Надоеда и Рауф опасливо пробирались между птичьими клетками, в любой момент ожидая напороться в этом странном месте на какого-нибудь врага. Например, на одного из белых халатов – из тех, что ходили быстрым шагом, целеустремленно постукивая каблуками. Вдруг такой человек неожиданно распахнет дверь, поднимет к стене пахнущую мылом руку – и сотворит жест, после которого повсюду загорается свет?! Однако все было тихо, и двое друзей осторожно крались вперед, бок о бок продвигаясь к дальнему концу голубятни.
Здесь им преградили путь такие же распашные двери, что и на входе в отсек. Надоеда уже привычно просунул нос в створки, и Рауф молча и беспрекословно последовал за ним.
Они оказались в помещении, очень похожем на предыдущее. Во всяком случае, стены здесь были сделаны из тех же самых материалов. Но вот что касается звуков и запахов… перемена была поразительной – примерно так же удивились бы люди, если бы свет ламп из привычного желто-оранжевого стал зеленоватым. Обеих собак сразу охватило охотничье возбуждение, и пасти мгновенно наполнились слюной. Псы затряслись и заскулили, царапая когтями пол, а Рауф даже прыгнул вперед и дважды коротко гавкнул.
Повсюду в этом помещении были крысы! Мириады крыс, которые то сидели смирно, то бегали взад-вперед внутри бесчисленных клеток. Запах подсказывал, что где-то здесь лежат и дохлые зверьки. Еще он говорил о каких-то странных крысах, большинство которых находилось в отдаленном углу. Это был черный запах, тяжелый и жуткий. Тлетворные и смертоносные токи сочились сквозь слабый запах здоровых крыс, да так, что кровь стыла в жилах и шерсть порывалась встать дыбом. Даже Рауфа проняло. Он тотчас перестал лаять и, охваченный ужасом, вернулся к Надоеде, который, насторожив уши и склонив голову, стоял в тени под металлическим столом.
Они не знали, что их занесло в тот отдел вивария, где исследовали рак. У здешних крыс так или иначе вызывали злокачественные новообразования, после чего давали им разнообразные паллиативные средства[17] и препараты. Умерших зверьков отправляли на вскрытие, дабы изучить действие медикаментов. Всего здесь насчитывалось шестьдесят две клетки и еще одна большего размера, где располагалась контрольная группа, она же – рассадник здоровых крыс, которых по мере необходимости забирали отсюда ради того или иного эксперимента.
В различных клетках можно было наблюдать все мыслимые формы рака, поражавшего ухо, нос, горло, внутренности; опухоли от доброкачественных или почти доброкачественных до самых что ни на есть смертоносных; всевозможные саркомы, разраставшиеся, подобно морским анемонам, в сокровенных полостях тела. Такой вот зловещий, пропитанный скрытой смертью питомник, посреди которого стояли сейчас два озадаченных пса. Крысы безостановочно сновали по клеткам, лишь мертвые тела – урожай завершенного дня – неподвижно лежали на стеклянном столе, распластанные прозекторскими ножами, выставив на обозрение опухоли – белые, бугристые, сморщенные, похожие на ядра орехов с ободранной скорлупой…
В одном из углов помещения виднелась выгородка, наподобие отдельной палаты в больнице. На запертой двери висела табличка, гласившая: «Доктор У. Гуднер. Без особого допуска НЕ ВХОДИТЬ!» Здесь тоже сидели крысы – черные норвежские крысы. Естественно, у них не было никакого «особого допуска»; в Лоусон-парке, как, впрочем, и решительно повсюду, допуск считали исключительной привилегией человеческих особей (что подтверждалось не только всевозможными должностными инструкциями, но и даже – только не смейтесь – некоторыми молитвами и гимнами, в частности: «Все служащие, как семья, предстаньте Господу с хвалой»[18]).
Проект, которым занимались в отгороженном помещении, был строго секретным. Доктор Гуднер никогда и ни с кем не обсуждал его – разве что с директором. Впрочем, непричастные к проекту сотрудники Ж.О.П.А., в том числе мистер Пауэлл, предполагали, что заказчиками (как водится при подобной работе) являлись военные.
Рауф помедлил возле запертой двери, принюхиваясь к щели внизу и напряженно прислушиваясь.
– Там что-то не так, но вот что? – спросил он наконец. – Что это за запах?
– Листья гниют… – пробормотал Надоеда. Из-под двери тянуло чем-то неисповедимо ужасным. – Они облетают по осени, ты же знаешь… И забивают сточные канавы. Там заводятся личинки и вылупляются мухи. Личинки и мухи, личинки и мухи… Есть хочешь?
– Нет пока.
– Тогда пошли. Мы все-таки выбраться отсюда хотим. Если мы сумеем влезть туда и съедим то, что так пахнет, к рассвету нам будет уже ни до чего, и человек-пахнущий-табаком найдет нас здесь совершенно беспомощными, если не хуже. Там, внутри, обитает какая-то жуткая болезнь. О ней и говорит запах. Хватит нюхать, пошли, а то у тебя нос отвалится! Где новый возьмешь?
И Надоеда, повернувшись, первым побежал в дальний конец крысиного питомника и взял штурмом очередную дверь.
Дальнейшие странствия по исследовательскому центру слились для двоих друзей в бессвязную мешанину из запахов формалина и медицинского спирта, меха, перьев и волос; краски, стекла и дезинфектантов; соломы, сена и ваты; всяческих выделений; карболки и ржавчины, засохшей крови и влажной слизи; пыли, пота и сточных вод; негромких быстрых тревожных вскриков неведомого зверья и одышливого, трудного дыхания в темноте. Они забрели в отсек мелких птиц, где на воробьях и зябликах изучались болезни, поражающие птиц при содержании в клетках, а также воздействие на них различных препаратов, которыми перед посевом обрабатывают семенное зерно. Обитавшие здесь воробьи обошлись Ж.О.П.А. куда дороже, чем по два ассария за пяток[19], – естественно, бóльшую часть наценки к себестоимости составили накладные расходы. Участью воробьев повелевал особый промысел, правда осталось неизвестным, случилось это по воле Отца вашего, моего и доктора Бойкотта (тот, однако же, Его не признавал, хотя Отец Небесный един для всех нас, любезный читатель) или без оной.
Псы быстро проскочили небольшое отделение, где содержались носухи и мангусты. Там пахло буйными тропиками и представителями семейств енотовых и виверровых, которые не слишком боялись змеиного яда. Эту их особенность исследовал мистер Пауэлл, делавший зверькам ежедневные инъекции различной степени ядовитости. Потом Рауф и Надоеда попали в отдел, где разрабатывались тесты на беременность. Здесь моча молодых женщин впрыскивалась мышам, чтобы те (разумеется, молодые женщины, а не мыши) могли по реакции подопытных зверьков чуточку раньше понять, что не проявили должной осмотрительности и «залетели». Понятно, что в Ж.О.П.А. не собирались дублировать деятельность женской консультации, но директор исследовательского центра был, помимо прочего, медиком с ученой степенью, питавшим специфический интерес к проблемам гинекологии. Поэтому он с готовностью занялся испытанием новых, более быстрых методов раннего определения беременности, не предполагавших использования животных. И конечно, для этих исследований тут же понадобилась контрольная группа мышей, дабы действенность новых методов можно было сравнить с эффективностью старых.
В этом отделении Рауфу не повезло. Снедаемый нетерпением, он чувствовал себя не в своей тарелке и потому двигался неуклюже. Он перевернул небольшой столик, на котором стоял целый ящик с мышами: каждый зверек в отдельной секции со стеклянной дверцей. Эти дверцы сразу разбились, и те мыши, что еще не успели сдохнуть, тотчас разбежались по сторонам. Некоторые из них сумели проникнуть в сточные желоба и покинуть здание центра.
Рауф еще обнюхивал стеклянные осколки, усеявшие пол, когда Надоеда снова принялся его торопить.
– Оставь, старина, – сказал маленький терьер. – Пусть утекают. Пол здесь стал острым, смотри, нос себе раскровянишь. Давай лучше помоги мне следующую дверь толкнуть, а то я что-то устал!
Очередная дверь привела их в отделение, где исследовались различные способы доставки животных в багажных отсеках авиалайнеров. Эти опыты сообща заказали центру несколько авиаперевозчиков, которые нуждались в оправданиях на случай гибели транспортируемых животных – например, мелких обезьянок, лемуров-лори и мадагаскарских руконожек, схваченных в Африке и предназначенных… нет, не для рабского труда на плантациях Каролины, а для прозябания за решетками зоопарков. Этих созданий, сотворенных Господом, затворяли в ящики-переноски, где редкие зверьки жестоко страдали от скученности, или испуга, или жажды, или недостатка ухода – а зачастую от всех четырех факторов разом. Понятно, что разработка удобных и гуманных переносок никакой технической сложности не представляла, вопрос заключался только в цене и в том, чтобы во время самого перелета обеспечить четвероногим невольникам компетентный присмотр (это тоже стоило денег). Учитывая общий недостаток знаний, внимания и добросовестности у персонала авиалиний, требовалось точно знать, какие именно неудобства то или иное животное может вынести. Будущих обитателей зверинцев проверяли на устойчивость к стрессам от неожиданных падений и столкновений коробок, от выхлопных газов и шума работающих двигателей, от тревожных запахов табака и человеческого пота. Контрольные группы животных подвергались этим воздействиям в течение различных периодов времени, и доктор Бойкотт тщательно фиксировал показатели. Всего лишь три месяца опытов позволили ему достигнуть впечатляющих результатов, а именно: главными факторами, которые приводили к массовой гибели мелких млекопитающих, перевозимых воздушным транспортом, являлись скученность, грубое обращение и длительная жажда.
Далее Рауф и Надоеда угодили в крольчатник. Здесь люди в белых халатах вели разработку особого корма, чем-то напоминавшего крысиный яд, чтобы кролики, не подверженные слизистой дистрофии, охотно поедали его – и немедленно гибли. Здесь тоже все упиралось в цену продукта. Уже был успешно испытан корм, охотно потребляемый кроликами и достаточно едкий, чтобы в течение суток разрушить внутренности с последующим летальным исходом. Увы, массовое производство этого вещества оказалось нерентабельным. Еще одну разновидность прикормки доктор Бойкотт недавно демонстрировал перед телекамерами. Она была достаточно дешева и к тому же безопасна для человека. В той телепередаче доктор Бойкотт сделал инъекцию сперва своему коллеге, затем кролику. Две минуты спустя кролик в конвульсиях умер на глазах у тысяч заинтересованных зрителей, тогда как ученый продолжал стоять на ногах и улыбаться. Проблема заключалась в том, что никак не получалось придать этой отраве вкус, который был бы привлекательным для животных. Соответственно, пока вещество удавалось вводить кроликам только путем уколов.
Поэтому доктор Бойкотт возлагал большие надежды на другой препарат, лишавший кроликов возможности размножаться. Именно его сейчас в основном и испытывали, вводя в различных дозах и концентрациях как самкам, так и самцам.
Рауф попытался было вломиться в одну из клеток крольчатника. Вскинувшись на задние лапы, он уперся передними в сетку, но оставил свое занятие после того, как сидевший внутри кролик взмолился, чтобы ему дали умереть спокойно. Рауф уважил просьбу зверька и присоединился к Надоеде, который обшаривал периметр отсека в поисках какого-нибудь выхода, не перекрытого распашными дверями. Ничего подходящего не обнаружилось, и собакам пришлось протиснуться в следующий круг ада.
За дверьми оказалось отделение, где размещались кошки. Здесь практически отсутствовали шум и движение, поскольку на всех кошках были плотные колпачки, прикрывавшие глаза и уши. Опыты проводились с целью изучить последствия постоянного содержания в таких колпачках.
Внимание Рауфа привлек одинокий голосок, без конца повторявший: «Ой, да как же это, ой, да как же это, ой, да как же это…» – причем интонация не свидетельствовала о страдании, а лишь выдавала беспокойство. Рауф собрался доподлинно выяснить, кто это там бормочет. Надоеде пришлось ждать, пока приятель удовлетворит свое любопытство, и лишь после этого они продолжили путь.
В какой-то момент они увидели аквариумы. Сидевшие там осьминоги (подвергшиеся нейрохирургическому вмешательству и избежавшие оного) получали электрический удар, если пробовали взять предложенную им пищу. Таким образом в Ж.О.П.А. изучали способность головоногих обучаться, запоминая предыдущий удар, дабы избегать последующего. Сейчас электроды были выключены, аквариумы затемнены, а их обитатели то ли пребывали в ступоре, то ли попросту спали. Тем не менее где-то что-то негромко журчало, булькало и плескалось. Звуки воды быстро привели Рауфа на грань истерики, и, пока Надоеда пытался отыскать доступное и незапертое окошко, черный пес, не мудрствуя лукаво, первым толкнул следующие двери.
Друзья оказались в окружении множества морских свинок всех разновидностей и мастей. Рыжие, черные, белые, черные с белым, рыжие с черным, длинношерстные, короткошерстные, с умильными мордочками и не очень, они содержались здесь в качестве резерва для каких-нибудь опытов. У некоторых было ампутировано по одной лапке, а у иных и больше. Таким образом было подтверждено отсутствие у морских свинок способности к адаптации – зверьки не меняли характера своих движений, продолжая вести так, словно им по-прежнему исправно служили все четыре лапки.
Здесь Надоеда, по обыкновению живо обшарив всю комнату, наконец-то остановился в самом дальнем углу и жадно припал носом к щели под дверью. Оказалось, что это не очередная распашная дверь. Это была самая обычная тяжелая дверь, выкрашенная в зеленый цвет, плотно закрытая и надежно запертая, прочнее аравийских деревьев[20].
– Чую дождь, – объявил Надоеда. – Влажную грязь, листья в сточной канаве… Понюхай, Рауф!
Тот немедленно опустил нос. Какое-то время оба сосредоточенно внюхивались в запах дождя, деловито моросившего снаружи. Рауф попробовал сдвинуть дверь, но та не поддалась.
– Не получится, – сказал Надоеда. – Это дверь почтальона. Паренька, который приносит газеты… Не бери в голову, – добавил он, поскольку Рауф молчал, явно не понимая, о чем речь. – Мы вычистили миску до последнего кусочка, вот и все.
– В смысле, нет выхода? А как насчет подраться с этим, как его… почтальоном?
– Когда ты загоняешь кошку на дерево, она лезет вверх, пока ветки не начинают гнуться. А потом что? Только повиснуть на облачке и думать, как быть дальше. Давай, а я рядом повисну… – Словно в поисках уверенности, Надоеда задрал лапу у двери, побрызгал немного, потом уселся, ежась на сыром сквозняке; снаружи сквозь щель проникали тонкие струйки тумана. – Холодно, – пожаловался он. – У меня лапки мерзнут.
– Горит, – сказал вдруг Рауф.
– Что?
– Там что-то горит. Золой пахнет. Пошли, там должно быть теплее.
И в самом деле, откуда-то явственно тянуло жаром. Не сильно, но вполне ощутимо. Тепло шло с противоположной стороны отсека, из-за клеток с морскими свинками, наставленных посредине. Повернув голову туда, куда смотрел Рауф, Надоеда не только учуял угли и золу, но и увидел в скудном свете порхающие пылинки. Их несло вверх воздушным потоком, который был явно теплее воздуха в комнате. Вслед за Рауфом терьер обошел нагромождение клеток и увидел, что большой пес уже обнюхивает квадратную железную дверцу, вставленную в кирпичную кладку и выступавшую из стены над самой его головой. Дверца была слегка приоткрыта. Запрокинув голову, Надоеда смог рассмотреть уходившие вверх стены довольно обширной железной пещеры. О ее размерах можно было судить по теплому сквозняку, увлекавшему частицы золы, и по легкому звяканью и потрескиванию, гулко отдававшимся от металлических стен.