– Пророк хренов! Недаром говорят: тот, кто неудачен в политике, становится предсказателем. Мне нужны не слова, а поступки.
– Пусть будут поступки. Итак, когда наступит завтра, я… что?
– Когда наступит завтра, то вместо заявки на рекорд Гиннесса ты подашь прошение о политическом убежище.
– Где?
– Где угодно! Мне все равно. Везде, где можно жить, можно жить хорошо. Это твои слова.
Эдд воздел руки к небу.
– О боже! И где же я могу просить политического убежища? В тех странах, которые подталкивают Союз к развалу? Там я персона non gratа. Могу предложить Ботсвану, Новую Гвинею. Остров Занзибар.
– Поехали в Россию. Там мне будет не так стыдно бедствовать.
Эдд разозлился:
– Хватит плести ерунду. Бедствовать она собралась. Дура! Россия жестокая страна, там нечего делать с твоей наивной надеждой на судьбу. В два счета окажешься в дерьме.
– Значит, так ты любишь Россию. Так какого же черта ты ее здесь защищаешь?
– Любишь – не любишь… Причем тут это? Любовь к России может быть только отвлеченным чувством. К ней надо относиться как к спившейся матери.
– Я уже ничего не понимаю, – в голосе Марсо прозвучала полная безнадежность. – Дай воды! – она закрыла лицо ладонями. – Какой-то театр абсурда. Заколдованный круг. Все начинается с вешалки, и… ею же заканчивается.
Эдд вынул из кармана бутылку воды и протянул жене.
– Ты хочешь сказать, что действие переносится в гардероб?
– Да, в гардероб. На сцену лучше не выходить, там теперь можно погибнуть всерьез. Но и в гардеробе нет спасения. Вешалки превращаются… в виселицы.
Эдд озабоченно посмотрел на жену:
– Ты действительно не в себе. Это один из кошмаров Кафки.
– Никакого не Кафки, – Марсо остановилась и заревела. – Это мои собственные страхи! То, что ты делаешь со своей жизнью, – это такая… такая глупость, – слезы струйками лились у нее по щекам, глаза покраснели и сузились. – Латыши требуют независимости. Ветер им в паруса. Пусть отваливают. А живущие здесь Ваньки и Дуньки хотят на их плечах въехать в Европу. Для этого им надо чуть-чуть прогнуться перед латышами. Только и всего. Но ты, как всегда… – Марсо вся напряглась: – Тебя предадут! Знаешь ты кто? Ты блаженный Ешуа и придурковатый Донкихот в одном лице.
Она отвернулась, закрывая лицо рукой, и бутылка воды полетела в снег.
– Ты считаешь меня дурой, которая не понимает, что происходит. Я все понимаю, и даже лучше тебя. У меня какая-никакая интуиция.
Эдд подобрал бутылку и со злостью кинул в мусорную корзину.
– Кое в чем ты, конечно, права. Дунька просится в Европу. И хочет ажурные трусы. Но, она же не виновата, что Дунька.
– Все, не хочу тебя больше слушать. Но имей в виду, мы уедем или ты будешь меня хоронить.
Эдд решил не отвечать. Драматургия его семейной жизни уже давно превратилась в мыльную оперу, с постоянными истериками главной героини. И он к этому привык.
Может быть, действительно уехать? Но куда? Он любил Север, с его мыльным небом и теми редкими днями, когда солнце зажигает окна домов холодным огнем. Снег, свежий морозный воздух, косо летящие снежинки, обжигающие лицо. Забраться бы куда-нибудь в Лапландию. Холодный северный мир. Сердитые волны, серые скалы. А может, все-таки Россия? Залезть в одну из складок этой огромной медвежьей шкуры и затаиться. Марсо права, на фоне российской жизни легко казаться лучше, чем ты есть на самом деле. Но есть еще Юг, Австралия. Согласно старому, но еще действующему закону, тот, кто доплывает до австралийского берега со стороны океана, сразу же получает гражданство этой страны. Он представил, что ветреное небо у него над головой скрывает безоблачную голубизну, а склонившиеся над каналом заснеженные ветки плакучей ивы – это цветущие гроздья белой акации. В уме всплыли строчки забытого стихотворения: «А где-то в далеких портах вода розовеет в лучах заходящего солнца, и ветры гуляют в песках…»
Может, его место вообще не здесь, на земле, а где-нибудь на другой окраине Млечного Пути. Или за туманностью Андромеды…
Они подошли к своему дому. Темная громада старого здания с двумя арками по бокам напоминала старинную крепость. Входная дверь висела на одной петле. Тусклая лампочка над ней создавала синеватый полумрак. На лестничной клетке пахло кошками.
Поднимаясь по лестнице, Марсо сморщила нос и устало сказала:
– Ты хочешь, чтобы этот запах преследовал нас всю жизнь.
– Для того, чтобы отремонтировать лестничную клетку, необязательно разрушать страну.
– Похоже, что обязательно.
Ленинград. 23 февраля 1990 года
Радости от возвращения не было.
Виктор подумал, что в мире нет ничего более тоскливого, чем безмолвие старого питерского двора в зимний февральский вечер.
Падал снег, расчерчивая черное небо чистыми, белыми линиями.
Он задрал голову и подставил лицо падающим сверху снежинкам. Светящиеся окна этажей уходили вверх, словно огоньки святого Эльма на мачтах призрачных кораблей. Еще выше, в темном квадрате неба, медленно кружила чайка.
Мимо него, разбрасывая мокрый снег, проехала машина. Свет фар заскользил по квадрату двора, создавая на стенах домов прохладные косые тени, открывая ему что-то очень знакомое и только свое.
Внезапно со стороны улицы раздалась автоматная очередь.
Потом вторая. Пули со знакомым Виктору тошнотворным визгом зарикошетили от стен. Пригнувшись, он вернулся в подворотню и встал за небольшим выступом.
Недалеко от него, на другой стороне улицы, стояла машина. От нее безмятежно шли два человека, вооруженные короткими автоматами. В только что выехавшей со двора машине сидели три неподвижные фигуры. Раздались контрольные выстрелы.
Стоящая на другой стороне улицы машина резко развернулась и, подобрав людей с автоматами, скрылась за поворотом.
На то, что осталось, медленно ложился снег.
Виктор пошел обратно к дому. За скрипучей дверью подъезда было темно. Он пошарил по стене и, найдя выключатель, зажег свет. Голая электрическая лампочка осветила обветшалую желтизну стен и облупившийся свод. Тянуло холодом и безразличием.
Несколько минут он постоял на лестничной площадке, вдыхая пыльную тишину. Потом быстро взбежал по лестнице на последний этаж и открыл дверь своей квартиры.
Это была однокомнатная квартира под самой крышей, плохо прогреваемая центральным отоплением, поэтому в углу стояла небольшая железная печка с трубой, воткнутой в старый дымоход.
Не снимая ботинок и пальто, он прошел на кухню и бросил на стол коричневый пакет. Из него вывалились курица гриль, пакетики с кетчупом, куски ржаного хлеба и бутылка водки.
Из кухни двери вели в единственную комнату. Темно-зеленая тахта, накрытая старым клетчатым одеялом, стол, придвинутый к стене, стул, недопитая бутылка виски и батарея винных бутылок на журнальным столике, кресло в форме ракушки, прижившееся в квартире еще в 60-х, пепельница на подоконнике с двумя смятыми окурками, книги на полу возле шкафа вперемешку с одеждой и скомканными простынями. Все было покрыто толстым слоем пыли.
Из окна открывался вид на серые крыши, царство водосточных труб и телевизионных антенн.
Первым делом Виктор разжег огонь в печке. Потом разгрузил кресло от книг и уселся с едой возле телевизора.
На Первом канале вещал Горбачев, пародируя ленинские надежды на торжество идей коммунизма. На Втором несколько молодых парней ерничали обо всем, что приходило им в голову. Потом пошли картинки. Ликующие толпы, листовки, летящие на мостовую, народные трибуны, похожие на городских сумасшедших. Время от времени камера выхватывала из толпы тупо-восторженные лица.
От огня шло тепло. Вкус виски за три года практически не изменился, а недопитое вино пахнуло уксусом. Поев, он выключил телевизор и вылил содержимое винных бутылок в раковину.
На журнальном столике лежала груда нераспечатанных писем. Первым он распечатал письмо Ильи, лежавшее на самом верху.
Привет из Баку! Сижу в казарме и читаю подобранную днем листовку с современным азербайджанским фольклором: «Русские – в Рязань, татары – в Казань, армяне – в Ереван, евреи – в Биробиджан! Цвети родной Азербайджан!»… В прошлом году я писал тебе о событиях в Тбилиси. Думаю, что здесь заваривается еще круче.
В город стекаются еразы – беженцы из Нагорного Карабаха. Из них формируют боевые дружины и натравливают на армян и русских, на единоверцев-лезгинов и даже на бакинскую интеллигенцию. Один русский, спасая сою жизнь, простоял в метро на коленях всю ночь. В том метро, которое он сам и строил. Потом, правда, его отпустили, дав пинок под зад. Повезло парню. Через месяц здесь начнется настоящая бойня, если что-то не произойдет. А что, собственно, тут может произойти, кроме бойни? Ничего.
Еразы селятся в зачищенные от армян квартиры, и знаешь, что они в первую очередь делают? Взламывают паркет, насыпают землю и сажают зелень. Они же крестьяне. В городе им нечего делать.
Граница взломана, и у боевиков полно оружия. А нам запрещено стрелять. В расположение части приходят русские и армяне, просят оружия, чтобы защитить свои семьи. А мы не даем.
Ты знаешь, я симпатизировал армянам и помогал им создавать карабахскую армию. Теперь вот плачу по счетам.
В Карабахе я познакомился с английской журналисткой. Ну и баба, скажу тебе! Моталась по всем фронтам. Я влюбился в нее с первого взгляда. Но она исчезла так же внезапно, как появилась. Потом, правда, прислала свой журнал. На его обложке была моя фотография. И подпись: «русский Рэмбо».
Два дня назад Виктор узнал, что Илья погиб. Он вынул из ящика стола фотографию, где они оба были сфотографированы после окончания училища, и долго на нее смотрел.
Следующее письмо было от Володи.
Привет из застенков! Как говорится, от сумы и от тюрьмы… А дело было так.
У Дома правительства в Кабарде собралась толпа, чтобы поорать за самостийность. Мордатые активисты, наколотая молодежь, экзальтированные женщины. Ну и жидкая линия заслона – бледные от испуга, прыщавые русские мальчишки, в огромных касках на тощих шеях.
Я был от спецназа и внимательно следил за толпой. Две женщины вдруг стали медленно оседать на землю. Те, кто стоял рядом, отчаянно закричали. Я бросился вперед и кончиками пальцев достал человека, прятавшего что-то в кармане штанов. Потом, перебирая пальцами, забрал ворот его одежды в кулак и повалил на землю. В кармане был нож. Люди все поняли и расступились. Кто-то стал оттаскивать раненых женщин. Держа обмякшее тело провокатора за шиворот, я потащил его к линии оцепления. Но тут из Дома правительства полетели шашки с «черемухой». Бойцы заслона сняли каски и принялись надевать противогазы. Они все делали так, как их учили. И в этот момент какие-то люди бросились на солдат и стали бить их железными прутьями по незащищенным бритым головам. Цепь распалась. Я увидел, как один из нападавших бьет молоденького солдата ножом, пытаясь просунуть клинок под бронежилет. Я выхватил из-за пазухи пистолет и выстрелил, не целясь, на удачу, и, конечно же, попал.
Потом я снова попал. На этот раз под следствие. Оказывается, я не имел права стрелять. Если ты читаешь мое письмо, значит, ты в России. Помоги выбраться.
Третье письмо было от Егора.
… Нас вывели из Германии и бросили на снег в Закарпатье. Живу в палатке. Ощущение надвигающейся катастрофы… Речь не о Германии, и не о союзных республиках, рвущихся на волю. Что-то неладно в самой России… Я вспомнил уход из Афгана, когда нас после торжественной встречи на границе, словно преступников, согнали на специальные площадки, оцепленные автоматчиками, расформировали, разогнали по дальним гарнизонам. Лучшие боевые части. Теперь я понимаю – почему… Сейчас все, буквально каждая мелочь работает на развал Союза. Следующая остановка – Россия.
Хотя, что я ною. У каждого поколения своя война.
За окнами началась какая-то возня. Возле расстрелянной машины суетились люди. Стоял милицейский газик, сверкая голубой мигалкой.
Как и Штирлиц, Виктор считал 23 февраля своим праздником. Надо было его как-то отметить. Он накинул пальто, сбежал вниз по лестнице во двор и вышел на улицу.
Его опять поразил вид города. Из-за неубранного мокрого снега все кругом напоминало холодное зимнее болото. Казалось, небо висит на верхушках деревьев.
Возле автобусной остановки торчал наскоро сбитый из досок киоск. На полках были разложены сигареты, пиво, водка, леденцы в развес и бумажные пакеты, из которых торчали толстые серые макароны.
На стенке киоска ветер лениво трепал грубо приклеенное объявление: «Свидетелей перестрелки 19 февраля сего года с применением гранатомета на перекрестке улиц Герцена и Гоголя просим обратиться в районное отделение милиции».
Виктор купил банку пива и открыл ее с сухим треском.
Дверь ларька приоткрылась, и на него пахнуло густым кислым запахом. Он повернулся к ларьку спиной. Слева от него образовалась небольшая полоска света, осветившая груду тряпья. Виктор подошел ближе. В намятом ногами грязном снегу валялся окоченевший бомж. Из приоткрытого рта торчали черные пеньки зубов.
Пробормотав про себя: «Нельзя же так», – он пошел к ближайшему телефонному автомату. Но телефонная трубка была сорвана.
Чертыхнувшись, он перешел улицу и зашел в кооперативное кафе «Меж двух океанов». Когда-то это была бутербродная с водкой в розлив. Теперь здесь на правах арендатора хозяйничал его однокашник Сева. Он усовершенствовал интерьер: поставил шесть столиков со стульями, чтобы народ мог выпить не только стоя, но и сидя.
Войдя в кафе, Виктор подошел к стойке бара и потянул на себя телефон. Бармен удивленно уставился на него из дальнего угла, где убирал посуду.
Виктор набрал номер милиции и скорой. Потом подозвал бармена:
– Подбери челюсть. Где Сева?
– Господин Попандопуло? Он у себя.
Виктор обогнул стойку бара.
Сева сидел в маленькой комнате без окон и подкалывал бумаги. Увидев Виктора, он по-женски всплеснул руками:
– Никак живой!
– Я-то живой. Но что у вас тут творится? Мертвяки по обочинам валяются. В магазинах ничего нет. Вообще ничего. Купил по дороге курицу гриль за немыслимую цену.
– Ты что, с неба свалился?
– Я всего неделю в России. Рассказывай.
– Что рассказывать? Горбачев открыл задвижку, и страну заливают канализационные стоки. Власть в городе захватили бандиты. Каждый, кто выходит из тюрьмы, получает вотчину для кормления. Спекулянты скупают все подряд и ждут, когда поднимутся цены. И все это называется рынком. Какой, на хрен, рынок! Какие предприниматели? Только что он был последней скотиной и вот… ворочает миллионами. От милиции никакого прока. Те же бандиты.
– Да-а… Поговорим об этом потом. Мне нужна еда, водка и хорошее вино.
– Оkay, оkay! Могу предложить кур, рыбу, все мороженое, но за качество ручаюсь. Рис, макароны. Картошка замерзла. Цены у меня кооперативные. Но тебе полагается скидка.
– Скидки не надо. Давай!
Сева принялся суетливо укладывать продукты в пакет, продолжая говорить:
– Мяса в городе нет. Прошел слух, что завезут мороженое мясо с европейских складов НАТО. И действительно завезли. С просроченным сроком годности. А нормальное мясо, привезенное из Вологды, зарыли недалеко от города. Кто-то создал дефицит, чтобы превратить натовское мясо в деликатес.
– Кто?
– Как кто? Бандиты. Кто же еще?
– Я могу позвонить?
– Конечно.
Набирая номер телефона, Виктор увидел в окно, как к киоску подъехала скорая. Появились носилки.
В трубке раздался знакомый женский голос: