– Только чтобы там не было моего лица! – сказала я, дрожа. Снег залепил мне очки.
– На фига ему твое лицо? Нет, правда, он говорит, что у тебя очень красивая грудь. И я с ним согласна.
– Рада, что вы тут так замечательно проводите время. Но я сейчас себе сиськи отморожу буквально. Можно мне одеться?
– Угу, все в порядке. Он нам поможет.
– Когда этот контейнер погрузят на борт? – шепотом спросила я, пока мы вили себе гнездо среди тюков одежды.
– Водитель сказал, завтра. Скорее всего, где-то в районе полудня.
– Как думаешь, перед погрузкой будут проверять, что внутри?
– Могут. Боишься?
– В данный момент просто не хочу, чтобы нас поймали.
Она промолчала.
– Ты долго это планировала? – спросила я.
– Я всегда знала, что в один прекрасный день все может измениться и мне, возможно, придется валить. Поэтому прорабатывала пути отхода. Но вот чего я не планировала – так это тебя.
– Ну извини.
– Все нормально. Разговорный русский у тебя ни к черту, так что в Питере прикинешься немой. Или, может, слабой на голову. Или и то, и другое. Скидывай всю эту свою кожу и ботинки.
– Зачем?
– Чтобы завтра, когда проснешься, было что надеть. И потом, мы должны греть друг друга, делиться теплом своих тел. Делай, что я говорю.
– Прошу, – произнесла я.
– Прошу что?
– Просто прошу.
Она отпрянула от меня.
– На х… твое «прошу», suchka. Хочешь выжить, слушайся меня.
– Понимаю.
– Не похоже, чтобы понимала. Это – мой мир, ясно?
– Но теперь и мой тоже. Хочу я того или нет.
– Думаешь меня кинуть? Отлично. Посмотрим, сколько ты протянешь, yebanutaya.
В темноте я ее не видела. Но ощущала, как лучи ее ярости пронзают мрак.
– Вилланель, – начала я. – Оксана…
– Никогда не называй меня так!
– Ладно, прости. Но…
– Никаких «но», Поластри. Надеюсь, ты околеешь от холода. Я серьезно! Надеюсь, ты сдохнешь здесь на х…!
Я сняла куртку, брюки и ботинки и положила так, чтобы их было легко найти на ощупь. Я слышала, как рядом то же самое делает Вилланель. Дрожа от холода, я примостилась среди тюков примерно в метре от нее. Медленно ползли минуты, меня все плотнее окутывал холод, я лежала и слушала ее ровное, спокойное дыхание. Гнусная сука!
Чем я занимаюсь? Почему, зная о ней столько всего, я доверилась ей? Я стиснула зубы, но они все равно продолжали стучать. Я зажала ладонью рот, пытаясь сдержать слезы отчаянной ярости и унижения и сознавая, что перечеркнула в своей жизни все, имевшее хоть какую-то ценность. Что я проигнорировала внутренний голос, пытавшийся меня уберечь, и связала свою судьбу с лишенным чувств чудовищем, которое запросто убивает людей направо и налево и которое, скорее всего, рано или поздно прикончит и меня.
Я шмыгнула и вытерла нос рукавом. В тот же миг я почувствовала, как Вилланель пододвинулась. Она приникла ко мне сзади, повторяя изгибы моего тела: ее колени – в ложбинках с изнанки моих коленей, ее груди прижаты к моей спине. Раздвинув носом мои волосы, она уткнулась лицом мне в шею. Потом положила ладонь на мою руку и сомкнула пальцы на запястье. Моя дрожь не унималась, и она прижалась ко мне еще плотнее.
В итоге тепло ее тела проникло в меня, и я успокоилась. Нас обволакивала тишина, и я представила, как снежинки шуршат по крыше и стенкам контейнера. Моя рука дернулась, как это порой бывает во сне, и Вилланель сжала мою ладонь, твердо упершись в нее большим пальцем. Она закусила прядь моих волос и нежно дернула, а потом лизнула мой загривок, как львица. И цапнула зубами – довольно сильно.
Я стала изгибаться, пытаясь вывернуться, но она схватила меня за плечи, рывком перевернула на спину и забралась на меня сверху – мы оказались лицом к лицу в темноте, ее холодный нос касался моей щеки, я ощущала кислое от пива дыхание. Потом ее язык оказался у меня во рту – извиваясь, ощупывая. Я отвернула голову.
– Прекрати!
– Почему?
– Просто… давай поговорим.
Она перевернулась на бок.
– О чем?
– Тебе когда-нибудь был небезразличен другой человек? Ты когда-нибудь чувствовала хоть что-то?
– Думаешь, я не умею чувствовать?
– Не знаю. А умеешь?
– Я чувствую так же, как и ты, Ева. Я – не какой-то там урод.
Она взяла мою руку и засунула себе в трусы.
– Потрогай мою киску. Она мокрая.
Действительно, мокрая. Я на миг задержала там свою руку – мимолетный, головокружительный миг.
– Это не то же самое, что быть неравнодушным к человеку, – услышала я свой голос.
– Но это неплохое начало.
Я вернула контроль над дыханием.
– Ты когда-нибудь любила?
– М-м-м… Типа того. Однажды.
– И?
– Она не захотела меня.
– Что ты почувствовала?
– Хотела себя убить. Ей назло.
– Ну и где же во всем этом я?
– Ты здесь, коза! Со мной. – Ее пальцы нащупали мои волосы. – И если ты меня сейчас же не поцелуешь, я тебя точно прикончу. – Она потянула меня к себе, но этого и не требовалось, мои губы уже искали ее рот.
Наши тела сплелись, мы ласкались носами, терлись губами и вслепую, отчаянно целовались. Я почувствовала, как ее пальцы пробираются под пояс моих термолосин и трусов и стягивают их, а когда она вновь уселась на меня, я попыталась снять с нее свитер, но ворот оказался слишком тугим, и она упала на меня, смеясь и нашептывая, что я сейчас ее задушу. Сидя верхом на мне, она медленно стянула свитер через голову. Он скользнул по моим щекам – теплая шерсть, застарелый пот – и исчез, а следом за ним – ее жилет и лифчик. С меня она тоже все это сняла, и я передернулась от накрывшего меня холода.
– Нам надо заняться твоей закалкой, pupsik, – прошептала она, освобождаясь от лосин и трусов.
Все, что дальше, – восторг познания. Ее кожа и моя кожа, ее запах и мой запах, ее губы и мои губы. Вилланель взяла на себя инициативу – мне и самой это требовалось, – и ее рука уверенно проникла между моих бедер. Она однажды убила человека, проткнув ножом бедренную артерию. Удар был настолько искусным и хирургически выверенным, что жертва, скорее всего, не сразу осознала случившееся. Чувствовала ли она пульс моей бедренной артерии? Когда ее пальцы скользнули в меня – помнила ли она в тот момент другие, более кровавые проникновения? А зондируя меня своим теплым языком – вспоминала ли она, как, бывало, раздвигалась в стороны плоть перед смертью?
Когда все закончилось, мы укрылись нашими свитерами и куртками, и я свернулась, приняв ее позу и прижавшись к ее спине. Несколько минут я так и лежала, переполненная эмоциями, касаясь губами нежных волос на ее шее, которые слегка вздрагивали от моего дыхания.
– Странно, – произнесла она. – Я не помню, как ты выглядишь.
– Совсем?
– Совсем. Ты можешь быть кем угодно.
Я приподнялась на локте.
– Почему я тебе нравлюсь? Только честно.
– А кто сказал, что ты мне нравишься?
– Не нравлюсь?
– Может и нравишься. А может, я просто хотела залезть к тебе в трусы. Они, кстати, ужасные.
– Ах вот как!
Она потерлась об меня задом.
– Если честно, у меня слабость к долбанутым теткам. Особенно в очках.
– Вот спасибо тебе большое.
– Pozhaluysta. Мне надо пописать.
Она этим и занялась – шумно, в ведро, установленное ею между тюками в углу. Я отправилась следом и сделала то же самое (нелегкая задача в темноте), а потом мы оделись – иначе слишком холодно, – и я вновь прижалась к ней сзади, чувствуя острый запах ее волос.
– Согласись, pupsik, – еле слышно прошептала она, – этот твой медовый месяц куда романтичнее, чем в первый раз.
Наутро мы пробудились вместе с грузовиком, который, вздрогнув, направился к докам. Мы лежали, не шевелясь, а тишину нарушало лишь поплескивание мочи в ведре. Через двадцать минут мы остановились, и я почувствовала, как тело Вилланель расслабилось, а дыханье – замедлилось и успокоилось. А ведь это – момент максимальной опасности. Если содержимое контейнера и будут проверять, то именно тут. Я попыталась подражать дзеновской отрешенности Вилланель, но меня тут же неудержимо затрясло. Сердце заколотилось так бешено, что я уже собралась на тот свет.
Через весь контейнер прокатился глухой лязг. Я принялась отчаянно закапываться в тюки, не обращая внимания на взрыв боли в носу, которым я врезалась не то в лоб, не то в плечо Вилланель. Грузовик снова тронулся, но я оставалась лежать под тюками, вдыхая плотный запах слежавшегося хлопка. На этот раз мы ехали не так долго и, по всей видимости, встали в очередь на погрузку, поскольку теперь продвигались вперед рывками. После последнего рывка двигатель умолк. Потом – резкие звуки металла по металлу, глухой, тяжелый удар, и мы стали подниматься в воздух. До этого я с ужасом ожидала момента, когда нас начнут перегружать с берега на борт, представляя доводящее до тошноты раскачивание контейнера под стрелой крана. Но, разумеется, ничего подобного. Процесс прошел гладко, как по маслу. Единственный стальной удар – когда наше временное жилище поставили на место. А потом еще один легкий стук – когда его зафиксировали на нижних контейнерах.
Шли часы, вонь мочи нарастала, а Вилланель продолжала пребывать в подобном трансу состоянии суровой немоты. Может, она мысленно жалела о своем решении взять меня с собой и теперь считает его роковой ошибкой? Может, прошлая ночь ничего для нее не значила? Я лежала, уставившись в холодный мрак. И в итоге заснула.
Проснулась я от мурлыканья двигателей «Кирово-Чепецка» и легкого поскрипывания окружающих нас контейнеров. Пока я очухивалась, рука Вилланель нащупала в темноте мою.
– Ты в порядке? – прошептала она.
Я кивнула, хотя еще не совсем пришла в себя.
– Алё! Мы живы. Мы выбрались.
– Это сейчас.
– А кроме «сейчас» ничего и нет, pupsik. – Она прижала мою ладонь к своей ледяной щеке. – Кроме «сейчас» нет ничего и никогда.
Глава 2
Я потихоньку вникаю в жизненные циклы Вилланель.
Она порой уходит в себя. Замыкается в потайной цитадели своего разума. Я сижу рядом, ощущаю ногой тепло ее ноги, мы дышим дыханьем друг друга, но она при этом – где-то за тысячу миль, в своем арктическом затворничестве. Порой это случается, когда мы укладываемся спать, а она подкапывается ко мне, чтобы согреться. Душой она по-прежнему где-то не здесь. Мне постоянно хочется сказать ей, что она не одинока, но фишка в том и состоит: она одинока чрезвычайно.
Эта ее замороженность может длиться часами, а потом – словно солнце взошло – она вдруг осознает, что кроме нее тут еще и я. В такие минуты я научилась ждать и подмечать, куда прыгнет эта кошка, поскольку она абсолютно непредсказуема. Порой меланхолична и просто хочет на ручки, а порой – сердита и ехидна, как капризный ребенок. Когда она хочет секса, то тянется ко мне. Четверо суток в море – за это время секс превратился в жесткое, дикое занятие. Вода нужна нам для питья, и о том, чтобы подмыться, не может быть и речи. От нас воняет. Но мы не слишком этим озабочены. Вилланель знает, чего она хочет, и особо не церемонится, а я – благодаря темноте и отчаянной неопределенности нашей ситуации – окончательно освободилась от своих табу и в итоге стала великолепной партнершей. Ей это нравится. Она гораздо сильнее, и с легкостью могла бы отпихнуть меня в сторону, когда я валю ее на спину, а сама усаживаюсь сверху, но она позволяет и лежит подо мной, пока я глажу ее грудь и нащупываю языком и зубами шрам на ее губе. А потом она хватает меня за руку, тянет ее вниз, засовывая мои пальцы внутрь себя, и трет мое запястье, пока не начинает стонать, а порой – смеяться, и я тогда ощущаю, как ее бедра напрягаются и резко вздрагивают.
– Ты никогда раньше не была с женщиной? – говорит она. – Неужели я первая?
Этот диалог у нас состоялся раньше.
– Ты прекрасно знаешь, что это так, – отвечаю я.
– Я не знаю.
– Солнышко, поверь мне на слово. Ты – первая.
– Угу.
– Я много об этом размышляла. Каково это – быть с тобой. Что бы из этого вышло.
– Так вот чем ты занималась целыми днями в своем говенном офисе. Думала о сексе со мной?
– В основном я пыталась тебя поймать, если помнишь. Тебя пыталась поймать целая бригада из МИ-6.
– Вы даже близко не подобрались, pupsik. Как там их зовут, этих лузеров, которые с тобой работали?
– Билли и Ланс.
– Точно. Билли и Ланс. Ты думала о сексе с ними?
– Вообще ни разу. Билли – ботан-компьютерщик, который живет с мамочкой, а в Лансе есть что-то от крысы. Суперхитрой, отлично дрессированной, но все равно, понимаешь…
– Крысы?
– Именно.
Она задумывается.
– А ты знаешь, что в Париже я порой от нечего делать хакала твой компьютер?
– Да, ты говорила.
– Это было так скучно. Всегда. Я надеялась найти имейлы от любовника или что-нибудь в этом духе. Но там были только заказы на мешки для мусора, ловушки для моли и жуткие, уродливые шмотки.
– Ну извини. Это называется жизнью.
– Жизнь не обязана быть такой тоскливой. Тебя никто не заставляет, например, покупать акриловые свитера. Даже моль от них тошнит.
– Ты зарабатываешь убийствами и при этом критикуешь мой трикотаж?
– Нет, Ева, это не одно и то же. Одежда – это важно. И что такое «Ринс-Эйд»? Что-то для волос? Или благотворительный фонд?
– Солнышко, ты никогда не пользовалась посудомойкой?
– Нет. Зачем?
Я целую ее в нос.
– Неважно.
– А теперь ты надо мной смеешься. Снова.
– Нет, что ты! Серьезно.
Ее дыхание замедляется.
– Я могла убить тебя, Ева. С легкостью. Но не стала. Я спасла тебе жизнь, рискуя своей, и это, между нами говоря, было офигенно тупо. Но поскольку ты мне небезразлична, я вытащила тебя из Лондона, избавила от «Двенадцати» и от идиота мужа, которого ты никогда не любила, и везу тебя в свою страну. И что ты делаешь в ответ? Стебешься надо мной – я, видите ли, не знаю, что такое гребаный «Ринс-Эйд».
– Солнышко, я…
– Прекрати называть меня «солнышком». Я – не солнышко тебе, а ты – не солнышко мне. Ты в курсе, что моя девушка сидит из-за тебя в московской тюрьме?
– Если ты о Ларисе Фарманьянц, не думаю, что она там из-за меня. Она пыталась застрелить меня на людной станции метро, а попала в безобидного старика и ее арестовали.
– А сейчас она заперта в Бутырке. Знаешь, что я тебе скажу? Мне жаль, что ты не там, а Лариса – не здесь. Она могла лизать мою киску часами напролет. Таких мощных челюстей я у женщин больше не встречала – как у питбуля.
– Судя по описанию, она очаровательна.
– Так и есть.
– Я трепещу. Ты закончила?
– Закончила что?
– Быть избалованной, манипулятивной мелкой сучкой.
– Я буду такой сучкой, какой захочу. Я создала тебя, Поластри. Могла бы проявить, б…, благодарность.
Вот такой она занозистый клубок противоречий. Я не могу взять в толк, как в одном человеке уживаются столь свирепая самодостаточность и эмоциональная нестабильность. Она может игриво и нежно покрывать мое лицо поцелуями, а через миг поливать меня самыми обидными словами, какие только способна придумать. Знаю, что ее жестокость – лишь оболочка, способ защитить хрупкое чувство собственного «я», но все равно это всякий раз ранит меня, как нож. Потому что в настоящий момент потерять ее значит потерять все. И она в курсе.
Возможно, мне не следует удивляться поведению Вилланель: конечно, так беситься из-за «Ринс-Эйд» – полное безумие, но этот эпизод позволяет мне осознать, насколько бесконечно одиноким было ее существование. Она никогда не пользовалась посудомойкой, ей это было не нужно – она всегда жила и ела одна. Решив спасти мне жизнь, рискуя своей, она пошла против собственной природы.
Почему она это делает? Инсценировка моей смерти и наш побег из Лондона – все это было чрезвычайно дерзко и тщательно спланировано. Почему она взваливает на себя все эти хлопоты ради меня? Я ей и впрямь небезразлична, или же у нее просто идефикс, зудящее место, которое невозможно не почесать? А я сама? Что чувствую я, если не считать того факта, что я безумно хочу ее и буквально дышу теми моментами, когда в темноте мы тянемся друг к другу?
Мы беседуем. Поначалу – с грехом пополам и урывками, но вскоре наши беседы начинают длиться часами напролет. Разговоры отвлекают от болезненных спазмов в желудке, которые я начала порой испытывать. Когда я ощутила их впервые (словно змея в кишках все туже и туже сворачивается в кольцо), то испугалась, что это гастроэнтерит или заворот кишок. Я поделилась с Вилланель, а она в ответ рассмеялась, ткнула мне в живот жестким пальцем и сказала, что это от голода.
– У меня часто такое бывало в детстве. Первые пару дней будет неприятно, а потом пройдет.
– А дальше что?
– А дальше твои внутренности начнут переваривать сами себя.
– Замечательно.
– Да шучу. Все будет в порядке. У меня в Париже была знакомая модель, чей дневной рацион состоял из одного-единственного макаруна от «Лядюрэ».
– Ух ты. А с каким вкусом?
– Фисташковым.
– О боже. Я бы сейчас душу продала за фисташковый макарун.
– Поздно.
– В смысле?
– Твоя душа принадлежит мне. Она не продается. Придется тебе поголодать.
– Вот черт! Ладно, тогда рассказывай.