Но как бы ни обстояло дело в действительности, до чего ужасным бывает для некоторых возвращение из этих подводных пещер! Господи, только представить себе: вот мы, шатаясь, преодолеваем полосу прибоя и валимся на песок. За спиной у нас – воспоминание о сновидении, а впереди – пустынный или, наоборот, кишащий кровожадными дикарями берег. А ведь волна может подхватить нас и протащить по острым кораллам, и тогда встреча с сушей превращается в пытку, от которой мы с радостью сбежали бы назад в океан. Во сне мы подобны амфибиям, способным дышать в водной стихии, но эта стихия в конце концов отвергает нас и вышвыривает вон, да еще и отрезает все пути к немедленному возвращению. Ручейники ползают по дну пруда, укрыв свои тельца домиками, слепленными из всяких обломков, но наступает урочный час, нимало не зависящий от их воли, и они покидают уютное дно и карабкаются, беспомощные и беззащитные, по травяным стеблям к поверхности. Какие опасности подстерегают бедняг в эти последние минуты их водной жизни! Жадные рыбы хватают их, рвут на части, заглатывают целиком! И этого крестного пути им не избежать, они могут только надеяться на удачу. А что потом? Потом они вылезают в ничуть не менее враждебный мир воздуха, где их ждет короткая жизнь насекомых, где снизу, из воды, на них запросто может броситься форель, а сверху – атаковать голодная птица.
Примерно так и мы ползем к утру понедельника. Нас ждут служба, чековая книжка и суровый начальник. Гнетущее чувство вины, подступающей болезни, предчувствие гибели в последней битве или бесчестья поражения. «Пора вставать, – сказал король Карл, последний раз просыпаясь в то далекое холодное январское утро. – Сегодня мне предстоит великое дело!»[30] Он был благородным джентльменом и не лил слез о своей судьбе. Но как нам не плакать о нем, мужественно, упрямо и одиноко явившемся на роковой берег, куда сон выбросил его навстречу несправедливой смерти?
…Когда Надоеда проснулся в почти кромешной тьме старой шахты, к нему сразу вернулись привычное чувство невосполнимой утраты и сознание собственного сумасшествия. Глухо болела голова, стянутая порванной и промокшей повязкой, которая сползла на глаз. Он тотчас вспомнил, что они с Рауфом были бездомными, бесхозными беглецами, и вся их свобода заключалась в том, чтобы выживать, сколько смогут, в незнакомом и неестественном месте, о природе которого они не имели никакого понятия. Фокстерьер теперь ни за что не нашел бы дорогу назад в исследовательский центр, но даже если бы и нашел – кто сказал, что там их приняли бы обратно? Может, белые халаты и человек-пахнущий-табаком уже решили, что их надо убить.
Надоеда неоднократно видел, как человек-пахнущий-табаком вытаскивал больных собак из вольеров. Но не помнил, чтобы хоть одна возвратилась. Зато он помнил Брота, которого, как и его самого, белые халаты на время усыпили и который, проснувшись, обнаружил, что ослеп. Он несколько часов бродил по своей клетке, натыкаясь на стены. Потом, в обычное вечернее время, появился человек-пахнущий-табаком – и увел Брота прочь. Надоеде врезалось в память его беспомощное, полное отчаяния тявканье. Сам-то фокстерьер ослепнуть не боялся, но что, если приступы и видения будут постепенно усиливаться и наконец совсем поглотят остатки рассудка, и вот тогда…
Надоеда даже вскочил со своей лежки на сухих сланцевых плитках:
– Рауф! Рауф, послушай! Ты ведь убьешь меня, правда? Ты сумеешь все сделать быстро. Это будет нетрудно! А, Рауф?
Большой пес проснулся в то самое мгновение, когда теплое тельце приятеля исчезло из-под его бока.
– Ты о чем это болтаешь, рехнувшийся балбес? Ну-ка повтори!
– Да так, ни о чем, – сказал Надоеда. – Я просто к тому, что если вдруг я превращусь в стаю ос… в червяков… если я свалюсь в сточную трубу, ты… Рауф, тебе по-прежнему не по себе?
Рауф поднялся, осторожно поставил наземь раненую лапу, вздрогнул и снова улегся.
– Бегать не смогу, – сказал он. – К тому же я весь избитый, ни в одном месте не гнусь. Надо еще полежать, пока в себя не приду.
– А прикинь, Рауф, если бы все эти камни вдруг превратились в куски мяса…
– Если бы… что?
– А сверху посыпалось бы печенье!
– Ляг и уймись!
– А потом пришло животное без зубов и когтей, состоящее сплошь из конской печенки…
– Хорош чепуху пороть! Как такое может быть?
– Ну, я видел, как дождь шел снизу вверх, от земли к облакам. Знаешь, черное молоко…
– Я от таких разговоров слюной сейчас захлебнусь! Прекрати!
– Может, мы с тобой выйдем наружу и… ну, как прошлой ночью, а?
– Я сейчас не смогу, Надоеда. Сперва мне надо поправиться. Если меня еще раз так поколотят, я… Короче, не сегодня. Завтра еще куда ни шло.
– Давай по крайней мере вернемся туда, где мы ее бросили, – сказал фокстерьер. – Там еще полным-полно оставалось.
И он побежал в сторону выхода. Рауф, хромая, последовал за приятелем. День успел перевалить за полдень, и красноватое октябрьское солнце, уже клонившееся к западу, расстилало лучи вдоль широко раскинувшегося Даннердейла. Далеко внизу пламенели папоротники и расстилалась сверкающая гладь озера. За ними Надоеда смог рассмотреть коров на лугах, серые каменные стены, деревья в багряной осенней листве и беленые домики, замершие в неподвижности и тишине, словно залитые в толщу золотого стекла. Двигалось, казалось, одно лишь солнце, плывшее в жидкой синеве неба, – ослепительный расплав, который медленно сползал к горизонту, мало-помалу остывая, но продолжая гореть.
Надоеда, моргая, постоял некоторое время на теплой земле у входа. Осенний воздух был напоен запахами сухого папоротника и болотного мирта. Повязка съехала псу на глаз, и он тряхнул головой.
– Слушай, – сказал он, – а была когда-нибудь на свете собака, которая умела летать?
– Конечно, – ответил Рауф не раздумывая. – Только белые халаты поймали ее и отрезали крылья, чтобы посмотреть, что получится.
– Ну и что получилось?
– Она не смогла больше летать.
– Ну, значит, ей было не намного хуже, чем нам… Не торопись, я пойду так медленно, как тебе будет удобно.
Рауф неловко заковылял вперед, и скоро псы добрались до ручья. В безветрии и тепле бабьего лета у Надоеды само собой поднялось настроение, и он запрыгал по мху, расплескивая неглубокие лужи, вспугивая то каменку, то лугового чекана и всякий раз по-щенячьи бросаясь в погоню.
Долго искать недоеденную тушу им не пришлось. Еще не успев учуять ее, Надоеда и Рауф услышали хриплую перебранку двух сарычей, а потом увидели, как те дерутся, подпрыгивая и хлопая крыльями над их вчерашней добычей. Поначалу крупные птицы свирепо уставились на приближавшихся псов, но потом сочли за лучшее ретироваться и, медленно хлопая бурыми крыльями, уплыли по воздуху в направлении озера.
– Не много оставили, – буркнул Рауф, разгоняя мух и запуская зубы в покрытую загустевшей кровью тушу.
Надоеда озирался, не торопясь к трапезе.
– Здесь не только они побывали, – сказал он погодя. – Сюда приходило еще какое-то животное.
Рауф вскинул глаза:
– А ты прав! Я тоже почуял! Во дела – нюхаю этот запах и почему-то злюсь! – Он обежал ближние камни. – Поймаю сейчас! По запаху – вроде мышь, но не совсем… А ты что думаешь? – Из его пасти нитями свисала слюна.
– Да ладно, – сказал Надоеда, прижимая лапой овечью ногу и отрывая от нее кусок. – Побывало и ушло. Здесь его в любом случае нет.
– Сидит где-нибудь и наблюдает, – сказал Рауф. – Подсматривает, прячась где-то неподалеку.
– Давай постараемся ничего здесь не оставлять, – сказал Надоеда. – Съедим сколько сможем, а остальное возьмем с собой в рододендроны. Каждый по большому куску.
В пещеру они возвратились уже перед самым закатом. Надоеда тащил переднюю ногу овцы, Рауф волок заднюю. Некоторое время они полежали на солнышке, согревавшем травку у входа, и ушли в подземелье, только когда сгустились сумерки и с озера потянуло холодным западным ветром. Внутри Надоеда принялся скрести неплотно уложенные плитки, пока не вырыл удобную продолговатую ямку, после чего улегся в нее с приятным ощущением сытости и вскоре уснул.
Пробуждение оказалось неожиданным. Надоеда открыл глаза в кромешном мраке и услышал, как в нескольких ярдах от него Рауф осторожно крадется по тоннелю. Фокстерьер уже хотел было спросить друга, чем это он занят, но, прислушавшись к движениям и дыханию Рауфа, внезапно передумал подавать голос. Надоеда замер, напрягшись всем телом, и стал ждать.
Очень скоро его обоняние уловило ту же странную вонь, что витала вокруг останков овцы. Надоеда лежал тише паука в паутине, пропуская сквозь себя этот запах, извлекая из него все, что тот мог рассказать. Запах этот не дышал злобой и опасностью. И тем не менее это был дикий, резкий, волнующий, убивающий запах, крадущийся и подстерегающий во тьме. И двигался он очень быстро. Неведомое животное было совсем близко, прямо рядом с ними, в этой пещере! Вот почему насторожился Рауф, разбудив своей тревогой Надоеду!
Зачем пришел сюда этот зверь? Чтобы убить и съесть их обоих?.. Инстинкт тотчас подсказал терьеру, что это не так. Что бы ни замышлял незнакомец, он стремился избежать столкновения, но Надоеда уже знал: если его вынудить, он будет драться, да еще как. Зачем же он здесь? Может, эта пещера – его дом? Но запах у зверя был сильный, притом такой, что ни с чем не спутаешь, а вчера, когда они входили, его здесь не ощущалось.
Оставалась одна причина: зверь пришел, чтобы стащить их еду.
В этот момент в темноте что-то метнулось, загремели каменные плитки, и Рауф сказал:
– А ну-ка стой, где стоишь! Попробуешь шмыгнуть мимо меня, и я тебя прикончу!
Ответа не последовало. Надоеда, подрагивая от возбуждения, поднялся и занял позицию в нескольких футах от Рауфа, окончательно перекрыв непрошеному гостю выход.
– Я тебя тоже убью, – сказал он. – Получается, ты умрешь сразу дважды! Оно того стоит?
В следующий момент он от неожиданности отпрыгнул назад и даже тявкнул, потому что тот, кто им ответил, говорил хотя и на собачьем языке, но с очень странным акцентом. Надоеда едва понимал сказанное, но сомнений не было: незнакомец состоял с ним и с Рауфом в некотором родстве.
– Что толку тебе в моей смерти, приятель? Ты сам навряд ли увидишь послезавтрашний рассвет.
Вкрадчивый тон говорившего мешался с угрозой. Казалось, неведомый зверь еще не решил для себя, что ему делать – драться, удирать или брать хитростью. Кажется, он склонялся к последнему варианту, а насмешку подпустил, добавляя веса своим словам.
– Кто ты? – требовательно спросил Рауф. Надоеда, впрочем, явственно ощущал его нерешительность и гадал, чувствует ли ее незнакомец. – Ты собака?
– Ну да. А то как же. Собака. Сзади!!!
Это был крик отчаянного предостережения. Надоеда крутанулся на месте – и понял, что его надули. В следующий миг в него со всего маху врезался Рауф, пытавшийся перекрыть незнакомцу путь наружу. Это ему, в общем, удалось, оба лаяли и кусались, но, когда к схватке подоспел Надоеда, чужак уже отскочил обратно в тоннель.
– Ни с места, говорю! – грозно повторил Рауф. – И не пробуй бежать – догоню и шею сломаю!
– Да куда уж мне бежать, старина, – отозвался зверь все с тем же странным акцентом. – Ну что нам делить-то с тобой? Ты да я, да мы с тобой…
От этого голоса у Надоеды кровь все быстрее бежала по жилам, неприятие в нем мешалось с приязнью. Голос у существа был подобострастный и хитрый – голос воришки, лжеца, бесхозного бродяги, черствого, бездушного, не внушающего доверия. А еще в нем звучали язвительный юмор, смелость, ум и полное отсутствие жалости – в том числе и к себе самому. Все это властно взывало к покалеченному разуму Надоеды. Он зачарованно вслушивался в наступившую тишину, надеясь, что голос зазвучит вновь.
И дождался.
– На третий день от сегодняшнего вы умрете. Оба. Истечете кровью и сдохнете. – Голос не говорил, а словно заклинание выпевал. – Кровь на землю капы-капы, и уже не встать на лапы, и вороны тут как тут, ваши глазки расклюют…
Надоеда, к собственному изумлению, ответил мигом, не думая:
– Небо распахнулось, знаешь ли! Была гроза, и ударила молния, и попала мне прямо в темечко. А перед тем все было черное с белым… В смысле, дорога была черная и белая, и появился грузовик, и человек-пахнущий-табаком подпалил мою голову. А я лаю и скачу, кинь мне сахар – проглочу!
Он запрокинул голову и гавкнул.
– Помолчал бы, – сказал Рауф.
– Да неужели? – сказал голос, обращаясь к Надоеде. – Ну, бывает. Вы со мной лучше повежливее, и я, может, правильную дорожку вам укажу. А то, понимаешь, всего-то клок серой шерсти, а они – бах, бух…
– Точно, – сказал Надоеда. – Ты же все понимаешь, так? Я пойду с тобой, только покажи куда!
И он понемногу двинулся в темноту, ориентируясь на голос.
– Ух ты, а тебя здорово попортили, – раздался тот где-то совсем рядом. – Кто это тебе котелок так раскроил? Та молния?
– Белые халаты, – ответил терьер.
Запах сплошь окутал его, а боль в голове исчезла. Он и голос просто плыли, изящно и легко, в направлении мерцавшего звездами выхода.
Надоеда не сообразил, что Рауф вновь сшиб его с ног, до тех пор пока не услышал, как странный зверь снова отбежал вглубь тоннеля. Потом до него дошло, что Рауф был зол настолько, что ляпни он что-нибудь лишнее – и старый друг его бы как следует оттрепал. Надоеда замер, прижимаясь к камням, и тихо сказал:
– Рауф, нет смысла его убивать, кем бы он ни оказался. Он станет сопротивляться, а это лишняя возня…
– Ты чуть не проспал все на свете, – проворчал Рауф. – Не перехвати я его, он удрал бы с той овечьей ногой, которую ты принес!
– Он говорит, что он собака. Если бы твоя тень умела петь…
– Плевать мне на то, что он там говорит. Он ворюга! И сейчас он об этом пожалеет!
– Да ладно вам, – сказали из тьмы. – Лучше сами подумайте. Будем жить дружно, будет и ужин. Пойдете со мной, всем хорошо будет. А нет – помрете скоро, как я и говорю…
– Помрем? – спросил Надоеда.
– Да, помрете, боже мой, и не спорьте вы со мной. В перебранке толку нет, где-то там нас ждет обед…
– Почему мы должны умереть?
– Тот, кто скачет по холмам, поднимая шум и гам, кто на зуб берет овец, встретит скоро свой конец… – пропели из мрака. – Да еще ты тут с этой дурацкой нашлепкой на голове! Будешь так разгуливать, чего доброго, и меня убьют… Надо тихо пробираться, на глаза не попадаться, кто шумит, поскольку глуп, тот в итоге – дохлый труп!
– Ты, вообще-то, к чему клонишь? – спросил Надоеда. Ему становилось все интереснее, поскольку он, в отличие от Рауфа, до некоторой степени понимал речь этого существа.
– Мы станем охотиться. Я научу вас правильно убивать. Мы будем выходить голодными, а возвращаться с полным брюхом, вот как. По горам и по долам, по заросшим по углам, вы с меня пример берите, вот и будет пузо сыто.
Его речь снова обрела завораживающий, коварный, гипнотический ритм. Надоеда насторожил уши и расширил ноздри, внюхиваясь во тьму:
– Слушай, Рауф, слушай его!
– Кем бы он ни был, верить ему нельзя, – отозвался большой пес. – И что он там бормочет? Ни слова не разберу!
– А я разбираю, – сказал фокстерьер. – Я принюхался и услышал. Знаешь, я ведь слушал птиц, садившихся на трубу, и жучков под порогом. У меня даже голова прошла… Смотри, она распускается, как цветок!
И он, ликуя, запрыгал по сланцу.
Грозный рык Рауфа привел его в чувство.
– Он говорит, – сказал Надоеда, – что мы тут чужаки и запросто можем беду себе на хвост подцепить. Мы ведь не знаем этих мест и понятия не имеем, как о себе позаботиться. Сами того гляди пропадем и его по какой-то причине опасности подвергаем. Вот он и предлагает: мы поделимся с ним добычей, а он нас всему научит и будет советовать, как правильно поступать.
Рауф задумался, а потом сказал:
– Он нас обманет и сбежит, когда сочтет нужным. Говорю тебе, нельзя ему доверять!
– Рауф, а что нам терять? Кстати, он умный. Мозговитый, как говорится…
Надоеде не терпелось увидеть обладателя голоса или хотя бы удержать его подольше рядом с собой. От невидимого зверя исходила такая мощная жизненная сила, что воздух в мрачном тоннеле едва не потрескивал от разрядов.