Конистонский Старик
На тех слушаниях вообще не приходилось скучать. Пожалуй, следует особо отметить выступление представителей Королевского общества защиты животных. Они высказались в пользу строительства, исходя из того, что эксперименты и хирургическая практика учреждения Ж.О.П.А. окажутся благом для всего животного мира.
Когда все отгремело, инспектор, которому министерство приказало как можно скорее выдать отчет для печати (и кому какое дело, что эта работа требовала вдумчивой неспешности), высказался против размещения комплекса в Лоусон-парке и, соответственно, против покупки там участка земли. Министр Уильям Манкинс (из-за своей нерешительности и малодушия известный в департаменте как Размазня Билл) в конце концов вынес вопрос на рассмотрение кабинета, который решил одобрить проект, невзирая на рекомендации инспектора. Подобное решение явилось результатом тайной сделки с министрами труда и внутренних дел – в обмен на новую тюрьму «открытого типа» в Вустершире, отставку главного инспектора Комиссии химического контроля… и, скажем так, домашние тапочки некоей молодой леди, мисс Мэнди Прайс-Морган, закрутившей роман с одним из представителей «теневого кабинета».
После публикации отчета и окончательного решения министра из парламента градом посыпались депутатские запросы. Газета «Гардиан» разразилась передовицей, выдержанной в весьма резких тонах. Стряпчие Конистонского общества протеста призвали мистера Джеймса Чаффанбрасса, королевского адвоката и – без шуток – праправнука того самого Чаффанбрасса, о котором писал в своих романах Энтони Троллоп[10], досконально изучить решение и отчет на предмет самомалейших зацепок, которые позволили бы довести дело до Верховного суда. Угодив таким образом под огонь, Размазня Билл держался непоколебимо и тщательно следил за тем, чтобы на все устные запросы (в отличие от письменных) отвечал его доверенный парламентский секретарь мистер Бэзил Форбс (именовавшийся в кулуарах Шашки Наголо из-за непредсказуемых приступов безрассудства). По ходу дела загнанный в угол мистером Бернардом Багуошем, королевским адвокатом и парламентским представителем от центральных областей Озерного Края, собиравшимся продолжить обсуждение на следующем заседании, мистер Манкинс просто блеснул своим отсутствием, изящно смывшись под важнейшим и неотложным предлогом: на восточном побережье Англии произошел большой оползень, обрушение песчаного холма оставило без крова сколько-то семей и им срочно требовалось соболезнование и участие высокопоставленного лица. Шашки Наголо произнес шестиминутную речь, а уже появилась куда более действенная дубинка против правительства. Был опубликован долгожданный отчет Саблонского комитета, ведавшего расходом денег налогоплательщиков на биологические и медицинские исследования. В отчете уделялось особое внимание Национальной службе здравоохранения и указывалось, что вышеупомянутые исследования требуют большего внимания, равно как и больших вложений. Представитель правительства, отлично знавший о твердом нежелании Министерства финансов лишний раз открывать кошелек, в основном бекал и мекал, рассуждая о необходимости всестороннего изучения проблемы и опасности поспешных решений. Он и правда не мог в то время сказать, будет ли принят отчет. Оппозиция тотчас накинулась на него, точно стая азартно лающих гончих. А поскольку поддержка Саблонского комитета была несовместима с дальнейшими нападками на строительство в Лоусон-парке, Размазня Билл благополучно пережил еще одну остросюжетную главу в своей бурной карьере.
Местному оценщику было поручено выяснить стоимость бывшего фермерского дома и земельного участка и провести переговоры. После чего тендер на строительство выиграла известная и почтенная архитекторская фирма «Сэр Конэм Гуд, сын и Хоу».
Позже все согласились с тем, что новые здания очень хорошо вписались в окрестности – открытый склон, дубовые рощицы, более темные пятна сосен и лиственниц, каменные межи и зеленые квадраты полей и сверкающее, как лезвие, озеро внизу с отраженными в нем облаками…
Сэру Конэму удалось сохранить и фермерский дом, и хозяйственные постройки. Он лишь превратил их в столовую, конференц-зал и офисы для постоянных сотрудников. На стены и кровли лабораторий, стойла и хирургического крыла (имени Кристиана Барнарда) пошел местный камень и аспидный сланец, а что касается вивария, то известный фотограф и специалист по содержанию животных лорд Плинлиммон отвел для него одно большое здание, под крышей которого уместилось более двадцати отсеков и комнат, заставленных клетками.
Новый центр торжественно открыли в середине лета, под проливным дождем, обычным для Озерного Края. Ленточку перерезала баронесса Хилари Блант, бывший постоянный заместитель министра. С этого момента бурный поток писем в «Таймс» начал мелеть и редеть, пока не иссяк окончательно.
Когда три ярко-синих фирменных фургона, принадлежавших Ж.О.П.А., подвезли по гладкой асфальтовой дорожке первую партию собак, морских свинок, кроликов и крыс, вновь назначенный директор сказал доктору Бойкотту:
– Теперь, будем надеяться, нас на какое-то время оставят в покое и дадут заниматься полезным делом. На это место было потрачено столько эмоций – пора уже переходить к беспристрастной науке!
* * *
Черный беспородный кобель лежал на куче соломы в решетчатой клетке, находившейся в дальнем углу собачьего отделения. Его длинная шерсть почти высохла, намордник был уже снят, возле полуоткрытой пасти дышал кислородом гибкий шланг. Табличка на двери клетки содержала те же цифры, что были выдавлены на зеленом пластиковом ошейнике, – 732. Под номером шла надпись: «Инстинкт выживания и физическая форма (погружение в воду). Доктор Дж. Р. Бойкотт».
Всего здесь было около сорока клеток, составлявших два двухэтажных ряда. Почти во всех, за исключением нескольких отсеков, сидели собаки. В основном стенки клеток представляли собой толстую проволочную сетку. Таким образом, если смежные отсеки были населены, у каждой собаки оказывалось сразу трое соседей. Однако у клетки семьсот тридцать второго, размещенной в самом конце четвертого ряда и притом в конце помещения, имелась одна кирпичная стенка, являвшаяся внешней стеной самого здания. А поскольку смежная клетка четвертого ряда пустовала, сосед у семьсот тридцать второго был только один – пес из ряда номер три, чья клетка примыкала тыльной стороной к отсеку 732, а боковой – к кирпичам наружной стены. В данный момент этот пес, вероятно, прятался в будке (ибо каждая клетка была оснащена будкой), но признаки обитаемости были налицо. В одном углу – основательно погрызенный резиновый мячик, в другом – желтеющая, лишенная мяса говяжья лопаточная кость, несколько свежих царапин на кирпичах, полупустая поилка, какашки на полу и, конечно, табличка на дверце, гласившая: «815. Нейрохирургия. Группа С. Мистер С. У. К. Фортескью».
Повсюду в помещении витал неистребимый запах псины, который разбавляли острые ароматы свежей соломы и бетона, обработанного водой с фирменным антисептиком «Джейз». Однако сквозь открытые фрамуги, расположенные под самым потолком, задувал свежий ветер, который нес дыхание папоротников и болотного мирта, коровьего и овечьего навоза, дубовых листьев, крапивы и озера на закате. Уже темнело, и под электрическими лампами, установленными по одной в конце каждого ряда, стали возникать островки желтоватого света – казавшегося настолько резким в стекавших снаружи мягких сумерках, что собаки в ближайших клетках отворачивались и прикрывали глаза.
В помещении, битком набитом животными, было на удивление тихо. Лишь здесь и там слышалась возня собак, устраивавшихся поудобнее в соломе. Один из псов, бурый ретривер с огромным шрамом поперек горла, время от времени тихо подвывал во сне. Другой, помесь уиппета, на трех лапах и с забинтованной культей, неуклюже бродил по своей клетке, время от времени натыкаясь на стены. Проволочная сетка издавала негромкий звук, отдаленно напоминавший голос джазового барабана, когда его касаются кисточкой. И это было все – не лаяла ни одна из тридцати семи собак, сидевших здесь взаперти. Наверное, у них было все хорошо. А может, просто сил не хватало. Так или иначе, здесь царствовали тихие звуки сельского вечера, вливавшиеся снаружи, точно последний солнечный свет – сквозь березовую листву в кроватку засыпающего ребенка. Вот издали донесся голос пастуха, вот проехала машина по Конистонской дороге… Еле слышно, так что лишь собачий слух способен был уловить, плескала о камни вода в озере, да ветер шевелил жесткие стебли травы, да кричала в кустах вереска куропатка, быстро повторяя: «Поди прочь, поди прочь…»
Спустя некоторое время, когда снаружи почти окончательно воцарилась темная октябрьская ночь, из конуры восемьсот пятнадцатого отсека раздался резкий скрип когтей и шорох соломы. Казалось, обитатель клетки пытается выкопать норку в бетонном полу. Потом стало слышно, как зубы впиваются в трещащее дерево. Затем примерно на минуту все смолкло. И наконец из конуры высунулась черно-белая голова гладкошерстного фокстерьера. На несколько мгновений пес замер, навострив уши и вскинув принюхивающийся нос. Потом вышел наружу весь, отряхнулся, полакал из миски воды, задрал ногу у кирпичной стены… И направился к сетке, отделявшей его от соседа.
Вид у терьера был, мягко говоря, странный. На голове у него красовалось что-то вроде черной шапочки, отчего он напоминал зверюшку со страниц детского комикса. Художники наделяют эти создания головами кошек, собак, медведей, мышей или кого-то еще, но при этом непременно снабжают одеждой – и нимало не заботятся об анатомическом правдоподобии, так что у рисованных зверьков смещаются локти, появляются кисти рук и так далее. Ну а этот терьер и в самом деле носил черную шапочку, то есть хирургическую повязку из прочной клеенки, накрепко приклеенную к голове перекрестными полосами пластыря – с тем, чтобы собака не стала чесаться и не содрала антисептический тампон, прикрывавший рану. Все сооружение имело форму скругленного ромба и было кокетливо надвинуто на правый глаз. В результате, чтобы посмотреть прямо перед собой, песик был вынужден наклонять голову вправо, что придавало ему хитровато-осведомленный вид.
Добравшись до сетки, терьер потерся об нее ухом, словно пытаясь избавиться от повязки, но тотчас, вздрогнув, оставил свое намерение и уселся на пол против соседа – огромного черного косматого пса.
– Рауф! – позвал терьер. – Рауф, прикинь, они утащили все рододендроны, оставив только червяков. Вертится, вертится шар го… Ой, а темно-то как! Лишь одинокая звезда светит мне прямо в глотку, вот и все. Прикинь, Рауф, мой хозяин…
Черный пес вскочил на лапы, и это движение автоматически перекрыло подачу в шланг кислорода. Скаля зубы и пригнув уши, кобель подался назад, приникая к соломе. Глаза у него горели яростью, он принялся лаять так, словно на него со всех сторон наседали враги:
– Рауф! Р-р-рауф! Гр-р-рауф!
Он поворачивал голову из стороны в сторону, выискивая, в кого запустить зубы.
– Гр-р-рауф! Рауф! Рауф!
Остальные псы в помещении немедля откликнулись:
– Я бы тебе задал, если бы мог только добраться!
– Эй ты там, заткнись!
– Думаешь, тебе одному не по нраву эта поганая дыра?
– Слушайте, дадут нам хоть немного поспать, а?
– Ау! Ау! Это, верно, тот паршивец, который хотел быть волком?
– Рауф! – быстро вставил терьер. – Рауф, быстро ляг и затихарись, пока грузовик не приехал… то есть пока листья не загорелись! Я-то уже падаю со всей скоростью! Если замолчишь, я сумею до тебя дотянуться…
Рауф рявкнул еще раз, затравленно огляделся, потом медленно понурился, подошел к сетке и обнюхал прижатый к ней черный носик соседа. Еще несколько мгновений, и он улегся и начал тереться черной лохматой головой о вертикальную стойку.
Шум в помещении постепенно затих.
– От тебя железной водой пахнет, – сказал терьер. – Ты опять в железной воде плавал, ну и дух, говорит мой нюх, ух, ух…
После долгого молчания Рауф ответил:
– Угу. Вода.
– Вот-вот. Пахнет, как у меня в поилке. Я угадал? Кстати, там дно грязное. Я все чую, хоть у меня в голове и устроили загончик для кур…
– Что?
– Я говорю, в голове у меня устроили загончик для кур. Те, в белых халатах, все проволокой заплели.
– Когда это они? Я что-то не вижу…
– Еще бы, – сказал терьер таким тоном, словно отмахивался от совершенно бессмысленного вопроса. – Ну конечно же, видеть этого ты никак не можешь!
– Вода… – снова пробурчал Рауф.
– Слушай, а как ты выбрался? Ты ее всю выпил, или солнышко ее высушило, или как?
– Не помню, – ответил Рауф. – Выбрался… – Он уронил голову на солому и стал лизать и покусывать подушечку передней лапы. Потом сказал: – Выбрался… Я никогда не помню, как вылезаю оттуда. Наверно, они вытаскивают меня. Короче, отвяжись, Надоеда.
– А может, ты вовсе и не выбрался, – сказал терьер. – На самом деле ты утонул. И вообще все мы уже умерли. То есть даже и не рождались. Живет на свете мышка, певунья – лучше нет… Меня укусили за самые мозги, и все время идет дождь. По крайней мере, в этом глазу.
– Надоеда, ты спятил! – зарычал Рауф. – Хорош болтать, я очень даже живой! Если не веришь, просто не отдергивай голову…
Терьер отскочил прочь. И весьма вовремя – там, где только что был его нос, лязгнули челюсти.
– Верно, я спятил. В голове сдвиг, летит грузовик… я очень извиняюсь. Дорога – ну, где все это произошло – она была черная и белая. Прямо как я, понимаешь?
Он замолчал, потому что Рауф перекатился в соломе и опять замер, словно выбившись из сил.
– Вода, – пробормотал большой пес. – Что угодно, только не в воду… опять… завтра… – Тут он приоткрыл один глаз и взвился, точно ужаленный: – Белые халаты! Белые халаты идут!..
На сей раз всеобщего протестующего лая не последовало. Такой клич в виварии раздавался слишком часто и внимания уже не привлекал.
Надоеда вернулся к стенке вольера. Рауф сидел по ту сторону и смотрел на него. Он сказал:
– Всякий раз, когда я ложусь и закрываю глаза, то внезапно оказываюсь в воде. А потом вскакиваю – и ее нигде нет!
– Прямо как радуга, – ответил Надоеда. – Она плавится и тает. Я видел разок, как это бывает. Мой хозяин бросил палочку, и я побежал за ней вдоль берега, и там… Ух ты! – Терьер помолчал немного и продолжил: – А почему ты не таешь? Тогда уже никто не смог бы тебя в воду засунуть…
Из соседней клетки послышалось рычание.
– Вечно ты твердишь про своего хозяина, – буркнул Рауф. – У меня вот никогда хозяина не было. Но при всем том я не хуже тебя знаю, что это значит – быть собакой!
– Рауф, послушай, нам непременно надо через дорогу. Мы должны перейти через дорогу, прежде чем…
– Собака не отступает, – резко проговорил Рауф. – Собака никогда не отказывает человеку в его просьбе. Она для этого на свете живет. Поэтому, если мне скажут – лезь в воду, я… я должен… я… – Он содрогнулся и замолчал. Потом проговорил: – И все равно я не могу больше выносить эту воду…
– А кстати, куда потом сливают воду? – спросил Надоеда. – Не могу понять, почему она вся никак не вытечет? Наверно, весь слив забит палыми листьями. А лапа уиппета… они ее, наверное, съели. Знаешь, я как-то спросил его во дворе, но он не мог точно сказать. Говорит, они ее забрали, пока он спал. Ему как раз снилось, что его привязали у каменной стенки, а та взяла да и обрушилась. Прямо на него.