В палате общин мистер Джордж Берли (Уортли) поднял вопрос о деле некоего Риза Мэтри, в настоящее время отбывающего пожизненное заключение в Стоунхисе. Не очевидно ли, сказал депутат, что новые данные, которые он огласил, требуют пересмотра дела? И далее: не говорит ли сам факт, что Мэтри уже пятнадцать лет находится в заключении, о том, что достаточно он отсидел?
В ответной реплике министр внутренних дел сэр Уолтер Хэмилтон дал отрицательный ответ на оба вопроса. Во-первых, внимательно изучив заявление, представленное уважаемым депутатом на рассмотрение палаты, он не видит оснований для пересмотра нормально протекавшего судебного процесса, а во-вторых, упомянутый Мэтри всем своим поведением в тюрьме и многократными дерзкими отказами в повиновении тюремному начальству потерял право на сокращение срока заключения. Дело это следует считать законченным и более не подлежащим обсуждению.
Пол положил газету на стол. Он не поднял глаза, когда миссис Коппин вошла в комнату, бросила на него быстрый взгляд и положила на поднос заказное письмо. Его только что принес почтальон.
Пол вскрыл конверт, прочитал письмо от начала до конца. Написанное рукой Берли, оно дополняло и подтверждало заметку в «Курьере». Берли сдержал слово и сделал все от него зависящее, но лишь затем, чтобы получить безусловный отказ. Дальнейшие действия, писал он, были бы совершенно бесполезны. Он старался по мере сил смягчить удар и убеждал своего юного друга раз и навсегда выбросить из головы злополучное дело. Это было хорошее письмо, благожелательное и, несомненно, доброе.
Глава 17
На следующее утро Пол, после бессонной ночи, машинально выпил чашку кофе и по грязным, слякотным улицам отправился в «Бонанзу». Там он сразу сел за пианино и стал усердно барабанить пошлые пьески. Молочно-белые лампы, всегда горевшие здесь в пасмурную погоду, слепили его утомленные глаза, и все-таки он заметил букетик ноготков на рояле – пять ярко-желтых цветков в маленькой глиняной вазочке.
У Пола было так горько на душе, что он не ощутил признательности за скромное напоминание о совместной прогулке, не подумал о том, как долго Лена боролась с собой, прежде чем на это решиться. Но когда она принесла ему ланч, все же пробормотал несколько слов благодарности.
Его тон огорчил ее, и прошло некоторое время, прежде чем она принудила себя взглянуть ему в глаза.
– Случилось что-нибудь неприятное?
– Да, – отвечал он сдавленным голосом. – Все рухнуло.
Она не успела ни о чем его расспросить, так как ее позвали в кафетерий. Когда она скрылась из глаз, Пол заметил, что Харрис, вертя в руках зубочистку, искоса на него поглядывает. Затем он приблизился. На лице его было странное выражение – смесь торжества и враждебности, но заговорил он с Полом как ни в чем не бывало:
– Итак, вы с этой милой леди совершили вчера небольшую эскападу?
– Эскападу? – Брови у Пола нахмурились.
– Конечно. Девушки сказали, что вы вместе провели воскресный день. По правде говоря, я был удивлен. – Самодовольная улыбка, вернее, ухмылка мелькнула на его лице. – Мне казалось, что я предупредил вас относительно Андерсен. Разве вы не знаете того, что мы все знаем? – (Пол молчал.) – Не знаете, что у нее был ребенок? Внебрачный, разумеется. Да, маленький ублюдок, глухонемой к тому же, он умер от какого-то припадка, если можно в это поверить. Очень романтическая история. В следующий раз, когда пойдете с ней шататься, порасспросите-ка ее хорошенько. Она, верно, расскажет вам все подробности, покуда вы будете пожимать ей ручки.
Последовала пауза, ухмылка расплылась по физиономии Харриса, он многозначительно кивнул и ушел, напоследок ковырнув в зубах зубочисткой.
Пол сидел не шевелясь, вперив глаза в удаляющуюся спину управляющего. О боже, что за грязная, гнусная скотина! Так вот откуда у Лены эти приступы грусти. Бедная девочка! Не думал он, что с ней могло стрястись такое. Жалость шевельнулась в его сердце, но странно – холодная жалость, и так как-то вышло, что этот холод задул затеплившийся было в нем маленький огонек. Пуританин в Поле, свято чтивший воскресенье, – результат воспитания, которое он получил, – возмутился, вознегодовал при этом открытии. Одно только чувство говорило в нем сейчас: она провела его, обманула своим спокойствием, своей непорочной безмятежностью. Обойти все это молчанием – право же, верх лукавства! Он больше не сможет смотреть ей в глаза. Господи, неужели не будет конца горестям этого дня?!
Вечером, когда он играл последнее танго, обида и горечь волна за волной окатывали его. Бедняга Сванн был прав: надеяться на помощь сильных мира сего бесполезно, он должен всего добиться сам и, честное слово, добьется! Пол стиснул зубы. Нет, он не побежден, он только начал борьбу. И как бы ни велик был риск опять встретиться с Бёрт, сейчас она его единственная надежда. Хотя они и выбили из седла Марка Булию, у них нет оснований расправиться с Бёрт. Вполне возможно, что ее вообще не предостерегали относительно его.
После работы Пол пошел прямо домой, вырвал листок из блокнота, достал конверт и написал:
Дорогая Луиза, я был в отчаянии, что наше свидание не состоялось, но моей вины тут нет. Верю, что Вы меня простите, потому что с тех пор, как я увидел Вас, я думаю о Вас непрестанно. Итак, не сможем ли мы встретиться в следующую среду в «Королевском дубе»? Моего друга со мной не будет. Приходите, Луиза, прошу Вас, ровно в семь. Заранее радуюсь встрече с Вами и спешу заверить, что на сей раз не обману Вас, как непреднамеренно обманул тогда. Остаюсь Вашим Полом.
Через два дня пришел ответ:
Дорогой сэр, я-то буду рада с Вами увидаться, только не ходите через сад или еще того хуже – через заднюю дверь. Будьте там, где сговорились, я тоже постараюсь быть. Приду вовремя, как из ружья. С почтением. Л. Б.
Крик радости чуть не вырвался у Пола: Бёрт ни о чем не подозревает, благоприятная возможность не упущена. Он едва дождался среды. Последние сорок восемь часов ему не давала покоя мысль, что запрос Берли сделал его, Пола, еще более подозрительным в глазах местных властей. Сейчас же он с чувством облегчения убедился, что небольшая заметка в «Курьере» касательно его отца прошла в Уортли незамеченной. Но к сожалению, он ошибался.
Глава 18
В то самое утро и в тот самый миг, когда Пол получил письмо Бёрт, человек лет сорока пяти, слегка располневший, но с резкими и немного актерскими чертами лица, покончив с завтраком, стоял у окна маленькой столовой и смотрел на широкую лужайку, пестревшую яркими клумбами и всю обсаженную кустами рододендронов. Из соседней комнаты доносилась болтовня двух его дочерей, которые собирались на выставку пони, устраиваемую школой Святой Винифрид. Время от времени в эту болтовню вставлял какое-то веселое замечание любимый грудной голос, принадлежавший его обожаемой жене Кэтрин. Несмотря на эти приятные свидетельства семейного согласия, на душе у сэра Мэтью Спротта было неспокойно.
Появление горничной, которая принялась неслышно убирать посуду со стола, прервало течение его мыслей. Бросив на нее сердитый взгляд, всегда имевшийся у него в запасе для малых сих, сэр Мэтью вышел в холл. Вся маленькая компания уже собралась там. Его жена, как раз натягивавшая длинные перчатки, выглядела поистине очаровательной в изящной меховой шапочке и горжетке из того же пушистого коричневого меха. Очень милы были и аккуратненькие девочки в брюках для верховой езды и вельветовых жокейских шапочках, державшие в руках стеки с золотым набалдашником, которые он подарил им на Рождество. Старшей было уже шестнадцать лет – стройная, темноволосая, со спокойными манерами, она очень напоминала мать. Младшей же только минуло двенадцать – приземистой, полной фигурой и ярким румянцем она выдалась в отца.
Лицо сэра Мэтью прояснилось, когда обе девочки повисли у него на шее, упрашивая ехать с ними, а жена, с тихой улыбкой любуясь этой сценой, добавила:
– Тебе это будет полезно, милый! Ты совсем заработался в последнее время.
У Кэтрин, стройной и хрупкой, было бледное, чуть удлиненное и на редкость привлекательное лицо. Благодаря изящным чертам и нерасполневшему стану в ее облике и к сорока годам сохранилось что-то девическое, хотя эта бледность и хрупкость свидетельствовали о постоянной борьбе со слабым здоровьем. Ее чистая белая кожа казалась прозрачной. Пальцы у нее были длинные и тонкие.
Глядя на жену с нескрываемым обожанием, Спротт было заколебался и в задумчивости водил указательным пальцем по губам – такая у него была привычка. Но затем смягчил свой отказ шуткой:
– Кто же будет денежки зарабатывать, если я отправлюсь кутить вместе с вами?
Он распахнул перед ними дверь. Закрытая машина стояла у подъезда, и шофер Бэнкс дожидался господ. Через минуту они уже сидели в ней, накрыв ноги пледом. Когда лимузин тронулся, Кэтрин повернулась к заднему окну и помахала мужу.
Он медленно и хмуро пошел через библиотеку к себе в кабинет, останавливаясь, чтобы полюбоваться лучшими из своих картин. У него был богатый, просторный дом. В последние десять лет, неизменно руководствуясь врожденным вкусом жены, он делал все возможное, чтобы достичь вершины изысканной роскоши. Он любил свои дорогие, изящные вещи, стулья с вышитыми крестиком сиденьями, обюссоновские ковры, бронзовые статуэтки Родена и Майоля, два пейзажа кисти Констебла. Ведь все это являлось для него несомненным материальным доказательством жизненного успеха.
Он вышел из самых низких, можно даже сказать – презренных слоев общества, из тех, кто меньше чем ничто, как он любил выражаться, и сумел возвыситься над ними только благодаря собственным усилиям. Он рано осиротел. И его растила тетка – изможденная женщина в шали и деревянных башмаках, вечно покрытая угольной пылью: она занималась сортировкой угля, выданного на-гора маленькой шахтой в оскудевшем районе Гэдсхилл, неподалеку от Ноттингема. С самого детства, несмотря на тяжелое окружение, на жизнь в убогой комнатушке на улице, населенной шахтерами, несмотря на пинки и оплеухи, так и сыпавшиеся на него, Мэтью Спротт был одержим одним желанием – добиться успеха. Девиз «Преуспеть, преуспеть и еще раз преуспеть» был начертан в его сердце немеркнущими буквами.
Как это часто бывает при становлении характера человека, вышедшего из низов и поднявшегося до высоких ступеней общества, в начале жизни его лихорадочное рвение вступило в союз со счастливым случаем. Он был умным парнем, и школьный учитель, горячо любивший классиков, по ночам бесплатно занимался с ним. В четырнадцать лет, вместо того чтобы пойти работать на шахту, Мэтью удрал в Уортли и сделался рассыльным, а потом и клерком в юридической конторе при фирме «Бумага и канцелярские принадлежности. Марсден и К°». Здесь ему суждено было впервые заглянуть в механику судопроизводства. Пораженный этим внушительным зрелищем, он с тех пор все свободное время отдавал учению, и наконец ему представился случай поступить младшим клерком в контору старого Томаса Хейли, известного в графстве адвоката.
Спротт избрал своей специальностью право не в силу душевной склонности и не потому, что видел в нем свое призвание. Нет, он понял, что этим путем легче всего прийти к власти. «Преуспеть, преуспеть и еще раз преуспеть» – этот девиз, как бешено вертящееся колесо, мелькал в его мозгу. Он поставил себе задачей сделаться незаменимым для своего старого патрона. При этом он, конечно, отнюдь не намеревался всю жизнь торчать простым помощником в конторе Хейли и к концу пятого года службы, сдав экзамен в корпорацию адвокатов, ушел из конторы и начал самостоятельную жизнь, бросив на произвол судьбы своего немощного патрона, давно уже не умевшего без него обходиться.
Он стал поверенным – увы! – с правом выступать только в низших судебных инстанциях, но как-никак первый шаг к желанной цели был сделан. С примерным рвением выполняя свои обязанности, он потихоньку продолжал изучать обычное и государственное право. Позднее, накопив путем мелочной экономии сумму, необходимую для вступительного взноса, он подал прошение об изъятии его из списка поверенных, вступил в Лондонское общество адвокатов и наконец получил право адвокатской практики. Он не был слеп относительно того, какую трудную задачу поставил перед собой. Не имея ни денег, ни связей, он, адвокат без практики, долгие месяцы околачивался в кулуарах судов. Позднее ему предложили читать лекции в одной из корпораций, готовящей адвокатов. Он согласился, так как это был трамплин, дававший ему возможность стать полезным для власть имущих. Мало-помалу он прослыл человеком недюжинного ума и огромной трудоспособности, а также крупным специалистом по уголовному праву. Вдобавок он был хорошим оратором, его блестящее остроумие могло разить или потешать – в зависимости от обстоятельств, но главной его силой – здесь он был истинным гением – являлось умение играть на чувствах присяжных. В 1910 году, когда были объявлены выборы в парламент, он встал под знамена местного кандидата Консервативной партии, сэра Генри Лонгдена, готовый беззаветно ему служить и день и ночь прославлять его с трибуны. Лонгден был избран и незамедлительно отблагодарил Спротта. Дела теперь сами потекли к нему в руки, и он все чаще и чаще выступал в суде Уортли в качестве обвинителя.
По возвращении в родные края Спротт, несмотря на скромные доходы, сделался весьма влиятельной персоной. Пять лет не покладая рук трудился он в Уортли, внушая страх и ненависть тамошнему уголовному миру, кстати сказать довольно многочисленному. Он всегда усердно обхаживал людей, которые были ему нужны, и, уж конечно, по мере надобности умел быть милейшим человеком. Но все его старания оказывались тщетны: вперед он больше не продвигался. За это время он успел жениться, и жене нередко приходилось удерживать его от приступов отчаяния. «Преуспеть, преуспеть и еще раз преуспеть» – неужели это останется несбыточной мечтой?
И вот, когда он уже считал себя обреченным на захолустное прозябание, нежданно-негаданно представился счастливый случай. Дело об убийстве, возбудившее широкий интерес, было назначено к слушанию в выездной сессии суда, а накануне разбирательства известный прокурор, которому было поручено обвинение, внезапно и тяжело заболел. Вместо того чтобы отложить это дело, решено было передать функции обвинителя Спротту, так как его более именитые и очень занятые коллеги просто не успели бы разобраться в этой запутанной истории.
То был поворотный пункт в его карьере. Ликующий внутренний голос нашептывал ему: «Преуспеть… преуспеть и еще раз… Вот наконец твой счастливый случай». И, недолго думая, он ухватился за него и стал обвинителем Риза Мэтри. В его намерения входило привлечь всеобщее внимание к своим достоинствам, ошеломить, подавить всех и вся блеском ораторского таланта и во что бы то ни стало добиться обвинительного приговора. И он добился.
Не прошло и восьми месяцев, как его уже назначили мировым судьей по уголовным делам. Не расставаясь до поры до времени со своим провинциальным домом – это было возможно, так как между Уортли и Лондоном курсировал отличный экспресс, – он сделался членом адвокатской корпорации в Темпле. Отчасти в силу его большого опыта, отчасти же из-за поистине удивительного судебного красноречия его стали все чаще и чаще назначать государственным обвинителем в больших процессах, и он так отличился в этой роли, что в 1933 году был пожалован дворянской грамотой. В сорок пять лет, все еще полный энергии (успех только сильнее разжег его честолюбие), он был уверен, что ему предназначено взлететь еще выше. Верность родному Уортли принесла свои плоды: его упросили баллотироваться на предстоящих выборах в качестве кандидата от Консервативной партии с большими шансами на успех против Джорджа Берли. А ведь стоит только быть избранным в парламент – и до поста генерального прокурора рукой подать. С годами, кто знает, разве не может он сделаться лорд-канцлером и наконец добраться до высочайшей вершины – стать премьер-министром?