надеюсь, и ты сможешь добиться подобного.
– Вот пробую, – тоже смеясь, произнёс Анахарсис, но пока не получается.
– Тогда по поводу языка обратись к Солону, а по поводу удовольствий – к Главкону. Они уж точно помогут тебе, особенно порностратег.
Разговоры и споры такого рода были частыми. Спор однажды принял такой страстный характер и зашёл так далеко, что, не найдя словесного аргумента, Анахарсис ненароком, сам того не желая, толкнул Мисона рукой. Он даже этого не заметил, но когда понял, что произошло, то растерялся и не знал, как быть. Мисон, посмотрев на него как на провинившегося ребёнка, тут же заметил:
– Мудрствующие и стремящиеся к мудрости не должны опускаться до рукоприкладства. В их распоряжении множество иных надёжных средств. Руки – это то, что ниже всех аргументов, после всех аргументов и вне аргументов. Руки предназначены для вещей и коней, а не для унижения людей. Они даны для того, чтобы пахать и сеять, собирать урожай, на худой конец поедать собранное с полей. И вообще, нельзя махать руками. Руками машут те, кто ни на что уже не способен. Так что, Анахарсис, не думай о себе так плохо. Тот, кто о себе думает плохо, тот так же думает и о других.
Да-да, сам Мисон никогда не размахивал руками. А для мудрых разговоров ему вполне доставало ума и языка. Если бы он применял ещё силу, то кто бы с ним стал разговаривать, тем более спорить. Разве что только Солон, который на равных мог посостязаться с критянином в силовых упражнениях.
Анахарсис шутливо утверждал, что Мисону не присущи любовь и ненависть, страсти и ощущения, страдания и наслаждения, радость и печаль, день и ночь, и что даже тень и свет он различает плохо. Мисон и вправду мог выдержать неистовые крики в свой адрес, любой агрессивный напор со стороны оппонентов, и даже такой, который содержал клевету, грязь, грубость, хамство, бесстыдство. Его невероятная выдержка, отсутствие робости часто выводили из себя собеседников; иных доводили до истерии. Выдержку и спокойствие, наряду с мыслительными добродетелями, знаниями и верными суждениями Мисон рассматривал как главные лекарства и оружие мудрствующего человека по отношению к другим. Будучи человеком хорошего внутреннего настроения, критянин никогда прилюдно не смеялся. Даже улыбка на его лице была редчайшим гостем. Мудрствующий критянин знал, что смех является мощным оружием, способным обидеть собеседника или случайного прохожего. Однажды Анахарсис застал его смеющимся наедине с собой, причём смеющимся громко, весело, радостно. Скиф был удивлён, поражён и даже напуган происходящим. Он ведь никогда не видел Мисона смеющимся и сразу же подумал, не случилось ли с критянином чего-то болезненного. Вдруг он помешался умом?
– Ты чего смеёшься? – удивлённо спросил царевич. – Кругом ведь никого нет!
– Как раз, поэтому и смеюсь, – улыбаясь, ответил Мисон. – Если смеяться при людях, то они могут подумать, что я насмехаюсь над ними. Смеяться над людьми, так же, как и оскорблять их, – негоже. Смех, Анахарсис, есть острое оружие. А оружия, как известно, многие боятся. Им нельзя бессмысленно размахивать.
Мисон не любил болтунов, лжецов, бездельников, параситов, ловеласов, хамов, жуликов, наглецов. Он никогда им не верил и не доверял, и всегда чётко и назидательно отвечал: «Нужно исследовать не дела по словам, а слова по делам, ибо не дела совершаются ради слов, а слова – ради дел».
Иначе говоря, не надо ничего во всеуслышание рассказывать о своих успехах и заслугах – лучше покажи их. И то, если они кому-то интересны. Одно хорошее дело может заменить тысячи тысяч неубедительных хвалебных слов. Необходимо приучать себя к делам, добрым и полезным делам, а не рассуждениям о них. Хотя, разумеется, и рассуждения о полезных делах тоже имеют смысл. Когда Анахарсис возражал ему по этому поводу, дескать, большие дела сразу не делаются, Мисон тут же предлагал ему делать их постепенно. Но обязательно делать. Можно творить и малые дела, главное – дела полезные, добрые.
Как-то Анахарсис спросил Мисона, кого и чего он боится. Тот с большим удивлением посмотрел на скифа и преспокойно ответил:
– Что значит бояться? Я не знаю боязни. Ко всем и ко всему я отношусь спокойно, нормально. Если я никого не боюсь, то и меня никто не должен бояться. Хорошие люди не должны бояться друг друга.
Мисон никогда бездумно не делал что-либо «вопреки» или «за», так сказать, заодно с кем-либо или вопреки кому-то. Все его действия и слова были по-существу, в силу необходимости, продуманности, осознанности. Его собственной продуманности и осознанности. Если изредка случалось так, что кто-то из стариков или молодых мужей попрекал его в чём-то, то он сдержанно объяснял – дескать, одни критикуют меня потому, что слишком стары, а другие – потому, что слишком молоды. А вот мужи среднего возраста молчат, следовательно, соглашаются со мною. Мисон крайне не любил стяжателей, стяжателей денег и стяжателей власти. Он был уверен, что такие люди ради денег и власти могут предать человеческие идеалы, предать богов, родину, родителей, друзей и даже самих себя.
Он никогда не напрашивался в гости, не рвался на пиры, не стремился на званые и незваные обеды, различного рода празднества. Даже участие в спорах и в поиске истинных ответов на многие вопросы он принимал тогда, когда его призывали к этому. Его, конечно, не надо было уговаривать, и упрашивать по пять раз, напоминать о каких-то просьбах, присылать за ним посыльных. Достаточно было произнести один раз, что Солон ждёт его вечером у себя дома, и Мисон был тут как тут.
Мисон был готов к любым поворотам в жизни, будь они радостными или огорчительными. Он многое предчувствовал и предугадывал. Кто-то даже назвал его афинским оракулом. Но делал он свои предположения сдержанно, ненавязчиво, даже скрытно. Основательное чувство времени и надвигающихся перемен, видимо, были обусловлены его высокой образованностью и глубиною знаний. Он всегда, что называется, готовил «сани летом, а телегу зимой».
Мисон был убеждён в том, что следует всё делать своевременно и загодя, делать основательно, добротно, без спешки.
Критянин обладал недюжинной телесной силой. Он запросто, одной рукой, мог поднять тяжёлый плуг или колесницу. Спокойно удерживал буйствующего жеребца, мог справиться с бешеным быком. Поговаривали, что в молодости он побеждал на каких-то играх. На каких играх именно – точно, никто не знал, а сам он не распространялся о собственных победах, считая главной – победу над собой. Когда кто-либо восхвалял его силу, он тут же отвечал:
– Сильных много, мудрых мало. Сила нужна коню, а человеку нужен ум, чтобы покорять силу.
Если его силу продолжали восхвалять, то он вновь отвечал:
– Человеческая сила только тогда имеет вес, если она используется по назначению. Человек не бык – напрасно тратить силу не должен.
Мисон был убеждён, что сильные мужи должны быть добродетельными. Сила, помноженная на добродетель, – устанавливает справедливость, так размышлял он.
Анахарсис как-то невзначай сказал ему:
– Даже самый слабый воин может стать героем. А сильный мудрец может стать героем?
– Слабый воин не станет героем, ибо эллинские герои – это дети богов и смертных. А они слабыми не бывают. Мудрствование преимущественно удел смертных. В каком-то смысле это тоже героизм. Но героизм особого рода, в ходе которого не убивают, не калечат, а наоборот из мертвецов делают живых, и не просто живых, но и здоровых. Слепым – возвращают зрение, немым – язык, заблудшим – указывают на правильную дорогу жизни. У мудреца поле битвы огромно, намного больше, нежели у героев. На этом поле всегда стоит несметная армия противников. И мудрствующий часто вступает в битву один. Один на один с армией невежества и тьмы. Очень многим хочется его побить, пленить, оклеветать, хотя бы обойти стороной. Мудрости боятся многие, ибо мудрость есть правда. А правду, особенно о себе, знать редко, кто желает. Многие желают знать правду о других.
– Вправе ли мудрец иметь пристрастия? – донимал Мисона Анахарсис.
– Об этом следует спрашивать самих мудрецов, а не их учеников. Но если тебя интересует моё мнение, то оно таково. Крайне редко встречаются люди без больших пристрастий. Мудрецы, похоже, из их числа. Они, разумеется, могут иметь пристрастия к кому-либо и чему-либо, но такие пристрастия не являются определяющими в их жизни. Их главные пристрастия – знание, истина, мудрость. Они способны их найти и постичь.
– Ты их нашёл? – иронизировал Анахарсис.
– Я же не сказал тебе, что являюсь мудрецом. Но истину ищу и мудрость почитаю.
Так отвечал Мисон Анахарсису, а тот задавал ему всё новые вопросы.
Рассказывать о себе Мисон не любил, если его даже об этом расспрашивали. А посему о нём, как при жизни, так и после смерти, ходили самые противоречивые слухи. Он любил, когда его просто звали Мисоном. Радовался, когда величали учеником Солона. Такое он почитал за большую честь. Не возражал, когда его называли критянином. И даже отзывался в тех случаях, когда его окликали лаконцем. Называть его оскорбительно или шутливо, как Анахарсиса или Эзопа, никто никогда не смел, даже Главкон. Не то, чтобы боялись его, а просто уважали и считали неприличным такое делать по отношению к нему.
За то, что он не афинянин, его иногда попрекали или при случае пытались поддеть. Как-то Писистрат будто-бы невзначай спросил его:
– Почему ты, Мисон, не учишься мудрости на Крите и не мудрствуешь там же?
– Я учусь мудрости там, – ответил он, – где мудрость в цене, где есть на неё спрос. На Крите сейчас его нет. И главное, там нет Солона, и даже нет Анахарсиса. А писистратов хватает.
Мисон очень любил поездки с Солоном по разным государствам Эллады, любил встречаться с Фалесом, Питтаком, Биантом, Клеобулом. Он был весьма дружен с Хилоном. Периандра и Эзопа – недолюбливал. К Анахарсису относился скептически, дескать, ещё не муж – перерастёт, переделается, отешется. Но чаще всего он общался именно с ним. На царевиче он оттачивал и шлифовал своё знаменитое спокойствие и внутреннюю сосредоточенность. В каком-то смысле скифа он рассматривал как младшего брата; по крайней мере, младшего собрата по учёбе. Анахарсис часто задавал ему коварные вопросы. Иногда по причине незнания ответов на них, а иногда злонамеренно, проверяя свою и Мисонову образованность. Он оттачивал своё остроумие на Мисоне. Чаще всего царевич пытался выведать представления критянина о мудрости.
Как-то Мисон сказал Анахарсису, что по поводу знания мудрости он затрудняется основательно рассуждать, ибо это удел Солона и других мудрецов. Единственное, что ему ведомо, так это то, что мудрецов и мудрости очень мало. Зато он хорошо знает, что такое глупость, поскольку видит и слышит её довольно часто, даже от знакомых ему людей. Анахарсис, подпрыгнув от неожиданности, буквально потребовал:
– Так расскажи и объясни, что это такое?! А то, все то и делают, что мудрствуют, а о глупости не говорит никто ни слова. Будь добр, объясни малообразованному скифу, что такое подлинная эллинская глупость?
– Что такое подлинная эллинская глупость, сказать затрудняюсь. Но обычная человеческая глупость мне известна, – ответил Мисон. – Глупость, как я её понимаю, есть такое положение дел, при котором нормальные вещи превращают в ненормальные, когда из прекрасного – делают безобразное, из здорового – больное. Глупость – это такое состояние, при котором люди молчат там, где следовало бы кричать, и кричат там, где надо молчать. Это постоянное стремление лезть не в свои дела и навязывать другим неверные решения, причём навязывать настойчиво, грубо и не по-делу. Глупость есть бессмысленное уничтожение человека и его здоровья. Безмерная жадность, безмерная и бессмысленная расточительность – сёстры глупости.
– Так, кто же в таком случае глупец? – резко спросил Анахарсис, видимо решив, что Мисон намекает на него.
– Глупость, как и мудрость, – явление всеобщее и повторяющееся. Она не является уделом одного человека или одного народа. Скорее большинство людей чаще поступают неразумно, нежели мудро. Глупый поступок может совершить любой человек в любое время.
– И Солон?! – удивлённо и возмущённо воскликнул скиф.
– Солон – образец мудреца, поэта, государственного деятеля и человека. Причём самый совершенный образец, достойный подражания для всех людей. Совершал ли Солон глупые поступки – мне не ведомо. Об этом спроси его самого. Но я не исключаю, что и он мог когда-то делать нечто подобное. Ведь он тоже человек. Во всяком случае, мне и тебе известны мудрецы, которые совершили глупых поступков не меньше, нежели мудрых. Тебе назвать их имена?
– Нет. Я догадываюсь, о ком ты говоришь. Это Периандр и Эзоп.
– Если верить эллинским мифам, то даже боги совершали неразумные поступки. Причём совершали их многократно.
Особенно запоминающейся была поездка Анахарсиса и Мисона в Дельфы. Солона пригласили туда как поэта, то есть как возможного участника Пифийских поэтических состязаний. Пригласили его и как выдающегося государственного деятеля, законодателя и как известнейшего мудреца. Солон взял с собой в эту поездку поэта Феспида, причём с явным умыслом – представлять Афины в поэтических состязаниях. Он уступил ему своё право на участие в играх. Пригласил нескольких молодых начинающих поэтов, чтобы окунуть их в великий поэтический мир, а также музыкантов для участия в состязаниях. В Пифийской делегации был и Главкон, по той причине, что он ещё ни разу не был в Дельфах. Оказался здесь и Писистрат, которого законодатель взял с собой по причине большой любви того к музыке и поэзии. Писистрат был несказанно рад своей поездке в столь священное место, каким являлись Дельфы. Дропид и несколько стражей оказались здесь на тот случай, если нападут разбойники или пираты.