Я кивнул.
Чиновник подошёл к окну, которое было наполовину закрыто толстыми железными прутьями цвета морской волны. По стене, рядом с окном, полз большой таракан и толстяк показал на него пальцем.
– Вот, даже он больше всего ценит жизнь. Что уж говорить про людей… А тем более евреев.
Джонсон ударил по таракану кулаком и размазал насекомого своим большим пальцем.
– Мгновенная смерть – что может быть лучше? А Вас ждёт повешение, потрошение и четвертование, мистер Сэндлер. Можете гордиться – Вы будете первым иудеем, кому выпала такая честь.
Меня передёрнуло.
– Но отчего не достаточно одного повешения? К чему так усложнять?
– Оттого, что Вы не вор, и не мошенник, и даже не какой-нибудь долбаный убийца. Вы заговорщик, а следовательно – государственный изменник. Вы, евреи, вообще много себе позволяете. Предатель Кромвель позволил вам вернуться, а вы даёте под процент и строите заговоры.
Толстяк задумался.
– Честно говоря, я бы тоже давал под процент, но не могу – я христианином родился и христианином помру.
Я никогда раньше не слышал о такой чудесной казни.
– Кстати, скоро будете иметь удовольствие наблюдать это представление. По приказу короля, все обвиняемые в государственной измене присутствуют на казни своих единомышленников. Казнь двоих из них через три дня. Так что скорого суда не ждите. У Вас будет целых три для того, чтобы подумать как Вы сможете искупить свои грехи. Хорошенько подумать. Потом мы с Вами ещё раз встретимся и поговорим.
Меня отвели в камеру, а следующие три дня я не спал и почти не ел.
Пару-тройку раз просыпался Сэндлер – в тюрьме мне было тяжелее с ним совладать. Полагаю, это из-за нервного напряжения, или из-за чего-нибудь другого.
Я уже начал было сомневаться, что вернусь в долбаный ресторан. Скотина-толстяк поколебал мою уверенность в завтрашнем дне, если вы понимаете, о чём я.
Бесславный конец на чужбине, да ещё таким оригинальным способом! Я тогда подумал, что Патриция не увидит моего позорного провала, а я свалюсь перед ней мёртвым в ресторане – и всё! Такой исход нашей истории показался мне тогда не самым худшим, знаете ли.
06
Через три дня меня посадили в клетку, которая была закреплена на повозке.
Туда же запихнули и троих проходимцев, которые вымогали у Сэндлера деньги – Даймонда с приятелями. Они чувствовали себя не самым лучшим образом, и так же выглядели – мрачный взгляд без огонька, запекшаяся кровь на свежих ранах, изорванная в клочья одежда.
На меня они не реагировали – молчали, иногда постанывали. Вероятно, что эта экскурсия по Лондону была им в тягость.
В сопровождении двух вооружённых всадников нас повезли по городу как диких зверей.
Добрые горожане бранились и сквернословили, то и дело швыряли в нас камни, плевали или окатывали помоями.
Мальчишки лет десяти-пятнадцати устроили интересное состязание – они мочились на ходу и пытались достать нас своими струями. Надо признать, некоторым это удавалось.
В какой-то момент все эти безобразия вывели меня из себя. Но деваться было некуда, и я спросил у кучера когда мы приедем. Тот ответил, что до Тайберна рукой подать, и что дерево скоро начнёт плодоносить. Я ничего не понял, потому что название мне ни о чём не говорило, а садоводством я не интересовался.
Потом мы выехали на лондонскую окраину и остановились в какой-то чудесной деревне.
– А вот и наша трёхногая кобылка, – сказал кучер.
Посреди деревни, на возвышении, стояла треугольная виселица, на которой с комфортом могли разместиться человек двадцать. Это величественное сооружение окружала толпа зевак.
Люди продолжали собираться на площади и через час яблоку было негде упасть – полагаю, сэр Исаак Ньютон провёл бы здесь своё время без пользы.
Нашу повозку подвезли к тому прекрасному «дереву» и наши охранники никого к нам уже не подпускали.
Атмосфера, надо сказать, царила весёлая и непринуждённая. Продавцы эля и булок шныряли в толпе и предлагали выпить и перекусить. Дети бегали друг за другом и прятались в подолах матерей, а мужчины что-то обсуждали и гоготали на всю округу. Англичане – шумный народ, знаете ли.
Не прошло и пары часов, как на высокий помост вышел важный человек и зачитал всем приговор. А приговорили в тот чудесный день ни много, ни мало, а дюжину преступников.
Мужчин решили наказать, в основном, за воровство, а двух женщин признали-таки добрыми ведьмами.
Приговорённых злодеев вывели из толпы – оказалось, что они всё время стояли неподалёку, но я их не замечал, потому что они не отличались от остальных зевак – им даже не связали руки.
Правда, почти все они грустили – лишь один молодой паренёк, по-моему, умалишённый, пытался шутить – я не смеялся, но публика оживилась.
Важный человек спросил у собравшихся, не желает ли кто-нибудь попробовать себя в роли палача.
Я удивился такому чудесному предложению, но желающие нашлись тут же, знаете ли.
Вышла пара-тройка мужчин, один подросток и одна женщина. Угадайте, кто была эта женщина!
Я и сам не поверил своим глазам – это была жена Сэндлера, прилежная домохозяйка, которая может вязать целыми днями и молчать, мать двоих детей, и моя жена, кстати, тоже. К счастью, детей любезного ростовщика я в толпе не заметил.
У ведущего мероприятие мужчины была нелёгкая задача – выбирать на роль палача между женщиной и подростком – мужчин он даже не рассматривал.
Ребёнок, к моему удовольствию, роли палача не получил и разревелся на всю округу, зато жена Сэндлера была в восторге.
Всё происходило как во сне. Я щипал себя и уговаривал проснуться, но я почему-то не просыпался, а шоу продолжалось.
Но проснулся Сэндлер, начал смеяться и орать, что он ни в чём не виноват. Я пытался его успокоить, но не мог.
Меня спас охранник – он с силой приложился дубиной к уху ростовщика и тот мигом заткнулся. Я же взял себя в руки и тут же вернул контроль за своим разумом.
Тем временем помощник ведущего расставил приговорённых по местам – каждый из них получил по деревянному пьедесталу со ступеньками. Они зашли на свои подставки, а ассистент связал им руки и накинул на их шеи петли.
Подоспел священник и прочитал чудесную молитву, от которой зрителей клонило в сон, а сумасшедший паренёк, уже с петлёй на шее, засмеялся, плюнул в священника, но не попал-таки.
Ведущий представления дал, наконец, команду начинать.
Последнего слова приговорённым не дали – для экономии времени, не иначе.
Миссис Сэндлер вышла под аплодисменты восторженной публики – она поклонилась зрителям и тут же выбила ногой подставку у первого мужчины с петлёй на шее. Тот повис и задёргался – вероятно, попытался задержать самый печальный момент своей жизни.
Пара волонтёров повисла на его ногах, а через минуту он перестал сопротивляться своей смерти. Когда на штанах казнённого появилось мокрое пятно, толпа взревела от счастья.
Миссис Сэндлер была великолепным палачом, скажу я вам. Она выбивала подставки, а двое уважаемых горожан повисали на ногах преступников, чтобы повеселить добрую публику.
Висельников подбадривали криками и свистом, и через полчаса вся дюжина болталась на чудесном треугольном «дереве», которое время от времени «плодоносит».
Безумный шутник, единственный из всех висельников, умер с улыбкой на лице. Всё же умирать нужно с улыбкой – и никак иначе.
Зрелище в Тайберне показалось мне тогда отвратительным и недостойным цивилизованного общества. Но с другой стороны, общество мне ничего не обещало и не было обязанным соответствовать моим юношеским идеалам. Люди есть люди, думаю я, и они всегда будут любить развлечения.
В заключении своего выступления, омерзительная миссис Сэндлер подошла к моей клетке, провела рукой по своей нежной белой шее и рассмеялась, а я промолчал и отвернулся.
Она была мне неприятна и казалась выжившей из ума – иной раз люди, в каких-нибудь чудесных обстоятельствах, раскрывают свои самые удивительные качества.
Но представление должно было продолжаться, и во втором акте публике предлагалось повешение, потрошение и четвертование.
На площадь на деревянных салазках, которые были похожи на куски плетёной изгороди, приволокли двух мужчин.
Всадники подгоняли лошадей и те несли во весь опор, а приговорённые к смерти задыхались в пыли, нечистотах и конском навозе.
У «дерева» их отвязали и помогли подняться на помост.
Затем зачитали приговор – имя одного из преступников я запомнил – Харрисон, и он был генералом.
Самообладанию Харрисона можно было позавидовать – он держался молодцом, и в отличие от висельников, ему дали возможность сказать последнее слово. И было слово. И слово это было крепким.
С вашего позволения, я не буду его цитировать, потому что оно выходит за рамки пристойности и может поколебать доверие к правдивости моего повествования.
Вероятно, Харрисон с приятелем напакостили от души, раз их признали виновными в государственной измене. Изменять государству – занятие неблагодарное и опасное для жизни. Если хочется изменить – измени супруге или своему доброму мужу, но не государству. Таков мой добрый совет.
Потом добровольные помощники развели костёр, а перед виселицей поставили деревянную скамью.
Волонтёров на роль палача на этот раз вызывать не стали – характер казни не допускал дилетантского подхода к делу. Потрошить и четвертовать – это вам не подставки ногами выбивать – тут нужна сноровка и выдержка.
На передний план вышел человек в длинном кожаном фартуке. Он был спокойным, и как будто не замечал толпы, – его движения были точными и размеренными – угадывался мастер своего дела, знаете ли.
Палач осмотрел топор и нож, а затем подал знак своим помощникам. Они сняли Харрисона с изгороди, связали ему руки и повесили рядом с казнёнными в первом акте.
Он задёргался, как и прочие до него, а толпа с восторгом наблюдала и аплодировала палачу.
Людей, вероятно, можно понять – ведь не каждый же день вешают целых генералов, да ещё с таким завидным профессионализмом.
Когда Харрисон начал терять сознание, его подхватили, перерезали веревку, раздели до нижнего белья и положили на скамью.
Генерал очнулся, а палач развязал ему руки и воткнул нож в упругое генеральское тело.
Харрисон вскрикнул, а из него полилась красная генеральская кровь.
Палач без суеты и спешки взрезал военному человеку живот и поднял окровавленный нож над своей головой. Зрители ликовали!
Но в этот самый момент, когда восторг публики достиг апогея, генерал приподнялся, что-то сказал, – вероятно, что-то обидное – я не расслышал, и с размаху заехал своей рукой палачу в ухо. Тот не ожидал нечестной игры от бывшего, но всё же военного человека, и растерялся, и даже выронил нож.
Да, Харрисон сыграл против правил, но настоящего мастера не сбить с толку, даже если действовать исподтишка, скажу я вам.
Палач схватил топор и одним ударом отсёк чудесному генералу Харрисону его голову. Это тоже было против правил, потому что, по правилам, голова освобождалась от тела лишь после изъятия внутренностей и отсечения конечностей.
Публика, конечно, простила палачу маленькую вольность, но требовала завершения процедуры, и палач доделал работу без лишних телодвижений и ненужных слов.
Мне был симпатичен этот Харрисон – жаль, что я не был с ним знаком.
Его приятеля разделали по всем установленным правилам – придушили, затем вспороли живот, достали кишки на его глазах, отсекли сначала руки, потом ноги, а потом и голову. Его криков слышно не было – он заглушался рёвом благодарной толпы.
Внутренности казнённых изменников Отечества покидали в костёр, отчего по площади разнёсся запах горелой плоти, а отсечённые части тел рассовали по большим корзинам, погрузили на повозку и увезли.
Я вернулся в тюрьму в подавленном настроении. Мало того, что сам спектакль потряс меня и ужаснул, но мысль о том, что мне тоже придётся покинуть мир под аплодисменты ликующей толпы не давала покоя.
Пускай, думал я, будут резать не моё тело, а тело Сэндлера, и кишки полетят в огонь не мои, но всё же хотелось избежать неприятных ощущений.
Всю ночь я твердил себе, что я должен вернуться в ресторан, что я обязан это сделать во что бы то ни стало, ведь там меня ждали любимая девушка и фазан под любимым соусом. А что может быть прекраснее для молодого ещё человека?
07
Утром меня вызвал толстяк-тюремщик – он был в отличном настроении.
– Как Вам вчерашняя казнь, мистер Сэндлер?
– Мне понравилось, – сказал я.
Толстяк предложил мне сесть и выпить, а я взял и не стал отказываться, знаете ли.
– Вы, наверное, заметили, что к Вам тут отношение иное, нежели к другим изменникам?
– Моя голова пока что при мне – я всё вижу и всё слышу.
– Это прекрасно, но временно. И времени осталось не много. Вас осудят и выпотрошат, как тех двоих.
Чиновник посмотрел на меня, а я смотрел в окошко позади толстяка и молчал – собирался дождь.
– Мистер Сэндлер, Вы – человек уважаемый, и я хочу дать Вам шанс.
Шанс мне давали уже второй раз в жизни – это меня тогда позабавило.
– Что Вы предлагаете? – спросил я.
– Свободу в обмен на…
– Фунты?
– Говорите тише. Вы догадливы.
– Давайте к делу, – сказал я.
– Всё просто – Вы говорите мне где храните деньги, я их нахожу и устраиваю Вам побег. Часть денег Вы сможете забрать с собой. Уплывёте в Америку, и про Вас забудут.
Толстяк, видимо, считал меня наивным простачком, и мне это не понравилось
– Мистер Джонсон, я Вам не верю, – сказал я.
Чиновник рассердился – он встал на свои ноги и заходил по комнате, как лев по клетке.
– Не валяйте дурака! Вы же хотите жить! Вы боитесь смерти! Все боятся долбаной смерти, мистер Сэндлер. Даже я!
Толстяк перекрестился, а я усмехнулся.
– У меня другое предложение, мистер Джонсон.
Тюремщик оживился.
– Рисковать будем вместе. Вы бежите со мной. Мы забираем деньги. Я отдам Вам половину и мы расстанемся. Уплывёте в Америку, и про Вас забудут.
– Заманчиво. Но… боязно. Говорю Вам честно!
– Вам нечего бояться. Деньги возьмём вместе – сразу и поделим.
– Сколько у Вас спрятано?
– На билет до Нового Амстердама хватит.
– Шутите?
– Мистер Джонсон, клянусь всеми Святыми!
– Мистер Сэндлер, я Вам верю. Но хочу подумать. Я вызову Вас завтра утром.
Ночью я уснул-таки, потому что у меня, наконец, появился шанс на избавление от неприятной процедуры потрошения моего милого Kewpie, а вместе с ним вернулся крепкий сон.
Утром я снова сидел перед Джонсоном, а он снова налил мне выпить и выпил сам.
– Мистер Сэндлер, у меня есть план.
Я придвинулся к толстяку поближе.
– Откладывать нельзя! Иначе могу передумать.
– Давайте скорее план!
– Сегодня ночью Вы станете свободным, а я богатым.
– Меня это устраивает.
Дальше события разворачивались стремительнее обычного – после полуночи толстяк зашёл ко мне в камеру, но не один – он притащил с собой бездыханное тело охранника.
Толстяк бросил тело на кровать и закрыл дверь.
– Чего уставился? Переодевайся! – сказал мне добрый тюремщик.
Я натянул на себя чёрную форму охранника, а шмотки Сэндлера мы кое-как напялили на усопшего мужчину.
– Будем выходить. Натяни шляпу пониже! Ничего не говори и прихрамывай на правую ногу! Вильямс хромал! Служил на флоте и ему на ногу уронили ядро, – не повезло парню! – сказал толстяк и сплюнул.
Я посочувствовал бывшему моряку и мы выдвинулись.
Джонсон закрыл мою камеру, потом он шёл первым, а я хромал позади него.
По дороге толстяк на всю тюрьму отчитывал Вильямса за какую-то провинность – я не слушал его, а думал лишь о том как бы наш план не раскрылся в самый неподходящий для этого момент.