Ладно, в общем, я ей звякнул. Сначала горничная ответила. Потом ее штрик. Потом она подошла.
– Сэлли? – говорю.
– Да, а кто это? – отвечает. Та еще фуфлыжница. Я уже ее штрику сказал, кто это.
– Холден Колфилд. Ты как?
– Холден! Я прекрасно! Как ты?
– Шикарно. Слышь. Ладно, ты вообще-то как? В смысле, как школа?
– Отлично, – говорит. – Ну то есть – сам знаешь.
– Шикарно. В общем, слышь. Я тут подумал – ты сегодня как, занята? Сегодня воскресенье, но по воскресеньям пара дневных спектаклей есть. Скидки и прочая фигня. Не против сходить?
– Было б здорово. Славно.
Славно. Я одно слово не перевариваю – «славно». Фуфло. Меня какую-то секунду подмывало сказать ей, что ну его нафиг, этот дневной спектакль. Но мы еще сколько-то потрындели. То есть она трындела. Там слово вставить – никак. Сначала она мне задвигала про какого-то типуса из Харварда – может, салага какой, этого она, само собой, не сказала, – который залип на ней, как я не знаю что. Звонит ей день и ночь. День и ночь – тут я чуть не сдох. Потом рассказала про какого-то другого типуса, какого-то кадета из Уэст-Пойнта[22], который из-за нее тоже чуть в петлю не лезет. Куда деваться. Я ей сказал, что встретимся под часами «Билтмора» в два, и чтоб не опаздывала, потому что начало, скорее всего, в полтретьего. Она вечно опаздывает. Потом повесил трубку. С ней сплошной геморрой, но она очень симпотная.
С этой Сэлли я договорился, слез с кровати, оделся и упаковался. Только перед тем, как выходить, поглядел в окно, как там извращенцы поживают, но у всех шторы были задернуты. По утрам они просто сама скромность. Затем спустился на лифте и выписался. Этого Мориса нигде было не видать. Я, само собой, искать его сломя голову не кинулся, гада.
Возле гостиницы я поймал мотор, а куда, нахер, ехать – фиг поймешь. Некуда мне ехать. Только воскресенье, а домой до среды никак, ну, на крайняк уж – до вторника. В другую гостиницу – не в струю, чтоб там башку мне проломили. Поэтому я чего – я говорю водиле, отвезите меня на вокзал Гранд-Сентрал. Он совсем рядом с «Билтмором», где мы с Сэлли потом встречаемся, и я прикинул, что вот как сделаю – сдам чемоданы в ячейку такую, от которой ключи дают, а потом позавтракаю. Я вроде как проголодался. Пока ехали, я вытащил лопатник и гроши свои пересчитал. Не помню точно, сколько у меня оставалось, но не целое состояние или как-то. Я до фигища всего за две какие-то недели спустил. По-честному. Я в душе, нафиг, транжира. Что не трачу, то прощелкиваю. Куда ни кинь, сдачу забрать забываю – в ресторанах и ночных клубах, и всяко-разно. Предки просто на стенку лезут. И правильно, в общем. Хоть штрик у меня и богатенький. Не знаю, сколько он там зашибает, – он про такое со мной никогда не заговаривал, – только я прикидываю, что дофига. Он корпоративный юрист. А эти ребята гроши лопатой гребут. Еще почему я знаю, что у него гроши водятся, – он вечно их вкладывает в бродуэйские постановки. Только те вечно проваливаются, и штруня моя просто рвет и мечет, когда он опять вкладывает. Она не очень здоровая у меня после того, как братец Олли помер. Нервная очень. Вот еще почему мне как не знаю чего не хотелось, чтоб она знала про мой выпуль.
Я сложил чемоданы в такую ячейку на вокзале, а потом зашел в эту бутербродную и позавтракал. Плотный вышел завтрак – для меня то есть: апельсиновый сок, яичница с беконом, гренок и кофе. Обычно я только сок пью. Я вообще малоед. По-честному. Потому и такой, нафиг, тощий. Мне надо на диете сидеть, когда жрешь только крахмал и прочую херню, чтоб вес набрать, но я этого никогда не делал. Если хожу куда-нибудь, лопаю только бутер со швейцарским сыром да солодовым молоком запиваю. Жидковато, конечно, только в солодовом молоке куча витаминов. Я известен как Х. К. В. Холден Колфилд, он же Витамин.
Пока я разбирался с яичницей, заходят две такие монашки с чемоданами и всяко-разно – я прикинул, в другой монастырь переезжают или как-то и ждут поезда – и садятся рядом возле стойки. Видать, ни шиша не секли, куда им девать чемоданы, поэтому я им помог. Чемоданы такие сильно дешевые на вид – ни из настоящей кожи, никак. Не важно, я знаю, но я терпеть не могу, когда чемоданы у кого-то дешевка. Говорить так – жуть, конечно, только я человека возненавижу запросто даже с первого взгляда, если у него чемоданы дешевка. Было дело раз. Одно время, пока я ходил в Элктон-Хиллз, я жил в комнате с этим пацаном, Диком Слэглом, и у него были очень дешевые чемоданы. Он их под кроватью держал, а не на стойке, чтоб никто не видел их рядом с моими. У меня, нахер, такая тоска от них была, что страшно, и мне все хотелось свои выкинуть или как-то – или даже поменяться с ним. Мои-то от «Марка Кросса»[23], из настоящей воловьей кожи и прочая херня, и стоили, наверно, не два пенни. Только вот что умора. Вот чего тогда было. Я чего – я в конце концов свои чемоданы себе под кровать запихал, чтоб на стойку не выставлять, а то у этого Слэгла, нафиг, комплекс неполноценности разовьется. А он вот чего. На следующий день взял их, вытащил и обратно на стойку заволок. А зачем – я только потом докопался: он, оказывается, хотел, чтобы все думали, будто мои чемоданы – это его. По-честному. Забавный типус в этом смысле. Вечно гадости про них какие-нибудь отпускал, например, про мои чемоданы. Слишком, говорит, новые и буржуазные. Это у него, нафиг, любимое слово было. Где-то вычитал или услышал. Что бы я ни делал – все буржуазно, как не знаю что. Даже авторучка у меня буржуазная. Он у меня ее постоянно клянчил пописать, но все равно буржуазная. Вместе мы прожили где-то месяца два. А потом оба запросились, чтоб нас расселили. А самая умора вот чего: когда мы разъехались, я как-то даже скучать по нему стал, потому что у него чувство юмора неслабое и вместе нам было иногда сильно зашибись. Не удивлюсь, если меня ему тоже не хватало. Сначала он как бы не по серьезу фигню мою буржуазной называл, и мне надристать было – ну смешно же, в самом деле. А потом через некоторое время уже видно было – это он не шутит. Фигня в том, что очень не в струю жить с кем-то в одной комнате, если у тебя чемоданы сильно лучше его – если у тебя они по правде хорошие, а у него нет. И можно подумать, раз он чего-то сечет и всяко-разно, человек этот, и у него неслабое чувство юмора, ему тогда надристать, у кого чемоданы лучше, только ему не надристать. По-честному. Потому, например, мне и приходилось селиться с такими тупыми гадами, как Стрэдлейтер. У них, по крайней мере, чемоданы не хуже моих.
Ладно, в общем, уселись эти две монашки рядом, и мы с ними как бы разговорились. У той, что совсем рядом сидела, была такая плетеная корзинка, вроде тех, в которые монашки и шмары из Армии Спасения гроши под Рождество собирают. Стоят на всех перекрестках, особенно на Пятой авеню, перед здоровыми универмагами и всяко-разно. В общем, та, что рядом сидела, корзинку на пол уронила, а я нагнулся и поднял. Спрашиваю, на благотворительность собирают или как. Она говорит, нет. Просто в чемодан не влезла, поэтому надо ее отдельно носить. Когда монашка на меня смотрела, у нее была ничего так себе улыбка, нормальная. Шнобель здоровый только, и очки такие, в железной вроде как оправе – ни шиша не красивые, но лицо зашибись какое доброе.
– Я подумал, если вы пожертвования собираете, – говорю я, – то я бы мог чего-нибудь дать. А деньги вы оставите на потом, когда будете собирать.
– О, как это любезно с вашей стороны, – говорит она, а вторая, подруга ее, на меня поглядела. Эта черную книжечку такую читала, пока пила кофе. Книжечка похожа на Библию, но тощая. Только все равно вроде Библии. А завтракали они обе одними гренками с кофе. Мне аж тоскливо стало. Терпеть не могу, когда сам жру яичницу с беконом, а кто-то другой – одни гренки с кофе.
Они мне разрешили, в общем, пожертвовать десятку. И все допрашивали, уверен ли я, что могу себе это позволить и всяко-разно. Я им сказал, что у меня при себе денег полно, только они мне, видать, не поверили. Хотя гроши потом взяли. Обе меня так благодарили, что просто неудобняк. Я перевел разговор на общие темы и спросил, куда они едут. Они ответили, что преподают в школе, только с поезда из Чикаго и будут училками в каком-то монастыре на 168-й или на 186-й – или где-то там, в порядочной заднице в общем. Та, что со мной рядом сидела, в железных очках, сказала, что ведет английский, а подруга ее – историю и американское государственное управление. Тогда я, как последний гад, стал думать: вот она, которая рядом сидит, английский ведет – о чем она думает, монашка же и всяко-разно, когда кое-какие книжки для своих уроков читает. Там, конечно, не обязательно кто-нибудь друг друга приходует, но есть же любовники и всяко-разно. Скажем эта Юстасия Вай в «Возвращении на родину» Томаса Харди. Ни слишком симпотная, ничего, но даже так интересно, чего может думать монашка, если читает себе про эту Юстасию. Хотя, естественно, я ничего не сказал. Сказал только, что английский у меня – лучший предмет.
– Ох, правда? Ой, я так рада! – говорит очкастая, которая английский ведет. – А что вы прочли в этом году? Мне очень интересно. – Ничего она, очень нормальная такая.
– Ну, мы по большей части англосаксов проходили. «Беовульфа», и этого Гренделя, и «Лорд Рэндэл, мой сын» и всякое такое. Но время от времени внеклассные книжки читать тоже надо, чтоб оценка выше была. Я читал «Возвращение на родину» Томаса Харди, и «Ромео и Джульетту», и еще «Юлия…»
– О, «Ромео и Джульетта»! Какая прелесть! Вам же понравилось, да? – Не сильно-то она и на монашку смахивала, когда это сказала.
– Да, понравилось. Очень сильно. Там кое-что мне, правда, не понравилось, но в целом очень трогательная.
– А что вам там не понравилось? Не припомните?
Сказать вам правду, говорить про «Ромео и Джульетту» с ней было как-то неудобняк. В смысле, пьеса же местами вполне себе жаркая такая, а она – монашка и всяко-разно, но она ж сама меня спросила, поэтому мы с ней немного про пьесу поговорили.
– Ну, Ромео и Джульетта мне как-то не очень, – говорю. – В смысле, они мне нравятся, только… не знаю. Иногда они сильно достают. В смысле, мне гораздо жальче было, когда этого Меркуцио грохнули, чем Ромео и Джульетту. Штука в том, что мне Ромео никогда особо не нравился после того, как Меркуцио зарезал этот второй, кузен Джульетты, как его…
– Тибальт.
– Ну да, Тибальт, – говорю – я постоянно имя этого типуса забываю. – Это Ромео виноват. В смысле, мне он в пьесе больше всех понравился, Меркуцио этот. Фиг знает. Все эти Монтекки и Капулетти – они нормальные, особенно Джульетта, но Меркуцио, он… трудно объяснить. У него котелок нормально варит, и он смешной, и всяко-разно. Тут штука в том, что я просто с катушек слетаю, если кого-то убивают, – особенно если кто с таким-то котелком, и смешной, и всяко-разно, и если виноват кто-то другой. Ромео и Джульетта – это они сами и виноваты.
– А вы в какой школе учитесь? – она меня спрашивает. Наверно, хотела съехать с темы Ромео и Джульетты.
Я сказал, что в Пенси, – она про нее слыхала. Очень хорошая, говорит, школа. Я не стал прикапываться. А потом другая, что историю и государство ведет, сказала, что им уже лучше двигаться. Я забрал их счет, только они заплатить мне по нему не дали. Очкастая отобрала.
– Вы и так были более чем щедры, – говорит. – Вы очень милый мальчик. – Вполне нормальная такая. Чуточку напомнила мне штруню этого Эрнеста Морроу – ту, что в поезде была. Главным образом когда улыбалась. – Мы с таким удовольствием с вами побеседовали, – говорит.
Я сказал, что с ними тоже побеседовал с удовольствием. Без балды. Правда, мне б еще больше понравилось, наверно, если б я все время, что мы там сидели, вроде как не боялся, вдруг ни с того ни с сего начнут выпытывать у меня, вдруг я католик. Католики всегда стараются докопаться, католик ты или нет. Со мной такое постоянно, я знаю, отчасти потому, что фамилия у меня ирландская, а большинство народу из Ирландии – католики. На самом деле, штрик у меня одно время и был католик. Только бросил, когда на штруне женился. Но католики всегда выведывают, не католик ли ты, даже если им фамилию не говоришь. Я знал одного такого пацана-католика, Луи Шейни, когда в Вутон ходил. Там я с ним с первым познакомился. Мы сидели под самой дверью, нафиг, лазарета в самый первый день школы, ждали медосмотра и как-то разговорились про теннис. Он ничего так себе теннисом интересовался, я тоже. Сказал мне, что каждое лето ездит на национальный турнир в Форест-Хиллз, я говорю: я тоже, – и потом мы с ним нехило долго болтали про разных фертов-теннисистов. Он нормально так про теннис знал для своего возраста. По-честному. А потом, немного погодя, прямо посреди, нафиг, разговора он меня спрашивает: «А ты, случайно, не заметил – тут где-нибудь в городе костел есть?» Фигня в том, что сразу видно по тому, как он спросил, – это он пытается выяснить, не католик ли я. По-честному. Не то что у него там предубеждение или как-то, но ему просто хотелось знать. Ему нравилось болтать про теннис и всяко-разно, только сразу видать, ему бы это больше понравилось, если б я был католик и всяко-разно. Рехнуться легче от такой хреноты. Я не хочу сказать, что он нам беседу испортил, – ни фига, но это ее, нахер, и не украсило. Потому я и обрадовался, что эти монашки не стали меня спрашивать, католик я или нет. Спросили бы – разговор бы, наверно, не испортили, но все было бы по-другому наверняка. Я не хочу сказать, что католики виноваты. Еще чего. Я б сам, наверно, такой был, будь я католик. Это как с теми чемоданами, про которые я вам рассказывал. Просто хочу сказать, что для нормальной беседы это невпротык. Вот и все.
А когда они встали, монашки эти, я сделал такую дурь и неудобняк. Я курил сигу, и когда встал, чтоб им «до свиданья» сказать, случайно дымом в них дунул. Не хотел, но получилось. Извинялся, конечно, как полоумный, а они очень вежливо и нормально так говорили, что ничего страшного, но все равно очень неудобняк.
Они ушли, и я сразу пожалел, что дал им всего десятку на их благотворительность. Фигня еще в том, что я про свиданку с этой Сэлли Хейз договорился и мне гроши нужны были на билеты и прочую хрень. Хотя все равно жалко. Нахер бы эти гроши. От них всегда такая тоска берет.
16
Когда я дозавтракал, времени было всего где-то полдень, а с этой Сэлли у меня встреча в два, поэтому я просто пошел гулять. Эти две монашки у меня никак из головы не лезли. Я все думал про битую плетеную корзинку, с которой они ходят и гроши собирают, когда не в школе. Все пытался прикинуть мою штруню, или чью-нибудь, или мою тетку, или долбанутую штруню Сэлли Хейз – как они стоят где-нибудь возле универмага и собирают гроши для бедных в такую битую плетеную корзинку. Трудно себе такое прикидывать. Не столько мою штруню, сколько тех двух. Тетка у меня так ничего филантропка – в Красном Кресте сильно участвует и всяко-разно, – только она слишком расфуфыренная и все дела, а как на благотворительность соберется, всегда наряжается, помадой мажется и прочей херней. Ей, наверно, не до благотворительности никакой, если надо в черное одеваться и без всякой помады. А эта штруня Сэлли Хейз. Господи ты боже мой. Да она с корзинкой станет гроши собирать, только если все благотворители ее в жопу целовать будут. А если просто гроши в корзинку бросать и потом уходить, и ни слова ей не говорить, просто не обращать на нее внимания и всяко-разно, она ж через час бросит это дело. Ей станет скучно. Отдаст корзинку и пойдет обедать в какую-нибудь модную рыгаловку. Вот что мне в этих монашках понравилось. Видно, во-первых, что ни в какие модные рыгаловки они не ходят обедать. Мне так убого сделалось, когда я про это подумал, – что никуда они модно обедать не ходят, ничего. Я знаю, что это не важно, но мне все равно было как-то убого.
Я двинул к Бродуэю – просто так, от нефиг делать, потому что я там много лет уже не был. Кроме того, мне музыкальный магаз хотелось найти, чтоб в воскресенье работал. Я там одну пластинку Фиби хотел подарить, называется «Малютка Ширли Бинз». Очень трудно ее найти. Там про одну малявку, которая не хочет выходить из дому, потому что у нее выпали два передних зуба и ей стыдно. Я эту пластинку в Пенси слышал. Она у пацана на другом этаже была, и я хотел у него ее прикупить – я знал, что Фиби она вырубит, – только он продавать не хотел. Очень старая такая, неслабая пластинка – там поет эта цветная девка, Эстелль Флетчер, лет двадцать назад записали. Такой сильно диксиленд с борделем и совсем не слюняво звучит. Если б белая девка пела, у нее б звучало, как я не знаю что, миленько, а эта Эстелль Флетчер знает, как, нахер, надо, – мне мало таких хороших пластинок попадалось. Я прикинул, что куплю ее в каком-нибудь магазе, что в воскресенье работает, и притащу в парк. Сегодня воскресенье, а по воскресеньям Фиби вполне себе часто ходит в парк кататься на роликах. Я знал, где она почти всегда шибается.