Внезапно до моего слуха донеслись размеренные гулкие звуки – один, два, три! Я насчитал двенадцать ударов. Какой-то церковный колокол отбивал наставший час. Мои мечтания развеялись, и я снова вернулся к мрачной реальности своего положения. Двенадцать часов! Полдень или полночь? Этого я сказать не мог и стал прикидывать. Когда мне стало плохо, было раннее утро, немногим более восьми часов. Я встретил монаха и попросил его помочь бедному маленькому торговцу фруктами, который, в конечном итоге, скончался наедине со своими страданиями. Теперь, если предположить, что моя болезнь длилась несколько часов и я, возможно, впал в забытье – умер, как сочли окружавшие меня люди, – это произошло где-то около полудня. Тогда они, разумеется, поторопились похоронить меня как можно быстрее – в любом случае до захода солнца. Один за другим складывая эти звенья в одну цепочку, я пришел к заключению, что колокол, который я только что услышал, скорее всего, отбил полночь – полночь после моих похорон. Я вздрогнул и ощутил какую-то нервную дрожь. Я человек не робкого десятка, однако, несмотря на всю свою образованность, подвержен некоторым суевериям. А какой неаполитанец от них свободен? Это свойство нашего южного народа. К тому же было что-то невыразимо пугающее в звуках колокола, гулко отбивавшего полночь и с лязгом звеневшего в ушах того, кто был заживо замурован в склепе с разлагающимися останками своих предков на расстоянии вытянутой руки! Я пытался обуздать свои чувства и собрать всю силу духа. Я старался отыскать наилучший способ выбраться на волю. Я решил, если возможно, на ощупь дойти до ведущих из склепа ступеней и с этой мыслью вытянул вперед руки и начал с предельной осторожностью медленно двигаться вперед. Но что это? Я замер, прислушавшись, и кровь застыла у меня в жилах! Пронзительный крик, проникающий в самую душу, долгий и печальный, эхом разнесся под низкими сводами моей усыпальницы. Меня бросило в холодный пот, сердце заколотилось так громко, что я слышал, как оно бьется о ребра. Снова раздался пронзительный звук, сопровождаемый свистящим шумом и хлопаньем крыльев. Я постарался дышать спокойно.
– Это сова, – сказал я себе, устыдившись собственного страха, – бедная безобидная птица, спутник и страж мертвых. Вот почему ее голос полон печали и скорби, но она не причинит мне вреда.
Я пополз дальше с еще большей осторожностью. Внезапно из почти непроглядной темноты на меня уставились два огромных желтых глаза, беспощадных и донельзя голодных. На мгновение я опешил и попятился назад, а эта тварь налетела на меня со свирепостью тигра! Я отбивался от нее, во все стороны размахивая руками, а она вертелась вокруг моей головы, метила мне в лицо и била своими огромными крыльями, которые я чувствовал, но не видел. Лишь желтые глаза сверкали во мраке, словно глаза зловещего демона! Я бил направо и налево, яростная схватка длилась несколько мгновений, меня затошнило, закружилась голова, но я бесстрашно продолжал бой. Наконец, слава богу, огромная сова отступила. Треща крыльями, она ринулась назад и вниз, явно измотанная, дико взвизгнув от бессильной ярости, когда ее горящие глаза исчезли в темноте. Задыхаясь, но не потеряв присутствия духа – каждая клеточка моего тела дрожала от возбуждения, – я продолжил свой путь, как мне казалось, к каменной лестнице, рассекая воздух вытянутыми руками и медленно продвигаясь вперед. Вскоре я наткнулся на преграду, твердую и холодную, – конечно же, это каменная стена. Я ощупал ее сверху и снизу и обнаружил пустоту – это первая ступень лестницы? Я задумался: она казалась очень высокой. Я осторожно прикоснулся к ней – и внезапно наткнулся на что-то мягкое и влажное, наподобие мха или мокрого бархата. С некоторым отвращением ощупав это нечто пальцами, я вскоре определил, что передо мной гроб продолговатой формы. Любопытно, но эта находка не произвела на меня особого впечатления. Я обнаружил, что методично пересчитываю рельефные металлические полоски, служившие, как я заключил, неким украшением. Восемь полосок вдоль, между ними что-то мягкое и влажное, и четыре полосы поперек. Потом меня словно укололи, и я быстро отдернул руку, раздумывая: чей это гроб? Отца? Или же я только что перебирал, словно в бреду, обрывки бархата на огромном дубовом гробу, в котором покоились священные остатки красоты моей покойной матери? Я стряхнул с себя безразличие, в котором пребывал. Все усилия, предпринятые мной, чтобы найти выход из склепа, оказались напрасны. Я затерялся в беспросветном мраке и не знал, куда двигаться. С удвоенной силой я ощутил ужас своего положения. Меня начала мучить жажда. Я упал на колени и громко застонал.
– Боже всемилостивейший! – вскричал я. – Спаситель мира! Во имя святых упокоившихся душ, коих Ты содержишь в Твоих святых пределах, смилуйся надо мной! О, матушка моя! Если рядом со мной действительно лежат твои бренные останки, то помысли обо мне, о светлый ангел на небесах, где дух твой почиет с миром! Помолись за меня и спаси меня или же дай мне умереть теперь же, не мучаясь боле и не терзаясь!
Я произнес эти слова вслух, и звуки моего стенающего голоса, разнесшиеся под мрачными сводами склепа, даже мне самому показались странными и исполненными невообразимого ужаса. Я знал, что если мои страдания продолжатся, то я лишусь рассудка. Я не смел вообразить себе все то ужасное, на что может решиться безумец, заключенный в эту обитель смерти и тьмы в окружении разлагающихся трупов. Я оставался стоять на коленях, закрыв лицо руками. Потом заставил себя несколько успокоиться и постарался сохранить хоть какое-то душевное равновесие. Но тише! Что за чудесные, веселые и ободряющие звуки раздались вдалеке? Я поднял голову и прислушался, словно зачарованный.
– Фью, фью, фью! Чвик, явик, чвик! Тр-р-ля! Тр-р-ля! Тр-р-ля!
Это был соловей. Прелестная птица с ангельскими трелями! Как я благословлял тебя в тот черный час отчаяния! Как славил Бога за твое невинное бытие! Как вскочил на ноги, рассмеялся и заплакал от радости, когда ты, не ведая обо мне, осыпал ласкающий воздух жемчужным дождем соловьиных трелей! Небесный посланник утешения! Даже теперь я думаю о тебе с нежностью, ибо по твоей милости все птицы стали предметами моего обожания. Род человеческий сделался отвратительным в моих глазах, но певчие обитатели лесов и холмов – столь чистые и свежие – казались мне ближе всего к счастливой райской жизни на этой земле!
Меня охватил прилив силы и храбрости. У меня родилась новая мысль. Я решил двигаться на голос соловья. Он пел сладостно и ободряюще, и я вновь начал свой путь сквозь тьму. Я полагал, что птица сидела на одном из деревьев у входа в склеп, и если я пойду на ее голос, то, скорее всего, достигну той самой лестницы, которую столь мучительно искал. Спотыкаясь, я двинулся вперед. Меня одолевала слабость, ноги и руки тряслись. На этот раз ничто не мешало моему продвижению, дивные трели соловья слышались все ближе и ближе, и надежда, почти исчезнувшая, вновь ожила в моем сердце.
Я едва ощущал свои движения. Казалось, что-то влекло меня вперед, словно во сне, золотой нитью птичьего пения. Внезапно я зацепился ногой о камень и рухнул ничком, но боли не почувствовал: конечности мои слишком онемели, чтобы ощутить очередной удар. В темноте мои отяжелевшие и воспаленные глаза что-то уловили, после чего я издал благодарственный возглас. Тонкий луч лунного света, не толще стрелы, наклонно падал в мою сторону и указывал на то, что я наконец достиг выхода, к которому стремился.
Я упал на нижнюю ступеньку каменной лестницы. Я не мог разглядеть входную дверь склепа, но знал, что она должна находиться в самом верху крутого подъема. Но к тому времени я слишком устал, чтобы двигаться дальше. Я неподвижно лежал там, куда добрался, смотрел на одинокий лучик лунного света и слушал соловья, чьи восторженные трели совершенно явственно звенели у меня в ушах. Бомм! Гулкий колокол, который я слышал раньше, с лязгом отбил очередной час. Скоро настанет утро. Я решил отдохнуть. Совершенно вымотанный и телом и душой, я положил голову на холодные камни столь же охотно, как если бы они были мягчайшими подушками на свете, и через несколько мгновений забыл о своих невзгодах, погрузившись в глубокий сон.
Я, наверное, успел проспать некоторое время, прежде чем был внезапно разбужен ощущением удушающей слабости и тошноты, сопровождаемым острой болью в шее, как будто бы меня кто-то жалил. Я поднес руку к тому месту – и… Боже мой! Забуду ли я когда-нибудь, что ощутил, сомкнув дрожащие пальцы вокруг этой твари? Она вцепилась в мою плоть – крылатое, липкое, дышащее воплощение ужаса! Она впивалась в меня с отвратительным упорством, которое привело меня в исступление, и, едва не обезумев от отвращения и страха, я громко закричал! Я судорожно сжал обеими руками ее пухлое мягкое тело, я буквально отодрал ее от себя и зашвырнул как можно дальше во мрак склепа. На какое-то время я и вправду потерял рассудок – вокруг бушевало эхо от пронзительных воплей, которые я не мог сдержать! Наконец, умолкнув от полного изнеможения, я опасливо огляделся по сторонам. Лунный свет исчез, на его месте пробивался луч бледно-серого света, при котором я легко смог разглядеть всю лестницу и закрытую дверь наверху. Я ринулся вверх по ступеням с лихорадочной поспешностью безумца, вцепился обеими руками в железные прутья и принялся неистово их трясти. Дверь, надежно запертая, была неподвижна, как скала. Я позвал на помощь. Ответом мне стала мертвая тишина. Я стал смотреть сквозь частые прутья решетки. Увидел траву, склоненные ветви деревьев и прямо перед собой – маленький кусочек дивного неба опалового оттенка, едва краснеющего в ожидании наступающего рассвета. Я вдохнул сладостный свежий воздух. Надо мной нависала длинная вьющаяся лоза с гроздью дикого винограда, листья ее были покрыты густой росой. Я просунул руку сквозь решетку, сорвал несколько зеленых прохладных ягод и жадно их съел. Они показались мне вкуснее всего, что мне доводилось пробовать, они уняли жжение моей пересохшей глотки и языка. Вид деревьев утешал и успокаивал меня. Слышалось тихое щебетание просыпавшихся птиц, а мой соловей прекратил свое пение.
Я понемногу начал приходить в себя от нервного потрясения и, прислонившись к мрачному своду своей усыпальницы, набрался храбрости и посмотрел назад, на крутую лестницу, которую преодолел в столь яростной спешке. На уголке седьмой ступени сверху лежало что-то белое. Снедаемый любопытством, я осторожно и с некоторой неохотой спустился вниз. Это оказалась половина толстой восковой свечи, которую зажигают во время католического обряда погребения усопших. Несомненно, ее бросил туда какой-нибудь небрежный духовный чин, чтобы избавить себя от необходимости нести ее обратно после окончания ритуала. Я задумчиво поглядел на нее. Если бы у меня был огонь! Я рассеянно сунул руки в карманы брюк – и там что-то звякнуло! И вправду, меня хоронили в большой спешке. Мой кошелек, маленькая связка ключей, коробочка с визитными карточками. Я по очереди вынул их из кармана и стал с удивлением разглядывать. Они казались очень знакомыми и в то же время странными! Я возобновил поиски и на сей раз обнаружил нечто очень ценное в моем теперешнем положении – маленький коробок восковых спичек. Так, а портсигар мне оставили? Нет, он исчез. Довольно дорогой, серебряный – несомненно, монах, который провожал меня в последний, как он думал, путь, забрал его вместе с часами и цепочкой и отнес жене.
Ну что же, закурить я не мог, но мог зажечь огонь. И у меня была готовая к использованию погребальная свеча. Солнце еще не взошло. Мне непременно следовало дождаться наступления дня, когда я мог надеяться привлечь своими криками какого-нибудь человека, случайно оказавшегося на кладбище. Тем временем мне в голову пришла сумасбродная мысль. Я мог спуститься и взглянуть на свой собственный гроб! А почему бы и нет? Это будет что-то совершенно новое. Я полностью избавился от чувства страха, коробка спичек оказалось достаточно, чтобы придать мне почти безграничную смелость. Я взял церковную свечу и зажег ее, сначала она слабо мигнула, но потом разгорелась ясным и ровным пламенем. Прикрыв ее рукой от легкого сквозняка, я бросил прощальный взгляд на дневной свет, весело пробивавшийся сквозь дверь моего узилища, а затем стал спускаться вниз, снова в мрачный склеп, где я провел ночь в неописуемых страданиях.
Глава 4
Ящерицы стайками разбегались у меня из-под ног, пока я спускался по ступенькам, и, когда огонек моей свечи разгонял темноту, я слышал шелест крыльев вместе с шипящими звуками и резким взвизгиванием. Теперь я, как никто другой, знал, что эти жуткие, отвратительные твари обосновались в обиталище мертвых, но чувствовал в себе силы одолеть их, вооруженный свечой, которую нес в руке. Путь, в кромешной тьме показавшийся мне бесконечно долгим, теперь был краток и легок, и вскоре я достиг того места, где неожиданно пробудился ото сна. Выяснилось, что склеп, квадратный в основании, представляет собой небольшое помещение с высокими стенами, где в некоторых местах были сделаны ниши для узких гробов. В них покоились останки всех покойных членов рода Романи, они располагались один над другим, словно ящики с товаром, аккуратно расставленные на полках самого заурядного склада. Я поднял свечу высоко над головой и с мрачным интересом огляделся по сторонам. Вскоре я увидел то, что искал, – свой гроб.
Он стоял в углублении на высоте примерно полутора метров от земли, и его фрагменты являлись свидетельством моих отчаянных усилий вырваться на свободу. Я подошел и внимательно рассмотрел гроб. Без крепа и украшений он походил на хрупкую скорлупу и являл собой жуткий образчик работы гробовщика, хотя, видит бог, мне не хотелось придираться ни к результатам его труда, ни сетовать на спешку, с которой он его сколачивал. В нижней части гроба что-то сверкнуло – это оказалось распятие из черного дерева, украшенное серебром. И снова добрый монах! Совесть не позволила ему похоронить меня без этого священного символа. Наверное, он положил мне его на грудь как последнюю дань, которую мог мне воздать. Скорее всего, распятие упало вниз, когда я разбивал доски своего узилища. Я взял его в руки и благоговейно поцеловал, решив при этом, если мне когда-нибудь доведется вновь встретиться со святым отцом, поведать ему свою историю и в доказательство ее правдивости вернуть ему это распятие, которое он наверняка узнает. Мне стало интересно, написали ли на крышке гроба мое имя. Да, оно было выведено на доске неровными черными буквами – Фабио Романи. Затем следовала дата моего рождения, а потом – короткая надпись на латыни, гласившая, что я умер от холеры 15 августа 1884 года. Это было вчера – всего лишь вчера! А казалось, что с тех пор я прожил целое столетие.
Я повернулся, чтобы взглянуть на место упокоения моего отца. Бархат трухлявыми лохмотьями свисал с краев его гроба. Однако он еще не окончательно сгнил от сырости и не был изъеден червями, как набухший от влаги и почти истлевший материал, едва державшийся на массивном гробе, в котором лежала она. Она, чьи нежные руки заключили меня в первые в моей жизни объятия, в чьих любящих глазах я впервые увидел отражение огромного мира! Какое-то шестое чувство подсказывало мне, что, скорее всего, именно этих истлевших фрагментов я касался пальцами в полной темноте. Как и тогда, я сосчитал металлические полоски – восемь вдоль и четыре поперек. А на гробе отца было десять продольных серебряных полос и пять поперечных. Бедная моя матушка! Я вспомнил ее портрет – он висел у меня в библиотеке. Портрет молодой, улыбающейся темноволосой красавицы с кожей цвета нежного персика, впитавшего солнечные лучи. И во что превратилась вся ее красота? Я невольно содрогнулся, а затем смиренно опустился на колени перед двумя печальными нишами в холодном камне и стал молить о благословении моих безвозвратно ушедших родителей, которым, пока они жили, моя судьба была дороже всего.