…Да, вчерашний день изобиловал многими интересными моментами. Но встреча с Михалом Чайковским была, наверное, самым главным из них. После того, как он отослал своих «крестьян» – ага, щазз, так я и поверил, что это люди с прямыми спинами и с кривыми по-кавалерийски ногами – местные крестьяне, – он вернулся и долго разглядывал меня, а потом сказал по-польски:
– Пане Миколае, мы здесь одни, так что можем перейти и на русский, если вам проще.
– Хорошо, – с облегчением ответил я. Все-таки по-польску я розмавям не бардзо добже[12].
– Пане Миколае, как мне кажется, я знаю всю родню кузена Максимилиана, но ни про какого Николая Домбровского, тем более штабс-капитана русской армии, я никогда не слышал. Есть парочка Миколаев Домбровских, но они пану Максимилиану слишком дальние родственники…
Я попытался ответить, но пан Михал продолжил:
– И еще. Вы одеты в ту самую таинственную пятнистую форме, про которую я успел услышать от тех, кто имел несчастье побывать в Крыму. Вы, случайно, не из той самой загадочной эскадры, которая из ниоткуда появилась на Балтике и спутала карты нашим друзьям из Франции и Англии, а также моему султану?
– Все может быть, пане Михале. – Я усмехнулся и посмотрел на неожиданно побледневшее лицо своего собеседника.
– О, Аллах, – воскликнул он. – Ходят слухи, что вы появились из другого мира; знать бы только, от Всевышнего, либо от шайтана…
– Помните про наш уговор? – спросил я. Мне надоело ходить вокруг да около. Тем более что Чайковский был готов поверить в то, что я ему скажу.
– Помню. И никому ничего не расскажу, – пробормотал он. – Скажите, кто вы, а то я уже не знаю, что и думать…
– Так вот, пане Михале, мы прибыли из этого же мира, но из будущего, – наконец произнес я. – Далекого будущего. И я – прямой потомок вашего кузена Максимилиана, а значит, и сестры вашего деда.
Тот стал бледным, как бумага, – у меня сложилось впечатление, что он готов хлопнуться в обморок. Человек, который отличался личной храбростью и не раз смотрел в лицо смерти, был напуган не на шутку. Он перекрестился по-католически, слева направо, потом, опомнившись, пробормотал что-то типа «Аузубиллах»[13].
Я усмехнулся:
– Пане Михале, в нашей истории вы в конце концов вернетесь в Россию, где перейдете в православие.
– Значит, русские захватят меня в плен и заставят сменить веру?
– Нет, вернетесь вы в Россию вполне добровольно и снова станете христианином по собственному желанию. Русские сдержат обещания, которые они вам дадут перед тем, как вы примете это решение.
– Расскажите! Расскажите мне, пане Миколае! – лицо Чайковского снова порозовело, и он прижал руки к груди, умоляя меня поделиться с ним информацией о его будущем.
– Расскажу. Но для начала вы мне тоже кое-что расскажете. Например, о том, почему вы перебрались в Турцию.
– Видите ли, когда французы забрали мой паспорт, то стало очевидно, что они могут выдать меня русским. Но главная причина не в этом: именно Турция находилась тогда на острие борьбы с Российской империей, которая отобрала у моей любимой и родной Польши ее свободу.
– У родной Польши? – я удивленно пожал плечами. – Однако родились вы в Киевской губернии, да и предки ваши со стороны матери были запорожскими казаками. А в Польшу вы попали во вполне взрослом возрасте, и то ненадолго. К тому же, насколько мне известно, вам не очень понравилось то, что поляки делали с евреями и русскими, сражаясь «за вашу и нашу свободу».
Чайковский с удивлением взглянул на меня.
– Откуда вы это знаете?
– Я читал ваши мемуары, пане Михале. Еще ненаписанные на данный момент.
– Скорее, еще неопубликованные, родственничек, – криво усмехнулся Чайковский. – Но вы правы: то, что французы лишили меня паспорта, и стало основной причиной того, что я покинул Париж. Воспоминания же о событиях тридцатого года – когда мои соратники вешали евреев и православных, всех, кого могли… Да, именно тогда я подумал, что хотел бы, чтобы Польша была свободной, но не очень хотел, чтобы именно эти люди захватили власть… Тем более что до тридцатого года у поляков было и без того более чем достаточно свободы. А те, с кем мне приходилось общаться в Париже… Знаете, была поэма некоего немца по имени Гейне под названием «Два рыцаря». Мне ее тайно прислали из Франции…
– Она весьма оскорбительна для поляков.
– Не для поляков, а, скорее, для «польского бомонда». И, что самое обидное для них, Гейне в точности описал их быт. Эх, сколько я знал таких, кто «храбро бился» аж до самого Парижа – как там написал Гейне? «Столь же сладко для отчизны уцелеть, сколь умереть!»
Как удивительно точно он описал их чванство, их высокомерие, их поведение и то, как они собирались вместе, чтобы напиться допьяна, всласть поругать московитов и помечтать о великой Польше «от можа до можа»… Знаете, мне все это изрядно надоело, и я решил попробовать сделать хоть что-нибудь. Ведь альтернатива Турции у меня была – Североамериканские Соединенные Штаты. Но оттуда польской свободе помочь было невозможно.
– Да вы и здесь ей уже ничем не поможете. В шестьдесят третьем году в Польше снова вспыхнет восстание, не менее кровавое, чем то, что было в тридцатом. После него Польского королевства не станет, оно превратится в Привислянские губернии Российской империи. Кстати, лично вы отрицательно отнесетесь к этому мятежу. Сами же вы будете усмирять то одно восстание, то другое… Ведь именно этим вы занимались в Добрудже?
– Да, мне довелось подавлять здешний мятеж, – вздохнул Чайковский. – Если бы вы знали, с каким удовольствием я повесил бы несколько десятков своих казаков, которые чинили зверства среди местного населения… Но, увы, Омер-паша мне это накрепко запретил. Зато местные болгары[14] и греки нас теперь ненавидят, и малороссийским переселенцам в этих местах стало очень скверно.
– Так вот, вам и в будущем предстоит только такая деятельность. Хотя сперва султан щедро наградит вас и назовет «глазом, ухом и правой рукой престола».
А потом, в шестьдесят седьмом году, в моей истории болгары поднимут восстание, и при его подавлении, по вашим же собственным воспоминаниям, турки станут вешать болгар так же охотно, как поляки в тридцатом году – евреев. От вас потребуют, чтобы ваш Славянский легион целиком перешел в ислам, а когда вы откажетесь отдать соответствующий приказ, то ваши же зятья начнут писать на вас доносы и в конце концов добьются вашей опалы. Только Россия протянет вам руку помощи, и вы переселитесь туда, где когда-то родились, перейдете в православие, будете неплохо жить, напишете мемуары. Но когда ваша молодая жена, привезенная вами из Турции, простите, пан Чайковский, наставит вам рога, то вы застрелитесь. И похоронят вас за церковной оградой. Могила же ваша с годами позабудется и зарастет бурьяном…
Чайковский с болью в глазах посмотрел на меня, но я продолжил:
– Кузен, я ничего не приукрашиваю. Но все это было в моей истории. Что будет в этой, после нашего появления, не знаю. Но боюсь, что Османская империя войну проиграет, а что за этим последует, не мне вам говорить.
– Да, боюсь, что русские заберут всю Добруджу.
Я посмотрел на него с сожалением – хоть мне и не были известны все планы нашего командования, я понимал, что только Добруджей дело не ограничится. Но вслух сказал:
– И что с вами будет, кузен, после этого? Если, конечно, вы выживете.
– Если мы останемся в Добрудже, то нас растерзает местное население. Если же уйдем на юг, в империю, полагаю, что в лучшем случае я получу шелковый шнурок[15]. А если в Россию… Боюсь, что меня там не простят. Сейчас не простят. Вот моих людей, тех, может быть, да. Смог же император Николай в 1829 году помиловать казаков-некрасовцев. Правда, не все они поспешили воспользоваться его прощением.
– Если хотите, то я могу замолвить за вас слово перед командованием…
– Да вы всего лишь штабс-капитан… – Чайковский грустно усмехнулся.
– Я журналист и знаком со многими высокопоставленными людьми, – ответил я. – В числе которых и его императорское величество. За вас лично готов ходатайствовать особо – все-таки родная кровь – не водица.
– Ах, зачем всё это? – Чайковский обреченно махнул рукой. – Конечно, спасибо вам за всё, но вам не стоит просить царя насчет моей особы, вы только испортите себе карьеру. Но за моих людей попросите. Эх, пане Миколае… Меня радует только одно: в далеком будущем в нашем роду появятся такие достойные люди, как вы. Ведь вы потомок не только Домбровских, но и Чайковских. Ладно, мне, я думаю, пора. Проводите меня до окраины села?
– С удовольствием! – кряхтя, я поднялся с лавки, потирая так некстати разболевшийся бок.
За последующие полчаса нашего общения я задал ему еще несколько вопросов про Добруджу и про Париж. А он расспросил меня про историю моей семьи. Его очень обрадовала новость о том, что Витольд, погибший в моей истории, выжил в этой. Чайковский снял с руки два перстня и сказал:
– Пане Миколае, передайте, пожалуйста, вот этот перстень Витольду. А этот – мой родовой перстень – я хочу подарить вам, на добрую славу. И… молитесь за меня, великого грешника.
Я прошел с ним мимо казачьего патруля, обнял и расцеловался с ним, а затем отправился в свои «нумера». Подходя к корчме, я услышал вдалеке одиночный выстрел. Вскочив на свою кобылу, я в сопровождении десятка казаков поскакал к тому месту, где стреляли. В небольшой рощице мы нашли труп пана Михала с ужасной раной головы. Пистолет он зажал в руке, а положение трупа и следы сгоревшего пороха вокруг его раны однозначно указывали на то, что произошло самоубийство.
Впрочем, тут были обнаружены и следы копыт, заметные при свете факела. Явно кто-то его здесь ждал, а потом ускакал на одной лошади, ведя вторую в поводу. Я перекрестился и встал на колени, вознеся к Господу молитву за упокой души воина Михаила. Да, он предал христианство, но в моей истории он вернулся в православие и, думаю, сделал бы то же самое и в этой истории, если бы я не разбередил ему душу. А что он покончил с собой – Господь ему судья, но никак не я.
Краем глаза я увидел, что все казаки, кроме двух, последовали моему примеру, да и те двое, хоть и несли караул, шептали слова молитвы.
Когда мы возвращались, десятник неожиданно рассказал, что мой батальон ушел дальше, в сторону селения Сатышкёй. Подумав, я направился в корчму, где приказал хозяину разбудить меня еще до рассвета, и лег спать. Кто ж знал, что меня поднимут среди ночи? И что Садык-паша перед смертью отдаст своим людям приказ сложить оружие и сдаться…
17 (5) ноября 1854 года.
Лондон, Даунинг-стрит, 10.
Баронет сэр Теодор Фэллон, бонвиван
Вчера я затемно покинул Тауэр – меня в сопровождении сэра Стэффорда вывезли из крепости на возке, на котором туда обычно привозят почту. Нас выпустили во внутреннем дворе главпочтамта, и я пожалел, что был не один – самое время было бы сейчас отправить письмо нашим. Впрочем, в здание мы не заходили: нас забрала другая карета, и мы отправились по туристическому маршруту.
Знаете, приятно погулять по Британскому музею, пока он еще не открыт для посетителей и когда сам директор музея ведет экскурсию, рассказывая о своих экспонатах… Заехали мы и на Бейкер-стрит, хотя мой спутник был несколько озадачен таким моим пожеланием. Кстати, ничего особенного я там не обнаружил, улица как улица, а номера 221-б, как я и предполагал, в природе не существовало. А вот Трафальгарская площадь, Национальная галерея, Национальная портретная галерея – это, конечно, не Дворцовая площадь с Эрмитажем, но все равно нечто. Затем были цирк Пиккадилли (где мы насладились послеобеденным чаепитием в отеле «Бат»), Оксфорд-стрит, Гайд-парк, Букингемский дворец, на который, впрочем, мне дозволили посмотреть только снаружи.
И тут к сэру Стэффорду подошел некто в ливрее и протянул ему конверт. Тот, прочитав, посмотрел на меня с виноватой улыбкой и сказал:
– Увы, сэр Теодор, ваш визави просит вам сообщить, что у него сегодня не получится с ужином и был бы очень благодарен, если бы вы согласились прибыть днем позже. Я сегодня вечером доставлю вас обратно в Голландский дом, откуда завтра заберу около трех часов дня. А пока давайте съездим в Кенсингтон – вас приглашают в Оранжерею.
После осмотра парка – во дворец, понятно, не пускали – меня привели к Оранжерее, где лакей, впустив меня, попросил сэра Стэффорда вернуться за мной в девять часов вечера. Внутри меня ожидал богато накрытый стол и – сюрприз! – ее величество Александрина Виктория… Не буду утомлять вас подробностями нашей встречи, тем более, я их помню смутно, а по дороге к причалу я даже заснул в карете. Как меня смогли погрузить на «Матильду», а затем вновь выгрузить и довести до спальни в Голландском доме, я представить себе не могу…
На следующее утро я решил прогуляться по Саду Королевы – как вы, наверное, помните, он находится за Голландским домом и пускают туда лишь его гостей. Погода была довольно мерзкая: моросил мелкий холодный дождик, небо было затянуто серыми тучами – в общем, Архангельск или Питер летом…
Но, к моему удивлению, Катриону Макгрегор я нашел все в той же беседке. Болтали мы часа три – о России, о Шотландии, об Ирландии, о других странах, о литературе, о театре… Все было вполне невинно: мы сидели на ротанговых[16] креслах по разные стороны стола в центре беседки и даже не притронулись друг к другу. Потом, спохватившись, что вот-вот подадут обед, мы поодиночке вернулись в Голландский дом – как оказалось, даже обедали мы в разных залах…
А после обеда меня забрал все тот же сэр Стэффорд и повез сначала в Сады Воксхолла – как ни странно, именно этот парк развлечений дал название русскому «вокзал», – а потом и на Даунинг-стрит, где он раскланялся, пообещав забрать меня после ужина.
В зале сидели трое: сам виконт Палмерстон, Каттлей и неуловимо знакомый молодой человек, одна из рук которого представляла собой забинтованную культю.
– Знакомьтесь, баронет, это сэр Альфред Черчилль.
– Хау ду ю ду, – вежливо сказал я, пожав однорукому руку и, увидев, что тот хочет привстать, улыбнулся, сделав успокаивающий жест:
– Не надо, сэр Альфред, сидите!
– Сэр Альфред был вчера назначен моим секретарем по вопросам Российской империи. Как вы знаете, он, гражданское лицо, попал в русскую тюрьму, где подвергался всяческим пыткам и потерял руку, а потом сумел бежать через Копенгаген еще до того, как последний был захвачен татарской ордой. Про него подробно писали и «The Times», и «The London Evening Standard», а «The Illustrated London News» посвятило его подвигу целый номер. Если вам интересно, могу потом вам его подарить.
Я опешил. Историю того, как сэр Альфред попал к нам, я знал, равно как и про условия его содержания – о них мне подробно рассказала все та же Лиза, у которой, кстати, были планы если не захомутать сэра Альфреда, то войти в местное общество с его помощью. С другой стороны, почему это меня должно было удивить? Именно английские СМИ – мастера лживой пропаганды с незапамятных времен… Я с улыбкой кивнул головой, мол, буду благодарен за столь щедрый подарок.
Как и полагается, разговор во время обеда – кстати, он был с явным французским уклоном и в любом случае намного вкуснее, чем тот, которым меня угощали два дня назад, – шел о чем угодно, только не о делах. Сэр Альфред еще раз рассказал про ужасы московитского плена, а я лишь охал и ахал, думая про себя, какая же он все-таки гнида. А когда принесли виски и сигары, виконт сказал:
– Сэр Теодор, причина, по которой мы не смогли вчера встретиться, следующая. Как минимум две русских эскадры прошли через Датские проливы и начали охоту за нашими кораблями. Судя по всему, одна из них действует между Скагерраком и Абердином, а вторая пиратствует в Ирландском море. Обе, по рассказам свидетелей, состоят из нескольких кораблей странного облика. Первая захватывает наши суда и уводит их куда-то на восток, вторая же их попросту топит, сначала забрав из их трюмов все ценное и обобрав до нитки их команды. Впрочем, людей они по возможности не убивают.