Он говорит, чуть настороженно, не беда, если мужчина пишет дамам стихи, даже замужним, при дворе так принято. Уэстон отвечает, спасибо на добром слове, мастер Кромвель, мы думали, вы потребуете, чтобы мы перестали.
Том Сеймур подается вперед, говорит со смехом:
– А кто твои поклонники, Джейн?
– Если хочешь узнать, ты должен надеть платье, взять вышивку и сесть с нами.
– Как Ахиллес среди женщин. Придется вам сбрить свою красивую бороду, Сеймур, и выведать их маленькие нескромные секреты. – Король смеется невеселым смехом. – Если мы не найдем кого-нибудь посвежее. Грегори, ты у нас красавчик, да боюсь, большие руки тебя выдадут.
– Внук кузнеца, – вставляет Уэстон.
– Музыкант Марк, знаете такого? – говорит король. – Вот у кого девичья внешность.
– Марк и без того всегда с нами, – отвечает Джейн. – Мы его и за мужчину-то не считаем. Если хотите узнать наши секреты, спросите Марка.
Беседа уходит в какую-то другую сторону. Он думает, Джейн никогда не бывала так разговорчива. Думает, Уэстон меня задирает, пользуясь безнаказанностью в присутствии короля. Думает, как отомстить. Рейф Сэдлер смотрит на него искоса.
– Итак, чем завтрашний день будет лучше сегодняшнего? – спрашивает его король и объясняет собравшимся: – Мастер Кромвель есть-пить не может, если чего-нибудь не улучшает.
– Для начала я займусь шляпой вашего величества – надо улучшить ее поведение. И те облака, до полудня…
– Дождичек нас остудил.
– Дай бог вашему величеству никогда не вымокать сильнее, – говорит Эдвард Сеймур.
Генрих трет обгорелый лоб:
– Кардинал верил, что может менять погоду. Утро неплохое, говаривал он, но к десяти станет еще лучше. И становилось.
Генрих иногда поминает к случаю Вулси, будто не сам, а какой-то другой монарх затравил кардинала до смерти.
– У некоторых чутье на погоду, – говорит Том Сеймур. – Вот и все. Это не привилегия кардиналов.
Генрих с улыбкой кивает:
– Верно, Том. Незачем мне было так его чтить, да?
– Для подданного он был слишком заносчив, – говорит старый сэр Джон.
Король смотрит на него, на Томаса Кромвеля. Он любил кардинала, здесь все это знают. Его лицо начисто лишено какого бы то ни было выражения, будто свежевыбеленная стена.
После ужина старый сэр Джон рассказывает об Эдгаре Миролюбивом, правившем в этих краях много веков назад, до того как королей стали нумеровать. В ту пору все девы были прекрасны, рыцари – отважны, а жизнь – проста и, как правило, коротка. Эдгар пленился некой девушкой и отправил одного из своих графов взглянуть, правда ли она так хороша лицом, как уверяют. Коварный сват написал королю, будто девица кривая и хромая, а живописцы и поэты лгут. В действительности же красавица приглянулась ему самому, так что он немедля ее обольстил и повел под венец. Эдгар, узнав о предательстве графа, подстерег того в роще неподалеку отсюда и убил одним ударом копья.
– Каким же низким обманщиком оказался тот граф, – говорит король. – Поделом ему!
– Не сват, а свинья! – хохочет Том Сеймур.
Другой брат вздыхает, показывая, что не одобряет таких слов.
– А что сказала дама, узнав о гибели мужа? – спрашивает он, Кромвель.
– Дама вышла за Эдгара, – отвечает сэр Джон. – Они поженились в зеленом лесу и жили долго и счастливо.
– Что ей еще оставалось? – вздыхает леди Марджери. – Женщины должны покоряться судьбе.
– А в народе говорят, – добавляет сэр Джон, – что коварный граф все еще бродит по лесам, стонет и силится вытащить из живота копье.
– Только представить, – говорит Джейн Сеймур. – Лунной ночью выглянешь в окошко и увидишь, как он тянет за древко и сетует. Хорошо, что я не верю в привидений.
– А зря, сестрица, – отвечает Том Сеймур. – Вот как они к тебе подкрадутся и схватят!
– И все же… – Генрих делает движение, будто бросает копье, правда за столом как следует не размахнешься. – Одним ударом. Видать, славный был копейщик этот король Эдгар.
Он говорит – он, Кромвель:
– Хотел бы я знать, записана эта история, и если да, то кем, и был ли тот человек под присягой.
– Кромвель заставил бы графа ответить перед судом присяжных, – с улыбкой произносит король.
– Бог с вами, ваше величество, – смеется сэр Джон, – тогда и присяжных-то не было.
– Кромвель бы нашел. – Молодой Уэстон подается вперед, чтобы прозвучало весомее. – Он бы выкопал присяжных из-под земли, и уж они бы признали графа виновным, отправили его на плаху. Говорят, когда судили Томаса Мора, наш королевский секретарь вошел с присяжными в комнату для совещаний, а когда они сели, притворил за собой дверь и объявил закон. «Позвольте избавить вас от сомнений, – были его слова. – Ваше дело признать сэра Томаса виновным, и пока не объявите этот вердикт, обеда не получите». Потом он вышел, снова закрыл дверь и встал перед ней с топором, на случай если присяжные станут прорываться на поиски вареного пудинга. Как истые лондонцы, те больше всего пеклись о своем брюхе и, как только услышали его урчание, завопили: «Виновен! Виновнее не бывает!»
Все смотрят на него, на Кромвеля. Рейф Сэдлер говорит хрипло:
– История красивая, но теперь я, в свой черед, спрошу: где она записана? Уверяю вас, мой господин всегда честен в судейских делах.
– Вас там не было, – отвечает Уэстон, – а я эту историю слышал от одного из присяжных. Они кричали: «Скорей, скорей, уведите предателя, а нам подайте баранью ногу!» И Томаса Мора увели на казнь.
– Вы так говорите, будто жалеете, – замечает Рейф.
– Я? Ничуть! – Уэстон вскидывает руки. – Королева Анна говорила, пусть смерть Мора послужит уроком другим предателям. Как бы велики ни были заслуги, как бы ни завуалирована измена, Томас Кромвель выведет злодеев на чистую воду.
Одобрительный гул; такое чувство, что сейчас собравшиеся устроят Кромвелю овацию. Тут леди Марджери подносит палец к губам и указывает глазами на короля во главе стола. Генрих начал заваливаться вправо, опущенные веки подрагивают, дыхание мерно и глубоко.
Сидящие обмениваются улыбками.
– Опьянел от свежего воздуха, – шепчет Том Сеймур.
От воздуха пьянеть не зазорно, иное дело от вина: нынче король требует кувшин с хмельным напитком куда чаще, чем в прежние дни, когда был молод и строен. Он, Кромвель, смотрит, как Генрих наклоняется в кресле. Сперва вперед, словно хочет лечь головой на стол, потом вздрагивает, выпрямляется рывком. По бороде тонкой струйкой течет слюна.
Эх, нет здесь Гарри Норриса, главного из королевских джентльменов, – вот кто сумел бы неслышной походкой приблизиться к государю, разбудить того легким касанием, тихой речью. Увы, Гарри уехал к Анне с любовным письмом от Генриха. Так кто же? Король не похож на усталого ребенка, как был бы похож лет пять назад. Видно, что это немолодой человек, сомлевший от обильной трапезы, лицо обрюзгшее, жилки кое-где полопались, и даже при свечах в редеющих волосах отчетливо различается седина. Он, Кромвель, кивает юному Уэстону:
– Фрэнсис, необходимо ваше джентльменское вмешательство.
Уэстон, притворяясь, будто не слышит, смотрит на короля: во взгляде – неприкрытое отвращение. Том Сеймур шепчет:
– Думаю, надо поднять шум. Чтобы он сам проснулся.
– Какой шум? – одними губами спрашивает Эдвард.
Том изображает, что держится за бока.
Эдвард вскидывает брови:
– Смейся, если тебе хватит духу. Он решит, ты смеешься, что он пустил слюни.
Король начинает храпеть. Заваливается влево, опасно нависает над подлокотником.
Уэстон говорит:
– Давайте вы, Кромвель. Вы из нас самый большой человек.
Он с улыбкой мотает головой.
– Наш король, храни его Господь, не молодеет, – важно произносит старый сэр Джон.
Джейн встает. Шелест плотно расшитого атласа. Склоняется над королевским креслом, трогает руку Генриха – быстро, в одно касание. Король резко садится, хлопает глазами:
– Я не спал. Просто прикрыл веки.
Когда король уходит спать, Эдвард Сеймур говорит:
– Мастер Кромвель, сегодня я с вами поквитаюсь.
Откинувшись в кресле, с кубком в руке:
– Чем я вам досадил?
– Шахматная партия. Кале. Знаю, вы помните.
Поздняя осень 1532 года. День, когда король впервые лег с королевой. Прежде чем отдаться Генриху, Анна стребовала клятву, что тот на ней женится сразу по возвращении в Англию. Однако шторма задержали корабли в Кале, и король не терял времени даром, стараясь заделать ей наследника.
– Вы поставили мне мат, мастер Кромвель, – говорит Эдвард, – но лишь потому, что сумели меня отвлечь.
– Чем же?
– Спросили про мою сестру Джейн. Сколько ей лет, и все такое.
– Вы решили, я к ней приглядываюсь?
– А это правда? – Эдвард улыбается, чтобы смягчить грубоватый вопрос. – Между прочим, она еще не просватана.
– Ставьте фигуры, – говорит он. – Начнем с того хода, на котором вы отвлеклись?
Эдвард тщательно не выказывает удивления. О памяти Кромвеля ходят невероятные слухи. Он улыбается про себя, зная, что сумел бы правдоподобно расставить фигуры: ему известно, как играют люди с таким складом характера. Говорит:
– Начнем по новой. Мир не стоит на месте. Итальянские правила вас устроят? Не люблю, когда партия растягивается на неделю.
Сеймур начинает довольно смело, но уже через несколько ходов, зажав в пальцах белую пешку, откидывается на спинку кресла и заводит речь о блаженном Августине. От блаженного Августина переходит к Мартину Лютеру:
– Это учение вселяет в меня страх. Будто Господь сотворил нас на погибель. Что Его бедные создания, за исключением единиц, рождаются на муки в земной жизни и в вечной. Иногда мне страшно, что Лютер прав, и все же я надеюсь, что нет.
– Толстый Мартин смягчил свои взгляды. По крайней мере, так говорят.
– Что, из тысячи спасутся двое, а не один? Или наши добрые дела не вполне бесполезны в очах Божьих?
– Не стану говорить от его имени. Почитайте Филиппа Меланхтона, я пришлю вам его новую книгу. Надеюсь, он посетит нас в Англии. Мы ведем переговоры с его окружением.
Эдвард прижимает головку пешки ко рту, словно хочет постучать ею по зубам.
– Неужто король позволит?
– Брата Мартина король в Англию не пустит – даже имени его слышать не желает. Филипп помягче, а нам полезно, очень полезно заключить союз с теми из немецких князей, кто любит слово Божие. Императору в острастку.
– А что это для вас? – (Конь Эдварда скачет по квадратам.) – Дипломатия?
– Я всецело за дипломатию. Она дешевле войны.
– А говорят, что вы и сами любите слово Божие.
– Это не тайна. – Он хмурится. – Вы хорошо подумали, Эдвард? У вас королева под ударом. Я не хотел бы еще раз услышать, что сбил вас с мыслей разговорами о спасении вашей души.
Эдвард криво улыбается:
– А как сейчас ваша королева?
– Анна? Она на меня серчает. Как глянет в мою сторону, чувствую – голова шатается на плечах. Королеве насплетничали, что я раз-другой благожелательно отозвался о Екатерине, нашей бывшей королеве.
– Это правда?
– Я всего лишь восхищался твердостью ее духа, которую никто отрицать не может. И опять-таки королева считает, будто я излишне расположен к принцессе Марии. Я хотел сказать, к леди Марии, как мы теперь должны ее называть. Король по-прежнему любит старшую дочь, говорит, ничего не может с собой поделать, Анна же хочет, чтоб король признавал только одну дочь – Елизавету. Она думает, мы чересчур мягки с леди Марией. Та-де должна признать себя внебрачным ребенком.
Эдвард крутит белую пешку в пальцах, оглядывает ее с сомнением, ставит на место.
– А разве еще не признала? Я был уверен, вы ее давно заставили.
– Мы сочли, что лучший способ решить этот вопрос – закрыть на него глаза. Она знает, что не унаследует трон, и, по-моему, не стоит давить на нее дальше. Поскольку император – племянник Екатерины и кузен леди Марии, я стараюсь его не злить. Карл держит нас за глотку, понимаете? Анна не думает, что людей надо улещивать. На ее взгляд, вполне довольно, что она нежна с Генрихом.
– А вы должны быть нежны с Европой.
Смех у Эдварда скрипучий, глаза говорят: вы очень со мной откровенны, мастер Кромвель, – почему?
– К тому же… – Его пальцы зависают над черным конем. – На взгляд королевы, я слишком возвысился. Король сделал меня своим викарием по делам церкви, Анна же хочет, чтобы к уху Генриха имели доступ только она сама, ее брат, монсеньор ее отец, – и даже отцу от нее достается. Она называет его трусом, который даром теряет время.
– И он терпит? – Эдвард смотрит на доску. – Ой.
– А теперь смотрите внимательно. Желаете доиграть до конца?
– Наверное, я сдамся. – Вздох. – Да. Я сдаюсь.
Он, Кромвель, смахивает с доски фигуры, подавляет зевок.
– И заметьте, я ни разу не упомянул вашу сестру Джейн. Так чем вы оправдаетесь на сей раз?
Поднимаясь в спальню, он видит, что Рейф с Грегори скачут перед большим окном, подпрыгивают и возят подошвами, глядя на что-то незримое у себя под ногами. Сперва он думает, они играют в мяч без мяча, затем, приглядевшись, понимает: они топчут что-то длинное и тонкое. Лежащего человека. Давят каблуками, с разворотом, чтоб побольнее.
– Полегче, – говорит Грегори. – Не сломай ему шею. Пусть прежде хорошенько помучается.
Рейф поднимает голову, картинно утирает пот. Грегори упирается руками в колени, переводит дух, трогает жертву башмаком:
– Это Фрэнсис Уэстон. Все думают, он укладывает короля в постель, а на самом деле он здесь у нас. В призрачной форме. Мы подкараулили его и поймали в волшебную сеть.
– Мы его наказываем. – Рейф наклоняется. – Эй, сэр, теперь жалеете о своих словах? – Плюет на ладони. – Что дальше с ним делать будем, а, Грегори?
– Выбросим в окошко.
– Осторожно, – говорит он. – Король любит Уэстона.
– Значит, будет любить и с расплющенной головой, – говорит Рейф.
Они с Грегори, отталкивая друг друга, принимаются месить Уэстона ногами. Рейф открывает окно, оба нагибаются, хватают невидимое тело и взваливают на подоконник. Фантомная одежда цепляется, Грегори налегает посильнее, призрачный Уэстон головой вниз летит на камни под окном. Мальчишки провожают его глазами.
– Отскочил, как мяч, – замечает Рейф.
Оба отряхивают ладони, улыбаются.
– Доброй ночи, сэр, – говорит Рейф.
Позже Грегори сидит в изножье его кровати – встрепанный, в одной рубашке, возит босой ногой по ковру.
– Так, значит, ты женишь меня на Джейн Сеймур?
– В начале лета ты думал, что я женю тебя на вдовице с оленьим парком.
Грегори все поддразнивают – Рейф Сэдлер, Томас Ризли, другие юноши в доме. Кузен Ричард Кромвель.
– Да, но о чем вы беседовали с ее братом последний час? Сперва играли в шахматы, а потом говорили, говорили, говорили. Болтают, что тебе самому она нравилась.
– Когда?
– В прошлом году. Она тебе в прошлом году нравилась.
– Если и так, я давно забыл.
– Мне сказала жена Джорджа Болейна. Леди Рочфорд. Сказала, у тебя, наверное, будет мачеха из Вулфхолла. – Грегори хмурится. – Если Джейн нравится тебе самому, лучше меня на ней не женить.
– Думаешь, я соблазню твою молодую жену? Как сэр Джон?
Он кладет голову на подушку, говорит: «Уймись, Грегори». Закрывает глаза. Грегори славный мальчик, хотя все латинские глаголы, которым его учили, все звучные строки великих авторов влетели в одно ухо и вылетели из другого. Впрочем, если вспомнить юного Джона Мора – сын человека, прославленного на всю Европу своей ученостью, не может без запинки повторить «Отче наш». Грегори метко стреляет из лука, прекрасно сидит в седле, блещет на турнирной арене, у него безукоризненные манеры. Он почтительно говорит со старшими, не шаркает, не переминается с ноги на ногу, учтив и мягок с нижестоящими. Не шляется расхристанный, не засматривается на свое отражение в окнах, не вертит головой в церкви, не перебивает стариков, не заканчивает за них сто раз слышанные истории. Если кто-нибудь чихнет, говорит «будьте здоровы».
Будьте здоровы, сэр или мадам.
Грегори вскидывает голову: