Мужчина:
– Мертвые уходят в землю, а наша царица забралась на самый верх.
Белая женщина:
– Она хотела быть ближе к богу и дальше от людей.
Мужчина первым взбирается по осыпи наверх, из-под его ног вниз летят мелкие камни. Он оглядывается на женщин. Они карабкаются за ним, чуть сбоку, хватаясь руками за кусты.
Мужчина взбирается на вершину и подает руку женщинам. Все трое наверху. Смотрят вниз. Там простирается каменистое плато, разрезанное глубокими ущельями.
Все трое садятся на землю, чтобы перевести дух. Их окружают развалины древнего храма. К небу тянутся каменные колонны высотой 8–9 метров и полуразрушенные стены высотой 5–6 метров. В расщелинах между камнями растут темно-красные цветы, среди них ползают ящерицы.
Черная женщина:
– Здесь дуют сильные ветра, они не дали песку засыпать всю эту красоту.
Мужчина, орудуя лопатой, отбрасывает песок и щебень у одной из стен храма и расчищает кладку кирпичей из необожженной глины. Под ней ступени, ведущие вниз. Все трое зажигают фонари и спускаются вниз, страхуя друг друга. Справа и слева проступают контуры огромных крылатых львов из желтого известняка.
Все трое некоторое время стоят у полуразрушенной стены, закрывающей вход в усыпальницу. Фонари освещают крылатые фигуры с головой орла, стоящие вдоль стен. Повсюду валяются кирпичи, разбитые вазы и погребальные статуэтки. Две стены густо покрыты древнеегипетскими иероглифами.
Черная женщина показывает на иероглифы:
– Вот он – дневник Нефера.
Мужчина показывает на лежащий на земле скелет:
– А это он сам.
Мужчина зажигает факел и подносит его к чашечкам масляных ламп. Они загораются. Первая, вторая, третья. Из темноты медленно, выплывает ковчег с роскошным саркофагом в форме человеческого тела. Ковчег вскрыт. Плита саркофага сдвинута. Покровы валяются на земле. В саркофаге лежит «голая» мумия, устремив взгляд в никуда.
Мужчина и женщины некоторое время стоят возле саркофага.
Мужчина:
– Почему ее распеленали?
Черная женщина:
– Чтобы снять нательное золото.
Мужчина обходит саркофаг и осматривает стену. На ней девять надписей, выполненных древнеегипетскими иероглифами. Они расположены друг над другом. Верхняя надпись заключена в картуш. Мужчина вынимает из рюкзака долото и молоток и сбивает одну из надписей. Потом перчаткой аккуратно очищает от пыли и патины картуш. Иероглифы внутри него начинают чуть заметно светиться.
Мужчина:
– Правосудие свершилось. Хотя все это больше похоже на компьютерную игру.
Черная женщина:
– Я до сих пор не уверена, что мы все делаем правильно.
Белая женщина:
– Моя совесть молчит. Конечно, можно было этого не делать, но зов из прошлого не так безобиден, как кажется.
Мужчина:
– Есть имя, есть человек, нет имени – нет человека.
Черная женщина:
– Не совсем так. Древние египтяне считали, что сохранение имени равноценно обретению бессмертия. А уничтожение имени… это некое подобие аннигиляции.
Черная женщина фотографирует все подряд. Лампы постепенно гаснут. Остается только свет фонарей.
Мужчина и женщины идут обратно. Вдоль стен стоят полуистлевшие корзины. Они останавливаются около них. Одна корзина полностью развалилась и из нее высыпались золотые украшения – ожерелья, перстни, браслеты с инкрустациями, нагрудные украшения с подвесками в виде цветов лотоса, цветы из драгоценных камней.
Черная женщина:
– Кто-то хотел унести все это, но не успел или не смог. Мне кажется, это было очень давно.
Мужчина:
– Что будем с этим делать?!
Белая женщина:
– Подумаем об этом завтра.
Все трое вылезают на поверхность.
На вершину столовой горы опускается ночь. Звезд очень много, и кажется, что они совсем близко.
Черная женщина показывает на одну из звезд:
– Сириус. Ее звезда.
Написав это, я решила начать не с конца, а с самого начала.
Когда книга была написана, мы вчетвером – Виктор, Вивиан, Балкис и я полетели в Сану, столицу Йемена, и оттуда на джипе отправились в пустыню. Там мы довольно быстро нашли то, что искали. Это были два египетских иероглифа, вырубленных на скальной стене. В лучах заходящего солнца они засветились нежным, трепетным светом, и на нас снизошло умиротворение.
Часть первая
Латвия, Рига. 23 февраля 1990 года
В зале постепенно загорался свет, по гаснущему экрану побежали финальные титры. Захлопали стулья, раздались вялые аплодисменты.
Зрители потянулись к выходу. Молодая супружеская пара прижалась к стене, пропуская мимо поток людей. Мужчина зарылся лицом в шарф, женщина повисла у него на руке, чуть покачиваясь в такт звучащей музыки. Думая о чем-то своем, она спросила:
– И что в этом фильме такого?
– Ничего! Обычное голливудское сюсюканье. Фильму уже лет пятьдесят.
– Почему его не показывали?
– Хорошими парнями должны быть северяне, а не южане. Так нас учили в школе, – мужчина перемотал шарф и поднял воротник пальто. – Кстати, я спускался по лестнице, по которой скатилась Скарлет. Отель Jefferson в Ричмонде. Там внизу дорогущий ресторан.
Женщина посмотрела на мужчину снизу вверх:
– Нас тоже скоро унесет ветром.
Стараясь не открывать лица, мужчина протянул руку старушке, застрявшей между стульями, и помог ей выйти в проход. Прихрамывая, она засеменила к выходу, у которого толпились оживленные пожилые люди со значками Народного фронта на груди.
– По-латышски название фильма звучит иначе: не «Унесенные ветром», а «Вслед за ветрами». У меня была эта книжка, изданная еще до войны, с лубочными картинками для чтения на сеновале.
Женщина кивнула в сторону старичков:
– Похоже, вспоминают свой сеновал. Оттуда их и сдуло. Теперь наша очередь пойти «по ветру», – она вытащила нитку из своего шарфа, положила на ладонь и сдула. – Вот так!
– Да ладно тебе! Я все это вижу по-другому. Представь, мы выходим на улицу, а там не 1990-й, а 1939 год, и для всех этих старичков и старушек наступает светлый праздник еще не прожитой жизни.
– Ужас!
– Почему? Время относительно. Можно идти вперед в прошлое и назад в будущее. Такое происходит довольно часто. Оказывается, в конце 40-х я работал в НКВД и ссылал латышских крестьян в Сибирь. В трех газетах вчера написали.
– Когда же ты успел? Твои родители тогда еще не были знакомы.
– А вот так! Обычно «оттуда» приходят «после», а я ухитрился прийти «до». Думаю, в мистической истории человечества такое происходит впервые. Надо отослать газеты и метрику в Книгу рекордов Гиннесса. Может, премию дадут.
– Тебе все это еще не надоело?
– Пока нет.
Они вышли из кинотеатра. Мужчина раскрыл зонт, прикрывая жену от мокрого снега. Чья-то ладонь хлопнула его по плечу.
– Эдди! Wie gehts? (как дела. – нем.).
Мужчина резко обернулся и облегченно вздохнул.
– А, это ты, Боря. Comme ci, comme сa (так себе; кое‑как. – франц.). Учим язык новых хозяев?
– Ха! Новый хозяин всегда лучше старого. Это единственный урок истории, усвоенный твоим многострадальным народом.
– Наверно, я должен обидеться.
– Какой из тебя латыш, Эдди! Только фамилия, да экстерьер. Мысли у тебя не те. Недавно прочитал твою статью в молодежке, ну… там, где про государственный язык. Ну, ты молодец! Мы у себя в Германии от души хохотали. Эти синие чулки из института филологии, ей-богу, полезут к нам в постель со словарем.
– Положишь словарь им под ягодицы.
– Ха! Я заставлю их перед еб.., – Борис театрально прикрыл рот ладонью, – извините… перед сном прочитать пару страниц Талмуда на арамейском. А если нет, то нафиг с койки!
– Да-а, у вас обоих весьма утонченная политическая ориентация! – заметила женщина.
Разбрасывая снежную грязь, мимо с грохотом пронеслась грузовая машина. Эдд взял Бориса и жену в охапку, увлек в сторону и развернул лицом друг к другу.
– Познакомьтесь. Это Борис, друг детства. Уже два года живет в Германии и непонятно зачем вернулся. Редкостный бабник и знаток Талмуда. А это моя жена. Ее отец был большим оригиналом и назвал Марселлой. Можно просто Марсо.
– О-о! – Борис прищелкнул языком и расплылся в широкой улыбке. – Какое имя! Ветер южных морей и шелест виноградников. Алые паруса на горизонте.
Марсо изобразила вежливую улыбку:
– А почему не Марсельеза и «свобода на баррикадах»?
– О! – Борис даже как будто подпрыгнул. – Открою одну тайну. Эдд в молодости коллекционировал изображение свободы в стиле топлесс. Особенно мне нравилась одна фотография – Париж, 68-й год, баррикады Нантена, и стриптиз на груде какого-то барахла.
Эдд прижал жену к себе:
– Он врет. Кроме этой фотографии и репродукции картины Делакруа у меня ничего нет.
Но Марсо не унималась:
– Раз вы давно знаете Эдда, скажите мне, он что, не додрался в детстве?
Борис простер руки к небу и произнес замогильным голосом: «Пепел Клааса стучит в его сердце».
– Имеете в виду его деда?
– Да, старый Лоренц был редким забиякой. Мы вместе жили на горкомовской даче в Юрмале. Он постоянно ссорился с властью. Так что Эдд – потомственный скандалист. А в сорок лет еще остаются силы что-то изменить.
Марсо снисходительно посмотрела на мужа:
– «А он хотел переделать мир, но, слава богу, не знал как». Нельзя браться за переделку мира, если сам еще недоделан.
Борис расхохотался:
– Да, с твоей женой не соскучишься, – он положил руку Эдду на плечо. – Сильно тебе достается, дружище?
Эдд равнодушно махнул рукой:
– Обычные унижения. Национал-демократический плевок ложится ровно в пяти сантиметрах от моих ног.
– Европейская норма, – Борис вынул их кармана трубку и постучал ею по костяшкам пальцев. – Слушай Эдди, без шуток, для меня это очень важно: Союзу, судя по всему, кранты?
– Да.
– Кто бы мог подумать…
– Подумать было можно. В России сбываются только самые несбыточные прогнозы.
– Как говорят немцы: Das uberunmuglichste ist muglich (самое невозможное возможно. – нем.). Теперь вопрос – когда?
– Как говорят китайцы: «Стрела уже пущена, но птица еще поет в кустах». Латвия выйдет из Союза в начале мая. Про остальных не знаю. Но они тоже выйдут. И начнется хаос.
– Хаос – это хорошоо, – задумчиво протянул Борис. – Помнишь, у Ницше? «Только тот, кто носит в своем сердце хаос, может родить новую звезду». А российский хаос – это еще и особый вид гармонии. То же самое, что заварить кашу.
– У Ницше: «Может родить танцующую звезду». Вот мы и потанцуем. Недавно был на совещании у Горбачева. Полный бред. Этот сукин сын выпускает на волю всех бесов.
– Надо перечитать Достоевского!
– Надо. Похоже, что Россия опять готовится растерзать себя с обычным для себя безумием. Тупая петроградская матросня 17-го по сравнению с нынешними московскими демократами просто ангелы.
– Ты же верил Горбатому[1].
– Верил, не верил… Какое это теперь имеет значение? Редкая сволочь! Он, как царь Мидас. Только тот, к чему бы ни прикасался, превращал в золото, а этот все превращает в дерьмо.
Мокрый снег ударил Эдда по очкам, и он снял их, чтобы протереть стекла.
– Бр-р! Ну и погода! – Борис зажал трубку в зубах, расстегнул пальто и тоже стряхнул с него налипший снег. – С Россией все понятно. А что с Латвией? К какому берегу нас прибьет на этот раз?
– К новому берегу[2]. Relax от коммунизма здесь может быть только национальным, а так как национализм последнее прибежище сам знаешь кого, ничего хорошего не жди.
– Это-то я понимаю. Мне непонятно другое. Брюссель – не Москва, просто так денег не даст. Если националы не сменят риторику, то брюссельские бюрократы paradis mums tadu eiropas kunas mati[3], что московские чиновники покажутся сущими ангелами.
– Ты, я вижу, еще не забыл латышский язык.
Борис сложил ладони рупором и прогудел по-латышски: «Не хочу быть пасынком Москвы, хочу быть иждивенцем Брюсселя». Потом вытер мокрые ладони о пальто и покачал головой: «И о чем только твои латыши думают? Надо же что-то продавать».
Эдд надел очки и вгляделся в пелену снега.
– Ты допускаешь типичную ошибку интеллигентного еврея, думая, что другие тоже думают. Никто ни о чем не думает. Все ликуют и поют. Первую республику погубило то, что народ относился к государству как к своему хутору. Сегодня мне опять говорят о совершенно фантастических качествах моего народа как землепашца. Кроме того, всем тут разъяснили, что Москва не понесет нефть ведрами и можно до скончания века стричь купоны с нефтяных терминалов Вентспилса, – Эдд сощурил глаза. Маслянисто-желтый свет фонарей падал на тротуар и расплывался ажурными кругами. – Видишь радужную лужу под ногами? Будем качать нефть из-под асфальта.
Марсо дернула Эдда за рукав пальто:
– Нам пора.
– Я вас подвезу! – Борис махнул рукой и рядом с ними, скрипнув тормозами, остановился «кадиллак».
– Спасибо! Нам недалеко. Надо забрать дочь из Дома офицеров. Она сегодня танцует и поет перед армией «оккупантов». Праздничный концерт перенесли за город[4]. Хватило ума. Детей привезут обратно на автобусе. Откуда у тебя «кадиллак»?
– Кормлюсь энергией распада, – рассмеялся Борис. – Завожу из Китая компьютеры, оформляю их как маринованный бамбук, плачу минимальную пошлину, отправляю в Китай часть денег. Остальные деньги перевожу китайцам как плату за постижение великой мудрости Конфуция. Это пошлиной вообще не облагается. Ну и еще по мелочам. Беру невозвратные кредиты, дистри..бутилую спирт «Рояль», перепродаю в десятый раз вагон сахара, записываю в конец видеокассеты ядреную немецкую порнуху. Много чего.
– Я тоже торгую.
– Это невозможно! Чем же?
Эдд напустил на себя гордый вид:
– Псевдоконсалтинговыми якобы-услугами.
– Обналичка? Понятно! Вот почему мои компьютеры уходят влет.
– Буду гореть в аду.
– Из университета выгнали?
– Сам ушел. Избирался в Верховный Совет Союза. Не хватило какой-то тысячи голосов. Ты, наверно, знаешь – мой дед был делегатом Второго съезда Советов, на котором провозгласили советскую власть. А я хотел присутствовать на ее похоронах. Не получилось. Теперь вот избираюсь в Верховный Совет республики.
– Завязывай ты с политикой. У меня грандиозные планы. Отправлю тебя за границу. Заработаешь, прошвырнешься.
Марсо показала Борису кулак: «Я ему прошвырнусь».
Борис сел в машину
– Пока, ребята, я вас очень люблю, звоните!
Марсо зябко поежилась:
– Ну и тип!
– Хороший парень. Мы знаем друг друга с трех лет. Прирожденный фарцовщик и матерый сионист.
Они пересекли парк и вышли на широкий бульвар. Людей становилось все больше. Эдд посмотрел на жену. Она нервно озиралась по сторонам, не понимая, что происходит. В нос ударил едкий запах толпы.
Эдд вскочил на гранитный парапет. Там впереди, перед Домом офицеров, вся проезжая часть бульвара была забита людьми. Над морем голов торчали камеры съемочных групп.
Он все понял: дорогу к дочери преграждала многотысячная толпа Народного фронта. Отдельные выкрики сливались в общий вой: «Ivan go home, Ivan go home». Потом толпа принялась ритмично скандировать: «Чемодан, вокзал, Россия! Чемодан, вокзал, Россия!»
Дом офицеров был погружен во мрак и казался вымершим. Свет виднелся только в окнах кафе чуть сбоку.
Эдд посмотрел на жену, в ее глазах разгоралась паника, а нос издавал слабые звуки «хнык, хнык». Потом он услышал, как она набирает в грудь воздуха, и внутренне сжался.
– Ты… ты, что, не знал, что они… они будут здесь безобразничать?
– Это просто очередной митинг. Идем!
Лучше было бы подождать, пока люди разойдутся. Но Эдд знал, что Марсо ждать не будет. Он схватил ее за руку и всем своим весом навалился на толпу. Толпа заворчала, но расступилась и также ворчливо сомкнулась за ним. Он крепче сжал в кулаке ручку зонта, готовый использовать его как боевую трость.
Ближе к центру людской поток сворачивался в спираль. Образовавшаяся воронка засосала их обоих, но тут же выплюнула наружу. Они шли и шли, крепко держась за руки, и никак не могли дойти, как в кошмарном сне.
Эдду стало казаться, что перед ним развернут огромный киноэкран, и тени людей, накладываясь друг на друга, перетекают туда, в другую реальность. Надо немного подождать. Он выдернет вилку из розетки, и экран потухнет. Все исчезнет. Останутся только они вдвоем. Он свернет экран и закинет его на старый пыльный шкаф. В его школе, которая тут за углом, был такой шкаф. Старый сломанный шкаф. Вполне подходящий шкаф.