Вкус свинца - Берзиньш Марис 3 стр.

Я не пытаюсь осадить Яцека, нет смысла. На его месте я тоже вряд ли бы сладко ворковал.

– Хреново, – я вынимаю из кармана папиросы «Единство», протягиваю Яцеку. – Русские тоже влезли в Польшу.

– Русские такие же курвы, как литовцы. Вильнюс забрали… Теперь они заодно, против Польши. Порешить бы их всех.

– Англичане обещали помочь.

– Что англичане. Они только пиздят. Сидят на своем острове и пиздят.

– М-да… как думаешь, русские придут в Латвию?

– Ой, матка боска! Думаешь, придут?

– Не знаю, потому и спрашиваю.

– Курвы… и все-таки лучше русаки, чем немцы. Все-тки тоже славяне… – Яцек со всего размаху саданул ногой по электрическому столбу.

Пока Яцек трясет ногой от боли, я задумываюсь. Ему славянская кровь может помочь лучше найти общий язык с русскими, чем с немцами, а как в моем случае? Как для нас, балтов? Мы не славяне, не германцы, хотя – как ни крути – и та, и другая кровь подмешана в латышей… Ха, а в меня нет! По крайней мере в пяти последних поколениях никто из предков не путался с другими народами. Хотя, что такое – пять поколений, пустяк, но все же. В выпускном классе средней школы я провел генеалогическое исследование. Собрал по родственникам кипу пожелтевших документов и записей, старые семейные библии[3] и сборники песен, в которых «хроники нашей фамилии» записаны выцветшим готическим шрифтом. Кого я там только ни нашел – и рыбака из Румбулы, и егеря из Ропажи, старшего батрака в Калценавском поместье, и грузчика досок с Луцавсалы, и всех их жен и детей. Наш дом в Торнякалнсе построил мамин дед, булочник Крузулис, а сын его выучился на учителя. Дед научил меня читать и писать, но тяга к ремеслу совершенно точно идет по линии Биркенов – папин отец загонял в землю спицы[4] и на скважины устанавливал водяные насосы, а бабушка была белошвейкой. Другую бабушку я, к сожалению, не застал… оп-па, ну и занесло меня.

Ну, да, верно, они все были латыши. Ни немцев, ни русских, ни поляков, ни шведов, ни каких-то других я не нашел в нашем семейном древе. Ну, и что из этого? Есть ли какая-то польза от такой чистокровности? Вряд ли. Как-то на уроке географии, когда мы говорили о народах Европы, кто-то сказал, что я скорее похож на австрияка или мадьяра, чем на латыша. Странно было слышать такое мнение, но, может, и в самом деле я так выгляжу? Никакой я не жгучий красавец – волосы темно-коричневые, вьются, нос с горбинкой – в детстве сломал о чердачную балку. Тело волосатое, как у южанина, только глаза – голубовато-зеленые, хоть тут есть что-то латышское. Листая тома наших народных песен, узнал, что темноволосых больше всего среди ливов и куршей. Может, от них и наш род ведется? Фамилию тоже, наверняка в господские времена дали. Конечно, если уж ну совсем не по нраву, можно ее переиначить на латышский лад, скажем, на Берзса[5] или Берзиньша, как сделали другие, да нужно ли? Если бы Улманис поменял свою на Виксниньша или Гобиньша[6], можно было бы последовать примеру. А так, смех один…

Вот уж не знаю, стыдиться мне или нет, но по утрам никогда не просыпался с мыслью – да я же латыш! Правда, и насчет других народов, что здесь живут, я сильно не заморачивался. А теперь что получается? Яцек, конечно, болтает, но по всему выходит, что национальная принадлежность приобретает все большее значение.

– Эй, ты что, заснул? – Нога Яцека на месте, боль прошла.

– Задумался.

– О чем? – спрашивает он, не ожидая ответа. – Пока ты думал, я уже придумал. Что бы ни случилось, но фрицы сюда не придут никогда!

– Ого! В самом деле?

– Ну, сам посуди! Если бы немцы оставались здесь, Гитлер мог бы напасть, чтобы спасти своих. А если они теперь укатят в фатерлянд, то ему и делать тут нечего… Разве не так?

– Не знаю, может случиться… – перекатываю пальцами мундштук выкуренной папиросы. Не считаю, что Яцек семи пядей во лбу, и его рассуждения меня не убеждают, тем не менее он, хоть и не сказал вслух, а пришел к тому же выводу, о котором мне совсем не хочется думать. Так же, как не хочется, чтобы Коля оказался прав. – Ну, тогда у русских будут развязаны руки.

– Не горюй. Нальешь русскому водки, ему больше ничего и не надо. Они простые мужики. Не слишком умные, понимаешь? Обведем вокруг пальца так же ловко, как цыган лошадей крадет.

– Твои слова да Богу в уши, – спокойствия ради я не добавляю, что Коля считает Россию куда опаснее Германии.

– Так и будет, я знаю, что говорю! Пошли-ка лучше от всей этой херни по пивку пропустим.

От внезапного дружеского приглашения у меня прямо желудок свело. Вот уж, всего пару минут назад мне бив голову не пришло, что разговор закончится предложением пойти в кабак.

– В другой раз с удовольствием, а сейчас не могу, – смотрю на наручные часы, – меня дома ждут.

– Ничего – подождут, – Яцек толкает меня в плечо.

– Не могу, обещал, что буду, – смотрю прямо в карие глаза соседа и вру без зазрения совести.

– Ну, как хочешь.

Развожу руками и изображаю на лице гримасу сожаления. Мне не нравится выпивать вместе с Яцеком, захмелев, он становится задиристым. Придется еще руками махать, а я терпеть не могу драки. Помню, на службе особым шиком было забраться в огражденный канатами квадрат и боксировать. Стараться заехать противнику по морде так, чтоб в глазах потемнело, а того лучше – если противник упадет и уже не может подняться по крайней мере секунд десять. Нокаут. Страх или волнение – как у кого – боксеры пытаются скрыть самоуверенной усмешкой, рассчитанной на зрителей… Боксерские соревнования проводились между полками, батальонами, ротами и взводами. Старший лейтенант нашей роты Зиедс, выросший среди драчунов рыбацкого поселка в Юрмале, перед боями ободрял парней, говоря: «Это сказочное чувство, когда ты кому-нибудь так заедешь по носу, что аж чавкнет. Нужно стараться так вмазать, что у него в носу чавкнуло».

Я не был исключением. Не хотелось выглядеть трусом или слабаком, преодолел отвращение и полез между канатами. Запретил себе думать о том, как бокс согласуется или скорее не согласуется с любовью к ближнему. На удивление, успехи не заставили себя долго ждать. Тренер капрал Анкипанс сказал, что при хорошей работе из меня может выйти не только чемпион роты, но и чемпион полка. Научился предвидеть, куда целит противник, и ловко уходить от ударов. Довольно быстро выявился и мой козырь – быстрый и мощный апперкот, потом левый хук, и, по крайней мере, нокдаун обеспечен. И все же с каждым следующим боем во мне росла неприязнь к боксу. Видя окровавленные носы или рассеченные брови однополчан, никакого удовлетворения я не испытывал, напротив, с нетерпением ждал, когда прозвучит гонг и закончится это дурацкое состязание. Казалось, что с каждым выигранным боем я теряю какую-то часть себя. Мышцы быстро прирастали, с каждым днем я становился увертливей и сноровистей, но – что меня особенно бесило – и таким, что ли, жестким, бесчувственным, тупым. Все настойчивее в голове звучали мысли Цыбиньша из рассказа Порукса[7]: «Зачем бить товарища по голове, пока его глаз не посинеет или пока кровь из носа не пойдет?»

Хотелось уже покончить с этим, но всегда кому-то удавалось уговорить меня ну еще хоть разок защитить честь роты. Да разве так честь защищают? И вот однажды, не в силах отказать, я в конце концов так получил в лоб от чемпиона полка, что, говоря словами старшего лейтенанта Зиедса, ажчавкнуло. Все! Finita la comedia.

Продолжайте плющить носы – спортом я никогда не мог это назвать – без меня. Ничего себе, бои настоящих мужчин! Курам на смех.

Мне, однако, было не до смеха, после последнего боя замучила тошнота и головокружение. «Жизнь вне опасности, но сотрясение мозга ты все-таки получил,» – сказал врач и сослал меня на две недели в лазарет. Потом, как-то раз перед глазами вдруг появился маленький прямоугольник, светившийся всеми цветами радуги, потом закружилась голова, а еще через мгновение я провалился во тьму. Когда очнулся, доктор, наклонившись надо мной, в сомнении качал головой. Армии не нужны такие, кто падает в обморок, решила врачебная комиссия. Признали негодным к военной службе. Вручили бумагу с печатью и отпустили домой. К счастью, за пределами казармы в обморок уже не падал. На гражданке воздух все же куда как здоровее.

Слухи о репатриации немцев на родину, смущая умы, ходят уже довольно долго, и вот настает день, когда из сплошного тумана выступают четкие контуры и новости, которые еще недавно считались безответственной болтовней или пустыми выдумками, обретают официальную форму и содержание. Многие воспринимают предложение фюрера вернуться в Рейх с удовлетворением – как заботу о соотечественниках, как протянутую в сложный исторический момент руку помощи, как призыв стать едиными в объятиях Великой Германии, а не оставаться рассеянными по всему миру. Разумеется, немало тех, кто в сомнениях покусывает губы и мучается с принятием решения. Что выбрать – могучую отчизну, где многие никогда и не бывали, или родину, где поколения предков жили веками?

Возможность репатриации навела в нашем доме что-то вроде паники. Самое поразительное, что у мамы вдруг обнаружились взгляды и мысли насчет международной политики. Она ведет себя так, как, по-моему, должен вести себя Вольфганг, зато отчим держится как латышский крестьянин, которого силком хотят выгнать с возделанных им полей.

– Никуда я не собираюсь ехать, – Вольф стоит, обеими руками вцепившись в дверные косяки. И выглядит смешно.

– Дорогой, пожалуйста, пораскинь мозгами. Это не воскресная прогулка. Если так серьезно зовут обратно, тому есть причина. Откуда мы знаем, что еще нас ждет здесь. Придут русские и перестреляют всех немцев. Со всеми женами, – в уголках маминых глаз появляются слезы.

– Мария, ну что ты. С чего вдруг – сразу перестреляют? За что?

– Не знаю, но мне страшно.

– Германия ведь с Россией договор заключила… – я пытаюсь говорить, сам не понимая что.

Мама и отчим пристально смотрят на меня. Мама с сочувствием, Вольф слегка исподлобья.

– Что вы так уставились? – под их взглядами чувствую себя идиотом.

– Ой, сынок… – мама вздыхает.

– Да у меня нет никакого желания говорить на эту тему. У меня здесь дом, работа. И вообще – вся жизнь. Как ты сможешь оставить эти дубы, которые еще твой дед сажал? Смотри, какие вымахали, кронами сплелись… а как птицы поют по утрам летом…

Знаю, что на Вольфганга порой находит поэтический настрой, но, услышав такой мощный сентиментальный пассаж, я смотрю на него, просто вытаращив глаза.

– Майн Готт, Вольфи! Когда моему отцу вдруг приказали перебраться из Лиелвирцавской школы в Алуксне, он сказал: «Когда ты, человек, всем сердцем и душой прикипел к какому-то месту, вещам и людям, судьба тебя обязательно вырвет из безмятежной жизни и зашвырнет далеко-далеко, чтобы ты мхом не зарос».

– Может быть, с кем-то так и случалось, но это ж не правило. Большинство проживает жизнь на одном месте. Почему мне не любить свой дом, город, людей вокруг? Это же так здорово, разве нет?

– Да, конечно, но, если жизнь подает тебе знак, нужно прислушаться.

– Дорогая, не верю я в знаки.

– Ну, ладно, не будем про знаки. Но ведь от Германии есть официальное приглашение. Для тебя это пустой звук? Корабли уже в порту. И почему-то твои земляки, недолго думая, пакуют чемоданы. Орднунг мус зайн, ты же так говоришь?

– Ну, это ты не по делу. Порядок наступит тогда, когда Латвия и Германия заключат договор, в котором все будет четко и ясно прописано. А пока все происходит на авось, как у русских. Стоит заорать этому загребале шекелей, и…

– Загребала шекелей! – я усмехнулся. – Что ты этим хочешь сказать? Гитлер грабит евреев?

– Да, и на других тоже глаз положил. Цель у него совсем простая – захват Европы, а, если получится, то и всего мира. Увы и ах.

– Ну… – мама опять вздыхает. – Наверно, с такими взглядами тебе туда нечего соваться.

– Ао чем я тебе говорю! – Вольф оттаивает. – Поживем – увидим.

– Ладно, увидим… и все-таки не хочется опоздать на последний пароход и оказаться в лапах коммунистов. Сам хорошо знаешь, у них руки по локоть в крови. И цель та же, что и у Гитлера, пустить свою заразу по всему миру.

– О коммунистах знаю понаслышке. Из Германии мне друзья пишут, а вот, что у России на уме, – по газетам да по слухам. Не так страшен черт, как его малюют…

– Ну, это уж слишком. Адвокатом русских заделался? Ты, немец.

– Но ведь между Россией и Германией – мирный договор, – подчеркнуто невинным выражением лица Вольф пытается рассмешить маму.

– Пожалуйста, не паясничай!

– Между прочим, вчера, когда шел домой, встретил Пауля Шиманиса[8]. Так он никуда не собирается ехать.

– Как?! А разве он уже не уехал?

– Уезжал, но после австрийского аншлюса вернулся. Туда же, на улицу Атгазенес.

– Вот как…

Ну, с меня хватит! Пожелав спокойной ночи, отправляюсь наверх, а они, не меняя тон и не понижая голос, продолжают до глубокой ночи. Прямо как дети. А меня кто-нибудь спросил? Впрочем, и ни к чему это, они – пара, а я вырос, крепко стою на ногах, латыш, для которого Вольф – единственная ниточка к немцам. Я принял решение – даже если фюрер меня будет лично просить и ждать в порту с теплым яблочным штруделем со сливками под ванильным соусом, я все равно не уеду из Латвии.

– Будь у меня такая возможность, на месте твоих родителей я бы свалил отсюда на всех парах. И себя, то есть, тебя, взял бы с собой, – голос Коли звучит, как иерихонская труба.

– Еще чего! Зачем сваливать?

– Тебе непонятно?

– Я не вижу всё так, как ты, – стискиваю кулаки, потом разжимаю. – Чего я только ни передумал. Пускаться наутек, когда ты по-настоящему не понимаешь, от чего бежишь, выглядит глупо. Знаешь, не хочется испытать ощущение бегства. Оно унизительно, тебе не кажется?

– Как-кие мы гордые. Так самой природой заведено, хочешь выжить – избегай опасности, но человек лучше в петлю полезет, чем покажет, что боится.

– Я не боюсь. Просто хочу остаться здесь.

Заметив упрямство в моих глазах, Коля махнул рукой и сел.

– Может статься, с тобой ничего и не случится. Но вот, если придут русские, мне придется сматывать удочки.

– Тебе? С чего это? Мы же трудовой народ. Они таких защищают. Пролетарии всех стран…

– Ты что, в коммунисты решил податься?

– Боже сохрани… это я так, в шутку. Честно говоря, я без понятия, кто хуже – гитлеровцы или русские. Как говорится, все не без греха. Одним кажется, что русских нужно бояться меньше, чем фрицев, другим – совсем наоборот. Вот, к примеру…