Комок в животе выпирает сквозь обмотанные вокруг него слои самоуговоров.
Я подливаю себе вина.
Значит, Сигурд наврал. Или врут Ян-Эрик с Томасом, но это вряд ли. Почему я доверяю им больше, чем собственному мужу?
Потому что они здесь. Потому что они разговаривают со мной. Потому что Сигурд не отзывается, не выдает свою версию этой истории. Вот в чем загвоздка. Сигурд, почему ты так? Ну выйди же на связь. Объясни, что значит это голосовое сообщение…
Я снова звоню ему. Гудок в трубке звучит агрессивно; ответа нет. Потом легкий щелчок – это включился автоответчик. Мгновение надежды: неужели ответит? Потом запись: «Привет, это автоответчик Сигурда Торпа…»
Еда какая-то безвкусная. На «Нетфликсе» я нашла женский фильм «Разум и чувства», экранизацию романа Джейн Остин: дамы в капорах и длинных платьях, господа с прекрасными манерами, скрывающими эмоции… Сигурд ни за что не стал бы смотреть.
Значит, он наврал. Ну и что? Я говорю, что он никогда не врет, но откуда мне знать… Разве мужчины не врут в первую очередь как раз своим женам? Ведь есть же тысяча причин наврать самому близкому тебе человеку?
Я ведь и сама врала – не так уж редко я вру, и даже Сигурду. Ему в особенности. Говорю, что с практикой дела у меня идут неплохо, что зимой новых пациентов привлечь сложновато, но вообще все будет нормально. Не говорю, что чувствую себя одинокой в кабинете над гаражом (это я-то, предвкушавшая расставание со своими коллегами, которые только и делали, что ныли, цапались, совали нос в чужие дела и сплетничали). Не говорю, что не публикую рекламу, что не выложила объявления в «Гугле», хотя один парень, выпустившийся годом раньше меня, рассказывал, что именно так находят пациентов. Не говорю, что не оповестила всех знакомых об открытии частной практики; не говорю, что не завела страничку в «Фейсбуке», что не лезу из кожи вон в поиске пациентов. Говорю только, что все будет нормально. Подумав, еще подвираю: дескать, моему знакомому тоже кажется, что сейчас, зимой, дела идут хуже, – хотя он никогда этого не говорил, сказал только, что пациентов было немного первый месяц, пока он не начал рекламировать свои услуги. Я передергиваю, присочиняю, недоговариваю. Чтобы Сигурд не бухтел. С ним бывает. «Ты говорила, что будешь больше зарабатывать; не хочу на тебя давить, но на ремонт нужны деньги…» Он любит об этом упомянуть, когда я наседаю на него из-за неоконченного ремонта. Старый Торп, въевшийся в стены, должно быть, потирает руки. У меня так много других дел, отвечает на это Сигурд, но так ли это? «Аткинсон», – говорит он. Судовладелец, вроде англичанин; живет недалеко от Санкт-Ханс-хауген; Сигурд проектировал для него перестройку подвала. В особенности с фру Аткинсон сплошные проблемы. С ней и с самого начала было сложно договориться, и чем дальше, тем больше. «Нет, лестница нужна не такая; мы так не договаривались», – говорит фру Аткинсон. Ей втемяшилось, что, когда врежут еще окно, станет гораздо светлее. Сигурду приходится быть любезным, вникать в ее разочарования, объяснять, снова садиться за чертежную доску. К тому же она скандалит из-за денег. «За это не буду платить, мы так не договаривались…»
«Аткинсон, – говорит Сигурд, поздно вернувшись домой и приземлившись перед телевизором, – весь день доставала по телефону; пришлось переться к ним, инспектировать лестницу, которая преобразила пространство и сделала его светлее не настолько, насколько она себе представляла». Слова Сигурда следует понимать в том смысле, что сегодня вечером он не в состоянии ничего делать ни в ванной, ни в спальне, ни уж, конечно, ремонтировать лестницы в нашей несуразной развалюхе. Закинув ноги на столик, он будет пялиться в телек на то, как американцы 30 дней скитаются в пустыне безо всякой помощи, и одновременно играть в компьютерные игры. Он что, не заслужил это? Ублажая фру Аткинсон день напролет?
А может, всё совсем не так? А как когда я говорю, что сложновато привлечь пациентов?
* * *
Нужная мысль приходит мне в голову в тот момент, когда герои фильма в изысканных выражениях выказывают радость по поводу своих разбитых сердец. А что же эта серая пластиковая труба, отсутствующий тубус?…
Может быть, он собирался поработать на даче. Может, тогда выходит логично, что он взял с собой тубус. Но как он мог звонить с дачи на Нурефьелле, если перед домом, когда приехали Ян-Эрик и Томас, не было следов? Может, он и видел Яна-Эрика с поленьями. Но зачем теперь обоим его приятелям врать об этом? Это он наврал… Ну ладно. Наверное, все понемногу врут. Но Сигурд наврал о том, где он. И с кем он. Я прослушиваю сообщение на ответчике снова. Я помню его наизусть, но дело не в этом. Что я слышу?
– «Привет, любимая. Мы уже у Томаса на даче…»
Не слышится ли намека на обман в его голосе?
– «И здесь, эх, здесь классно…»
Зачем тогда все это вранье? Еще и вздыхает… «Эх, здесь классно…» Так вот тебе, Сигурд: здесь, на Конгле-вейен, в старом доме, где жил и умер твой старый дедушка, здесь, где на пустом крючке должен висеть твой тубус с чертежами, где в телефонe звучит твой голос, куда звонят твои друзья и рассказывают мне вещи, которых я не могу понять, – здесь вовсе не классно.
Скрип, скрип.
– «Это тут Ян-Эрик, шустрит с поленьями…»
В животе бурно и горячо, свирепо и мощно вскипает нечто, сжигая страх и ожесточение, развязывая руки. Так ты говоришь, это Ян-Эрик? Вранье! Говоришь, вы уже на даче? Ложь! Ты меня любишь? Сволочь ты. Я в бешенстве удаляю сообщение: пошло к черту, не хочу его видеть, не хочу его знать – как будто я могу вместе с ним удалить и память о нем, как будто проблема исчезнет, потому что оно исчезло…
Убираю куриный салат в холодильник. Выключаю фильм, выключаю телевизор. Подношу бутылку к губам и допиваю остатки вина прямо из горлышка.
* * *
Лежу в спальне, завернувшись в одеяло Сигурда. Перед тем как заснуть, когда комната начинает кружиться вокруг меня, думаю: зря я, наверное, стерла это сообщение. Можно было послушать его еще раз…
* * *
Вдох, выдох. Побарахтавшись в постели, я просыпаюсь с подушкой Сигурда на голове. Что это было? Какой-то звук? Прислушиваюсь: тишина.
А вдруг он звонил? Экран телефона темен. Времени 3.46.
Место Сигурда пустует, постель с его стороны холодная.
– Сигурд? – вполголоса зову я, потом еще раз. Встаю, открываю дверь, выкрикиваю его имя в сторону лестницы, ведущей к гостиной и кухне. – Сигурд?
Был же какой-то звук. От которого я так внезапно проснулась… Но теперь ничего. Снова ложусь.
* * *
Рядом со мной на диване без умолку трындит студентка-историчка. Повернула ко мне лицо и топит меня своими словами, брызжет, фонтанирует ими, заливает меня ими, они так и плещутся у моих ушей. Я оглядываюсь на дверь веранды – она открыта; на веранде моя подруга Ронья разговаривает с парнем, который ей нравится. Это она меня сюда затащила. Мы сидели в своей съемной квартирке и пили самбуку из дешевых коктейльных бокалов, купленных ею летом для меня в Перу, они украшены изображениями религиозных символов. Когда я их распаковала, мы хохотали до слез, и Ронья сказалa: если я первая допью, мы пойдем на вечеринку, где должен быть Тот Самый, я тебе рассказывала, а если ты первая, то поедем к этой твоей подруге на Гюльденприс, как собирались. Ронья пила быстрее, и вот пожалуйста…
Когда я села на диван, студентка-историчка спросила:
– А ты чем занимаешься?
– Учусь на психфаке, – сказала я.
А она:
– Серьезно?
А я:
– Да.
Я сразу поняла, к чему это. Обернулась в поисках Роньи, но она уже вышла на веранду.
Историчка сказала:
– Может быть, тогда ты мне посоветуешь что-нибудь. Понимаешь, папа снова женился – мои родители развелись, когда мне было десять лет, – а его новая жена… если одним словом, она просто стерва.
И далее в том же духе. Я оглядываюсь по сторонам в поисках знакомого лица. Вечеринку устроил друг потенциального парня Роньи, студент-архитектор. Он сидит на кухне; я видела, когда убирала пиво в холодильник, что он разглагольствует перед девушкой, у которой пирсинг по всему лицу, про то, как он полностью переосмыслил концепт кухни. На диванe напротив нас увлеченно беседуют три девушки, явно подруги: одна рукой обняла вторую за плечи; третья, когда говорит, похлопывает первую ладонью по бедру. Свидетельство близких отношений, в которые я не посвящена. Я не могу встрять в их разговор. Еще у обеденного стола несколько подгулявших парней хрустят солеными крендельками, и один стоит отдельно, прислонившись к дверной раме.
Он мне и нужен. Он один. Непохоже, чтобы его это беспокоило, но, может, это просто поза. Смотрит, прищурясь, прямо перед собой, вроде бы в задумчивости. В руке бутылка с пивом, этикетка отклеилась. Руки испачканы в краске, но они изящные, в меру неровные, какими и должны быть руки. Ногти обкусаны под корень.
Я вижу его, с обкусанными ногтями, бархатными глазами, чуть встрепанными волосами, но главное, что я вижу: он один. Он не выглядит одиноким, но он один, и я знаю, знаю, что он хочет с кем-нибудь познакомиться, с кем-нибудь занятным и неглупым, и достаточно симпатичным… с кем-нибудь вроде меня.
– Извини, – отвечаю я студентке истфака и встаю.
Подхожу к нему.
– Привет, – говорю, – это ты?
Обвиваю его шею руками и шепчу ему прямо в маленькое круглое ухо: «Притворись, будто знаешь меня».
– Привет, – отвечает он.
Я смотрю на него. Под левым глазом у него родинка; когда он улыбается, она растягивается.
– Давненько не виделись, – говорю, – с того самого дня в Берлине.
– Да, Берлин! – отзывается он. – Это сколько ж лет прошло…
– А ты поехал во Францию, как собирался?
– Нет. – Он улыбается шире, родинка еще больше растягивается, становится тоньше, но длиннее. – В конце концов поехал в Австралию. Учился два года в школе панд. Выучился на пандолога.
Я смеюсь. Хорошо, что он мне подыгрывает. Но затеяла это я. Я остроумнее.
– Да что ты говоришь… А моя панда как раз заболела.
– А что с ней такое?
– Куксится что-то. Кашляет и хрипит. Можешь помочь?
– Боюсь, что нет, – говорит он, – я не подхалтуриваю в области медицины панд. Я преподаю.
Мы широко улыбаемся друг другу. Ну всё, достаточно. Он оглядывается по сторонам, склоняет голову ко мне и говорит, понизив голос:
– А зачем мы притворяемся, что знаем друг друга?
– Хочу отделаться вон от той, на диванe.
Он тянет голову, чтобы разглядеть ее, и я вижу его затылок, сильную, здоровую жилку на нем, и меня посещает мысль, что жилистые мужчины мне нравятся.
– На вид она ростом метр шестьдесят, весит пятьдесят кило, – говорит он. – Думаю, ты ее одолеешь.
Ишь как разошелся, думаю я, хочет показать себя; и вообще некрасиво делать замечания о весе, хотя я действительно выше ее почти на двадцать сантиметров.
– А тебя, наверное, зовут Харальд…
– Мимо.
– Ты уверен? А на вид настоящий Харальд… Ну, не важно, Харальд; я от этой вечеринки ожидала большего. Что ты скажешь, если я предложу тебе пойти в кафешку возле Бергенс Тиденде, съесть по гамбургеру?
– Идет, – говорит он. – Только зови меня Сигурдом. У меня брат Харальд.
…Потому что он стоял один. Потому что такие парни, как он, на вечеринках стоят и высматривают таких девушек, как я. Потому что мне было двадцать пять и я выпила. Потому что на веранде моя подруга болтала с парнем. Потому что и она, и другие мои тогдашние подруги вселяли в меня такое ощущение уверенности в себе, что мне было без разницы, скажет ли он «да» или «нет».
Суббота, 7 марта: разыскивается
Меня будит звонок в дверь. Звук у звонка старого Торпа пронзителен, как воздушная тревога; как раз такой нужен, если б коммунистам приспичило звонить людям в двери. Мне снилось что-то мельтешащее, тревожное; вроде бы я плыла, и важно было не забыть сделать что-то. Звонок в дверь. Резкие, настойчивые звуки возвращают меня к действительности. Я смотрю вокруг. Его половина кровати пуста.
Но кто-то звонит в дверь, и кто же это еще может быть? Накидываю на плечи халат, запахиваю его, вылетаю в коридор и бросаюсь вниз по лестнице, хватаясь за перила, чтобы не поскользнуться на кусках картона, положенных поверх половиц, с которых мы содрали облезлое покрытие. Колени задираю как можно выше, чтобы не запнуться об отходящие планки ступенек.
Вернулся! Сейчас все объяснит. Окажется, что мы просто друг друга не поняли, да и не все ли равно…
Стремглав проскакиваю последний пролет на нижний этаж, где у нас входная дверь, распахиваю ее, ожидая увидеть Сигурда и броситься ему на шею.
На крыльце стоит Юлия.
– Как дела? – спрашивает она.
Я остолбенело смотрю на нее. Что она здесь делает? Я еще ничего не ответила, а она уже шагает за порог и обвивает меня руками.
– Хорошо, – автоматически, без уверенности отвечаю я: еще не успела осознать как.
Я всю ночь крутилась в постели, просыпалась, проверяла телефон, на который никто не звонил, мучилась сомнениями, засыпала, видела сны, просыпалась. И вот теперь передо мной стоит Юлия, положила ладонь на рукав моего халата, готовится утешать меня… Мы не слишком хорошо знаем друг друга, хотя они с Томасом вместе столько же времени, сколько я знаю Сигурда. Мне приходит в голову, что я не проверяла телефон с тех пор, как проснулась. Тогда было без четверти четыре.
Не сказав ни слова, разворачиваюсь, взбегаю по лестнице на первый этаж, где у нас гостиная и кухня, дальше прямо на второй в спальню, лихорадочно роюсь на тумбочке в поисках телефона, опрокидываю стакан с водой, отбрасываю в сторону книгу. Потом роюсь в постели, встаю коленями на матрас и запускаю руки под его одеяло, еще теплое, но это всего лишь мое тепло, – и наконец нащупываю плоский и гладкий прямоугольник телефона, спрятавшийся между нашими подушками.
На нем два сообщения. Одно от Томаса, отправлено сегодня в 7.15 утра: Не появлялся. Собираем вещи и возвращаемся в город. Созвонимся.
Второе от Юлии, отправлено в 7.38: Привет, Сара. Мне Томас рассказал, что случилось. Я зайду попозже, не хочу тебя будить. Обнимаю, Юлия.
От него ничего.
Но Юлия, очевидно, не в состоянии больше ждать, ведь сейчас 8.23, и она уже у меня дома. Я слышу ее шаги: она поднялась в гостиную, зовет меня, неуверенно, будто сомневается, здесь ли я еще. Дыша все чаще – неглубокий вдох и тут же выдох, – я жму на имя Сигурда в списке своих контактов и прикладываю телефон к уху: ну ответь, ответь же… Полная тишина.
– Сара, ты где? – окликает Юлия снизу.
В трубке потрескивание. Затем дружелюбный женский голос сообщает мне, что телефон абонента, номер которого я набираю, выключен.
Это действует на меня убийственно. Я без сил валюсь на бок, сворачиваюсь комком. Собственно, нет разницы по сравнению со вчерашним, когда телефон звонил, но Сигурд не брал трубку. Естественно, его аппарат постепенно разрядился. Но вчера казалось, что между нами сохраняется хоть какая-то связь. Я звонила – и в его телефоне, где бы он ни был, раздавались гудки. Теперь гудков не слышно. Эта мелкая техническая разница – заряженный телефон, разрядившийся телефон – сражает меня. Я лежу на постели, свернувшись комочком, шепча про себя: «Сигурд, Сигурд, Сигурд…» – и слышу, как по лестнице поднимается на второй этаж Юлия.
Она еще ничего не сказала, а я уже слышу, что она стоит у меня за спиной. Иногда бывает, что чувствуешь – на тебя смотрят; неприятное и необъяснимое ощущение, что за тобой наблюдают. Вот я лежу в халате, сжимая в руках телефон, прижавшись лбом к защищающему экран стеклу; ноге больно – наверное, я споткнулась об отстающую дощечку на лестнице или наступила на стружку или щепку. Вот я лежу в нашей неубранной, недоделанной спальне, где местами содраны обои; над кроватью тяжело повис воздух, использованный за ночь, возможно, с примесью алкоголя из-за опустошенной мной бутылки вина. Вот Юлия, стоит тут и смотрит на меня.
– Сара, – говорит она; ее голос звучит немного неуверенно. – С тобой всё в порядке?
Я не отвечаю. Гладкое стекло телефона холодит лоб. Ногу жжет – наверное, все-таки поранилась. Я хочу, чтобы она ушла.
Но она не уходит. Наоборот, переступает порог моей спальни и становится у самой кровати, обе руки кладет мне на укрытую халатом спину и говорит:
– Ну перестань, не надо тут лежать; идем вниз, сварим кофейку.
Она трогает меня за плечо – похоже, собирается уцепиться и на самом деле вытащить меня из постели, – и я чувствую при этом, как изнутри у меня, как из горячего источника, поднимается волна, природной силой выталкивается из живота, расходится по спине, рукам, ногам, по всему телу. Что она, на хрен, себе вообразила?