Тут нельзя не сказать и о его душевной болезни, благодаря которой он с такой радостью принимал любой распад и разрушение. Это было вовсе не только следствием болезненной душевной чуткости, но прежде всего неким внутренним резонансом: он особенно чутко и готовно отзывался на деструкцию, крах, уничтожение. Отсюда его небывалый творческий подъем в пятом – восьмом годах, отсюда радость, с которой он встретил войну: «Наконец-то». Отсюда и восторг при виде тающего ангела: «Ломайтесь, тайте и умрите!» Краснощекий здоровяк, красавец, рослый и статный, любитель физической работы – колоть дрова, пилить на чердаке слуховое окно, – он был внутри источен наследственной болезнью и рухнул в одночасье, проболев три месяца. Болезнь эта была по преимуществу душевная, но у людей, чья физическая жизнь почти всецело определяется состоянием духа, границы меж телом и духом нет. Так было, как ни странно, и у Ленина, подчинившего тело своей железной воле, – и у Блока, чье здоровье не зависело ни от количества выпитого, ни от качества съеденного, ни от погоды – а исключительно от настроения, от желания или нежелания жить.
Кто читал письма его отца – настоящего душевнобольного, с маниями, с сотнями смешных и страшных привычек, – тот не сомневается в блоковском изначальном нездоровье. Жуткие письма, с многословными шутками, с каким-то механическим, щелкающим остроумием, с паутинным плетением словес, с тайной, глубоко загнанной нежностью и еще глубже загнанной уязвленностью… Его отец скопил порядочные деньги (Блок, получив наследство, смог оставить журнальную поденщину), написал несколько трудов по правоведению, считался ярким лектором – и двадцать лет ходил в одном и том же сюртуке, боялся людей, мучил обеих жен… Ужас, ужас; добавьте к этому материнскую истерию – «и будет мой портрет готов». Белый, которого все считали безумцем, был в тысячу раз здоровей его, и все навязчивые идеи, все садомазохистские фантазии Сологуба бледнеют перед этим родовым, наследственным, клиническим безумием, так восторженно резонировавшим с любыми развалами и распадами. «Я люблю гибель, всегда любил ее» – чего вы хотите? Не требуется особенного ума, чтобы сопоставить это с его ненавистью к обыденности, простой и реальной жизни – и понять, что его пресловутый не-либерализм как раз и был, в сущности, отказом от жизни как таковой. Во имя Великого. Которого вне жизни, как вдруг выяснилось, нет. Можно разрушить дом из ненависти к клопам, скрипучим диванам, тусклым лампочкам и ученическим гаммам, – но в ледяной пустыне жить нельзя.
Душевнобольные этого не понимают. Иногда, впрочем, это вдруг становится им ясно – и тогда конец. Под конец он несколько дней кричал криком – как пелевинские постигшие, которых специально сажают в пробковые камеры.
Узнав о его смерти, Чуковский весь день проплакал. Каждый дом, писал он в дневнике, словно говорил мне: «И не надо никакого Блока. И отлично».
Но это не повод разрушать дома – Чуковский это понимал.
Я заканчиваю сейчас большую книгу о восемнадцатом годе – самом интересном годе в российской истории прошлого века, как представляется мне. И есть у меня там любимый эпизод – когда интеллигенция двух враждующих кланов, условных архаистов и условных новаторов, сходится для краткого перемирия на свадьбе новатора и архаистки.
Оба клана к Блоку относятся неважно: для футуристов он недостаточно революционен, для консерваторов вовсе неприемлем, поскольку, во-первых, декадент, а во-вторых, еще и предатель. Но после того, как выпиты первые кружки нелегально добытого спирта, разведенного водой и чуть подслащенного сахарином, – интеллигенция, как обычно, начинает читать стихи; и все, как выясняется, читают Блока.
Не было и не будет никого, кто точней и музыкальней выразил безнадежно миновавшее время, не было никого, кто так врезался бы в память. Больше того – при своей душевной болезни, метаниях и загулах он был единственным святым во всей русской поэзии: целомудреннее Пушкина, пламеннее Жуковского, сдержаннее Лермонтова, чище Некрасова, умнее и глубже Фета и Полонского, честнее и последовательнее всех. Любить гибель – значит погибнуть.
Главному герою книжки в фамилии Блока всегда слышится запрет, «блок»: некое предупреждение о том, что сюда нельзя. Здесь зона риска, здесь любовь к тому, что в конечном итоге всех погубит. Но, слушая архаистов и новаторов, наизусть читающих главного поэта эпохи, он понимает: фамилия его значит совсем другое. Это блок в том значении, в котором упоминали его когда-то в Думе: блок кадетов и прогрессистов… монархистов и черносотенцев… Блок – союз, всеобъединяющая, всесильная музыка: мы – и левые, и правые, – обречены погибнуть уже потому, что имеем дело со словом, что ненавидим пошлость обыденности и зовем бурю; эта буря сожрет нас первыми, и тут уже неважно – патриоты мы или либералы. Стихия об убеждениях не спрашивает. Все мы – рыцари одного нерушимого Блока: «Цель нашу нельзя обозначить, цель наша – концы отдавать», как сказала Новелла Матвеева, почти всего Блока знающая наизусть.
Блок – не для жизни. И чем дальше его стихи будут от жизни, тем лучше. И нас не слушайте, когда мы накликаем бурю или проклинаем либерализм: мы художники, а следовательно, не либералы, – но вы люди, а следовательно, не должны слушаться художников. Блок – для подростков и поэтов, для взыскующих града, для кого угодно, – а вовсе не для руководства к действию.
Но всем, кому тесно и скучно на земле, он был и будет утешением и оправданием – нерушимый Блок мальчиков и девочек из хороших семей, дитя, восторженно приветствующее серые военные корабли.
Дмитрий Быков2020Предчувствую Тебя
Из цикла «Ante lucem»[1]
(1898–1900)
Servus – Reginae[2]
14 октября 1899Из цикла «стихи о прекрасной даме»
(1901–1902)
«Я вышел. Медленно сходили…»
25 января 1901.С.-Петербург«Предчувствую Тебя. Года проходят мимо…»
тоскуя и любя.4 июня 1901. С. ШахматовоИ тяжкий сон житейского сознанья
Ты отряхнешь, тоскуя и любя.
Вл. Соловьев
«Я жду призыва, ищу ответа…»
7 июля 1901«Я, отрок, зажигаю свечи…»
7 июля 1902Имеющий невесту есть жених, а друг жениха, стоящий и внимающий ему, радостью радуется, слыша голос жениха.
От Иоанна III, 29
«Вхожу я в темные храмы…»
25 октября 1902«Мне страшно с Тобой встречаться…»
5 ноября 1902Из цикла «распутья»
(1902–1904)
«Я их хранил в приделе Иоанна…»
8 ноября 1902Песня Офелии
23 ноября 1902«Ей было пятнадцать лет. Но по стуку…»
16 июня 1903. Bad Nauheim«Пристань безмолвна. Земля близка…»
Июль 1903. С. Шахматово«Когда я уйду на покой от времен…»
1 ноября 1903«Мой любимый, мой князь, мой жених…»
26 марта 1904Молитвы
Наш Арго!
Андрей Белый
1
Март – апрель 1904Из цикла «За гранью прошлых дней»
«Неправда, неправда, я в бурю влюблен…»
10 июня 1903. Bad NauheimДа святится Имя Твое!
Из цикла «Распутья»
Вступление
16 апреля 1905Из цикла «Разные стихотворения»
(1904–1908)
«В голубой далекой спаленке…»
4 октября 1905Ангел-хранитель
17 августа 1906Из цикла «Снежная маска»
(1907)
Влюбленность
4 января 1907Благословляю все, что было…
Из цикла «Страшный мир»
(1909–1916)
«С мирным счастьем покончены счеты…»
11 февраля 1910«Дух пряный марта был в лунном круге…»
То душа, на последний путь вступая,Безумно плачет о прошлых снах.6 марта 1910Часовня на Крестовском острове«Осенний вечер был. Под звук дождя стеклянный…»
Линор безумного Эдгара.Пора смириться, сёр.2 ноября 1912Ночь без той, зовут кого Светлым именем: Ленора.
Эдгар По
«Ну, что же? Устало заломлены слабые руки…»
ревность по домуЧто делаешь, делай скорее.21 февраля 1914Из цикла «Возмездие»
(1908–1913)
«Она, как прежде, захотела…»
30 июля 1908«Когда я прозревал впервые…»
Март 1909«Кольцо существованья тесно…»
Июнь 1909Из цикла «Ямбы»
(1907–1914)
«Не спят, не помнят, не торгуют…»
30 марта 1909. Ревель«Я – Гамлет. Холодеет кровь…»
6 февраля 1914Из цикла «Разные стихотворения»
(1908–1916)
«Когда замрут отчаянье и злоба…»
Всё та же ты1 августа 1908«Ты так светла, как снег невинный…»
Примечания
1
До света (лат.).
2
Слуга – царице (лат.).