А вместо этого он тоже усиленно хмурится, соболезнуя. Кого-то ласково похлопывает по колену, кого-то – по спине, а однажды, расчувствовавшись, так сжимает кого-то в объятиях, что с обоих сваливаются ермолки.
Всякий раз, когда Ларри смотрит на часы, кажется, что стрелки примерзли к циферблату – а может, вообще ползут назад. Беспощадные лучи теннессийского солнца пробиваются сквозь жалюзи, вонзаясь в Ларри, куда бы он ни оборачивался.
Занемевший, просидев на корточках так долго, насколько по силам человеку, Ларри распрямляется в полный рост и бредет, не обуваясь, в одних носках на раскаленный задний двор. К нему прикованы все взгляды: он нарушает правила.
Незадолго до того как приходит пора читать маарив, Ларри улучает еще один момент для тет-а-тета на кухне с сестрой. Идет прикрыть за ними дверь – и слышит из соседней комнаты отчетливый треск чьих-то коленок. Одна из синагогальных старушек поднимается с дивана, чтобы самоотверженно позаботиться о нем и Дине.
Ларри замирает, стискивая дверную ручку, и изо всех сил посылает старушке мысленный приказ: «Отвали, ах ты добросердечная старая перечница».
Под его взглядом женщина каменеет, начинает разглаживать складки на своей юбке, словно только ради этого и встала. А затем, медленно-медленно, снова присаживается.
Обернувшись к Дине, Ларри видит, что она страшно устала – не от приема посетителей, не от скорби, не от родительских обязанностей. Брат – вот кто ее измучил.
Он дожидается, пока ее лицо смягчится.
Не дождавшись, боясь упустить случай для беседы наедине, начинает сам.
– Над душой стоят, – говорит Ларри.
Дина театрально закатывает глаза – больше никак не может ответить.
– И это продлится еще пять дней, – говорит он. – Бесконечных дней.
– Знаешь, что такое бесконечность, Ларри? Знаешь, чего твоя сестра не выдержит до конца недели? И это намного, намного хуже!
Ларри призадумывается.
– Меня? – переспрашивает он.
– Верно. Вот чего я не могу вынести. И мой муж тоже. И… дети у меня золотые, но, чую, у них тоже очень скоро никакого терпения не хватит.
Ларри начинает было отвечать, но сестра, грозя пальцем, заставляет его умолкнуть. Она еще не все сказала:
– Ларри, выслушай. Не могу же я постоянно напоминать тебе, что люди-то эти хорошие. Сил моих нет каждую минуту тебе втолковывать: в доброте нет ничего, кроме доброты. Если тебе хочется видеть неприязнь там, где только приязнь от чистого сердца…
– От чистого сердца? – говорит Ларри. – Не стану отрицать, в такое время эти люди подставляют плечо. Но всё ли тут, – говорит он, указывая куда-то за стену, на комнаты за пределами кухни, – и вправду идет от чистого сердца?
Дина скрещивает руки на груди. Дина безмолвно бросает ему вызов: а ну, осмелишься продолжить?
– Если б от чистого сердца, они все равно прибежали бы в полном составе, если бы ты стала некошерной или противницей Израиля. Или если бы ты вдруг стала лесбиянкой.
– С чего мне вдруг становиться лесбиянкой?
– Ладно. Тогда – Ави, если бы он стал геем.
– Ави? Мой муж? Ави, у которого даже сейчас, в такой-то обстановке, встает?
– Фу, – говорит Ларри. Затем, поразмыслив над услышанным, замечает: – Стопудово. Ави – гей. Собрались бы они здесь всем скопом, если бы жизнь вдруг вот так перевернулась?
Предположение чисто теоретическое.
Похоже, Дина сейчас не настроена предаваться теоретическим рассуждениям. И хотя еще вчера она приказывала ему не повышать голос, теперь рявкает довольно громко:
– Хватит!
Крик отдается эхом.
Его услышали и в гостиной, и в столовой, наверняка. Ларри прямо-таки чует присутствие всех этих скучающих соседей, выискивающих, что бы поклевать на столе с бейглами, печеньем и переизбытком сырых овощей.
Он знает: после вспышки гнева гости перестали пастись и сейчас пристально смотрят сквозь стену; криво нарезанные, надтреснутые кусочки моркови зависли в воздухе, не успев окунуться в миски с затвердевшим поверху хумусом и баба-ганушем.
Ларри глубоко дышит, пытается посчитать до десяти.
– Хватит? Чего? – спрашивает он, слишком долго выждав после вопля Дины.
И почему-то горделиво расправляет плечи, словно это самая остроумная на свете отповедь.
– Я раскрыла перед тобой свои двери, – говорит ему Дина. – Двери моего дома. Он всегда был и твоим домом. И моя община – она всегда была и твоей тоже.
– Что-о, мемфисская община? Где не так уж далеко от тела нашего отца покоится тело Элвиса? Брось, это слишком.
– Мемфис, Бруклин – какая разница? Ортодоксальная община, община «Молодой Израиль» – она одна и та же в любой точке мира. Это твой дом, Ларри, где бы ты его ни нашел, даже если ты из этого дома сбежал.
Как она может говорить, что он сбежал?! И где говорить – в Теннесси! Говорить такое пожизненному ньюйоркцу! Надо же такое сморозить, переплюнув всё в этом штате – «Гранд-оул-опри», «Жареную курочку от Гаса» и «Хи Хо»[8]. В штате, где Ларри, если бы его не изводила бессонница от помрачения мозгов, все равно не сомкнул бы ночью глаз от страха, что какой-нибудь долбаный паук-отшельник укусит его во сне и проснется он со сгнившей ногой – если проснется.
Как может Дина – ладно бы, кто другой, но Дина? – говорить, что это он сбежал? С точки зрения Ларри, это сестра, выйдя замуж за Ави, уехала из Бруклина на Луну. Кто пустил корни в их родном городке, так это Ларри. Посмотрите хоть на его адрес. Или кровать размера суперкомфорт с матрасом «Осанкопед», где Ларри приклоняет голову каждую ночь в настоящей, за непроницаемо-черными шторами, темноте, стоит не в трех станциях метро от квартала их детства?
А самого факта, что он измеряет расстояния станциями метро, разве недостаточно? Можно ли убедительнее доказать, что он остался жить вблизи того, что они в детстве считали настоящим центром цивилизации?
Он уже готов привести этот аргумент. Разить Дину немилосердно, но тут врывается рав Рой (каких только дурацких имен не бывает у раввинов, но это!), чтобы уволочь Ларри в гостиную на вечернюю молитву.
В эти дни мука мученическая тянется для Ларри без передышки, но каждый день отличается какими-то уникальными пытками. Трижды в день – утром, днем и вечером, – когда община собирает миньян, Ларри вынужден читать, снова и снова, кадиш скорбящего.
Рав Рой созывает кворум, и Ларри перед всеми собравшимися поклоняется Богу со всеми шуклингом[9], серьезностью и каваной[10], которых от него ожидают эти профессиональные евреи.
Когда наступает должный момент, Ларри окликает собравшихся, чтобы они могли ответить на его мольбы к Небу. Перед ними он сдерживает слезы и читает для своего дорогого, драгоценного отца молитву за умерших.
III
Снова вытянувшись на кровати, Ларри пристально, тоскливо смотрит на рыбок: он ведь заточен здесь вместе с единственными на всю Вселенную домашними питомцами, от которых не дождешься ласки. Ларри даже не попытался отрегулировать освещение перед тем как улечься – смирился с неусыпной бессонницей.
Что он сделал, пока весь дом хлопотливо чистил зубы и переодевался в пижамы, так это достал из чемодана свой ноутбук, поставил на тумбочку и подключил к нему кабель модема, которым пользуется племянник, – выдернул из системного блока на столе. Стал шарить в интернете, внимательно всматриваясь в аквариум, попытался выяснить названия хотя бы некоторых обитателей. Надеялся стать чуть менее чужим, расположить к себе.
Когда зашел племянник, чтобы взять свои вещи и рассыпать над водой корм, Ларри встал рядом и, тыча пальцем, попытался припомнить усвоенное пятью минутами раньше. Сказал:
– Это лировая – во-он, позади той парочки?
Мальчик – вылитая мама! – театрально закатил глаза:
– Эти все – лировые. Парочка поближе – красные глазчатые мандаринки, а сзади – мандаринка точечная. Но все они…
– Лировые?
– Ага, – сказал мальчик.
– А вон та маленькая, наподобие акулы?
– Акула, – сказал мальчик, покачал головой и оставил дядю наедине с его тревогами.
Теперь Ларри смотрит, как эта мини-акула поворачивается и атакует его, подплывая к стеклу.
Ларри прижимает подушку к груди, сгибает ноги в коленях – принимает позу эмбриона. Думает о том, как любил отца. И как отец любил его, принимал таким, какой он есть, смотрел на него – насколько это вообще возможно для религиозного человека – с верой иного рода. Он верил в самую суть Ларри. Он чтил своего сына.
Но к тому, что отец верил в Ларри так, как человек верит в человека, прилагалось глубоко принципиальное неверие отца во все, что Ларри считал истинным. На смертном одре отец не переставал втолковывать: та жизнь, которую Ларри ведет сейчас, та жизнь, которую он сам себе выстраивал ценой упорных усилий, – вовсе не подлинная жизнь Ларри.
Даже когда Ларри исполнилось тридцать, когда волосы припорошила первая седина и мешки под глазами набрякли, его отцу казалось, что выбранная Ларри жизнь – что-то временное, распутье, а в итоге для Ларри придет пора «вернуться домой», как это называл отец.
Домой.
Для его отца и сестры дом был не конкретным местом, где берет начало твоя жизнь. А любым аванпостом, любой точкой планеты, где есть единомышленники, кошерные, окунающиеся в микву, посещающие синагогу, аплодирующие Израилю соплеменники, которые все как один чувствуют и верят одинаково и поступают одинаково, на один и тот же манер, в том числе относятся к трауру настолько серьезно, что выдышали уже весь воздух в комнате, вынуждая живых задыхаться, чтобы те в конце концов вправду стали одним целым с покойным.
Отец Ларри настолько убежденно верил, что все существование его сына – лишь временный этап, что в одном из прощальных разговоров сказал Ларри:
– Если у тебя есть эти жуткие хипстерские татуировки, знать о них ничего не хочу. Но, умоляю, если будешь делать еще, делай там, где их не видно. Когда ты вернешься к своим, нелегко придется, если у тебя окажется какая-то глупая надпись на костяшках пальцев или дракон на запястье. Тебе придется лицезреть свою ошибку каждое утро, когда надеваешь тфилин.
В этот момент Ларри охватили смешанные и странные чувства. Он почувствовал, что за него переживают. И обиду тоже почувствовал. И одновременно невольно рассмеялся. Услышать «хипстер» из уст отца! Миллион долларов – да, он поспорил бы на миллион, что отец этого слова никогда не слышал.
Если уж они добрались до судьбоносных решений, наступил самый подходящий момент – не хуже любого другого – поговорить о похоронах и о транспортировке того, что станет телом, домой, обратно в Нью-Йорк.
Не мог же Ларри отстраниться от всех этих дел и перевалить их на сестру. Должен же он в конце концов повзрослеть.
Отец, в свой черед, рассмеялся – хрипло, с пересохшим горлом. Нет, сказал он сыну. Он направится не туда. Нет, не в Бруклин.
Такой ответ чуть не сшиб Ларри с ног. Но тут Ларри вспомнил давно позабытое. Да, конечно же, само собой, отец желает упокоиться в Израиле. Когда придет Мессия и мертвые пробудятся, отцу не захочется катиться под землей до самого Иерусалима, прежде чем восстать из могилы. Вот что втолковали Ларри в детстве: те, кто покоится на Святой Земле, вылезут прямо из своих могил. Другим евреям, прежде чем ожить, придется проделать долгий путь – катить свои гремящие косточки до дома всех домов.
– Иерусалим, – сказал Ларри, кивнув мрачно и с полным пониманием.
Отец снова засмеялся.
– Ерушалаим? Ты себе представляешь, сколько это стоит? Отправить гроб самолетом? Купить место на кладбище? Хочешь, чтобы я переслал себя по почте, чтобы меня засунули в склон каменистого холма около шоссе, в тени торгового центра, точь-в-точь похожего на западные? Нет, Ларри, не в Израиле. Здесь, в Мемфисе, – сказал он. – Меня похоронят мехутаним[11]. Буду покоиться рядом с семейным участком родни твоей сестры.
– В Мемфисе, насовсем?
Отец кивнул. В Мемфисе, насовсем. Да.
Ларри не знал, что и подумать. А как же места на кладбище в Ройял-Хиллс, уже оплаченные отцом и матерью?
– Мой свадебный подарок ей и тому дуролому.
– Ты отдал свое место Деннису?
– В тот же день, когда они обменялись кольцами. Пусть твоя мать покоится под общим надгробием с именем, которое для еврея – просто смех. Деннис. Все равно что провести вечность в могиле с тренером по теннису.
– Но, пап, они не вернутся в Бруклин. Никогда. Они даже в гости не приезжают.
– Что ты знаешь о планах твоей матери и этого идиота? Какой мозольный оператор переносит свой бизнес в места, где богачи с утра до вечера рассиживаются, задрав ноги кверху? В пятидесяти милях от их дома не найдешь ни одной сверхсложной мозоли.
– Почему вдруг мы заговорили про ноги? Абба, ты же нездешний, – сказал Ларри, обводя рукой вокруг, подразумевая больничную палату, и больницу, и Мемфис, и великий штат Теннесси. – А что, если я прямо сейчас верну те места? Что, если я договорюсь с мамой? Тебе следует покоиться дома, в Ройял-Хиллс, среди евреев. Там, где ты был всегда. Ты возьмешь одно место, а я… я воспользуюсь вторым.
– Вот-вот, – сказал отец. – Сейчас ты нас бросаешь, как будто это ничего не значит. Но я уверен: когда наступит тот час, тебе захочется к нам вернуться.
Услышав слово «бросаешь», Ларри скривился. Отец заметил это и все понял:
– Ларри, ты нас бросаешь не как сын, не в этом смысле. Ты здесь. Ты прилетел. Остановился в «Ла Куинте» и делаешь то, что должен. Идеальный сын. Я говорю в смысле, бросаешь как еврей. Не меня. Я имею в виду твой народ, твою веру. И это еще одна причина, почему…
– Почему – что?
– Почему здесь.
– Потому что я секулярный?
– Потому что я умираю. И хочу: когда я уйду, пусть все будет сделано как надо. По-настоящему.
IV
Ради этого «пусть все будет сделано как надо» рав Рой уводит Ларри из гостиной в кабинет. Они только что завершили молитву, идет последний вечер строгой изоляции. Очевидно, все спланировано заранее: Дина идет за ними по пятам, а Дуви Хаффман замыкает шествие.
Хаффман возглавляет Хевра Кадиша – местное похоронное общество. Этот человек с бычьей шеей и тройным подбородком, лезущий не в свои дела, – тот самый, кто готовил тело их отца к возвращению в прах.
С тех самых пор как отца отвезли в больницу, а потом на кладбище, Дина никого в кабинет не допускала. Значит, кабинет они выбрали за его эмоциональную весомость в момент, когда от шивы остается лишь один рассвет и завершающий миньян, а затем все собравшиеся призовут брата и сестру встать и принять утешение от Всевышнего среди скорбящих Сиона.
Муж Дины – симптоматично – при этом не присутствует. Дина решила не втягивать Ави – как и всякий раз, когда наступало время ей и Ларри засучить рукава для настоящей драки. Ясно: отсутствие Ави – дурной знак.
Никто из трех человек, стоящих перед Ларри, не притворяется, будто они собрались здесь спонтанно. Хаффман и Рой – по бокам, Дина – в центре. За их спинами, возвышаясь над всем, – стена религиозных книг в позолоченных и посеребренных переплетах. Ларри пятится, натыкается на раму раздвинутого дивана: одеяло до сих пор свисает криво, простыни сбились в ком.
Примечания
1
Дзадзэн – буддийская медитативная практика. Ее первой и основной задачей считается успокоение тела и проникновенное понимание феноменов существования. —Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев – примеч. пер.
2
Гет – бракоразводная процедура в иудаизме, а также особый документ (разводное письмо), выписываемый бывшим мужем бывшей жене.
3
Общественный парк в Бруклине, Нью-Йорк, США.
4
Усадьба в Мемфисе, в которой жил Элвис Пресли.
5
Ни праздников (святого), ни будней (мирского) (иврит).
6
Глупости (идиш).
7
Мужской половой орган (идиш).