– Ну да, – солидно кивает Жора. – Мыло, белье и мочалки в наличии.
– Так, а почему я не вижу Чепурных? – тычет старлей в шеренги пальцем.
– Вот сука, опять сбежал, – злобно шипит Юркин. – Иконников, Свеженцев, срочно найти!
Гремя сапогами, те уносятся в сторону длинного коридора, в котором расположены бытовые помещения, а строй радостно оживляется.
Спецтрюмный Сашка Чепурных, по кличке «Желудок», очень яркая личность.
Помимо хронической лени и нелюбви к службе, он отличается удивительным прожорством и водобоязнью.
Последнее проявляется в хроническом нежелании умываться и, тем более, ходить в баню.
Вот и в этот раз, пользуясь случаем, Желудок куда-то зашхерился* и, скорее всего, мирно почивает в ожидании завтрака.
Минут через пять после исчезновения гонцов, из самого дальнего помещения, где расположена баталерка*, доносятся душераздирающие вопли, а потом из коридора появляются Иконников со Свеженцевым, волокущие под руки упирающегося Желудка.
Под дружный гогот и подначки, его водворяют в строй, после чего Алубин благодушно кивает, и, расхаживая перед строем, произносит краткую речь о пользе личной гигиены, и последствиях ее несоблюдения.
В завершение он уничижительно глядит на Желудка, обещает заняться им лично и начальственно кивает Юркину, – можно вести.
После этого следует команда, прихватив все необходимое, мы напяливаем на себя шинели, шлепаем на головы шапки и, весело гогоча, вываливаем на лестничную площадку.
Затем гул ступеней лестничных маршей, пушечный хлопок пружинной двери казармы, и легкие наполняются морозным воздухом.
Над казарменным городком фиолетовое с дымкой небо, слева заснеженная гряда скал и внизу желтый свет теряющихся вдали фонарей.
– Шире шаг! – орет рысящий сбоку Жора и над строем клубится пар от дыхания.
Одноэтажная, красного кирпича баня, приткнулось под сопкой у камбуза, рядом с пекарней, из высокой трубы которой вверх поднимается белесый столб дыма.
На подходе к месту мы встречаем строй уже помывшихся. В отличие от нашего, он едва плетется, чуть парит и довольно лается.
– О, миловановцы чапают! – радостно орут оттуда и пронзительно свистят.
Поравнявшись, мы обмениваемся солеными шутками, кто-то из наших залепляет одному из свистунов снежком в лоб, и, под дружный хохот, команды расходятся.
А чуть позже, довольно сопя и потирая рукавицами замерзшие щеки, мы вваливаемся в жаркий предбанник.
В нем приглушенный свет ламп в жестяных абажурах под потолком, пахнет мылом и почему-то яблоками. Вдоль стен вешалки, а под ними крашеные дубовые диваны, с вырезанными на них ножами изречениями вроде «Здесь был Вася», «Чичкарев мудак» и многочисленными «ДМБ», начиная с пятидесятых годов.
Кто такой Вася и те парни, что уволились в запас еще до нашего рождения, мы не знаем, а Чичкарев – начальник гарнизонной «губы»*, на которой побывали многие.
Через минуту предбанник темнеет от увешанных на крючках шинелей, под веселый треп мы стягиваем с себя сапоги с робами и прочее, после чего, оставив добровольно вызвавшегося Желудка их охранять, прихватываем мочалки с мылом, и, толкаясь, спешим в моечную.
Там еще жарче, вверху плавают остатки пара, из облицованных кафелем стен торчит десяток медных кранов, а на низких каменных скамьях горки уложенных друг в друга шаек.
Последние мгновенно расхватываются, вентили кранов открываются, и помещение тонет в молочном тумане.
Вокруг мелькание мускулистых торсов, крики и веселый мат.
Отдав дань первым шайкам с горячее водой, мы низвергаем их на головы, снова наполняем и шоркаем себя намыленными мочалками. Затем делаем очередной заход и трем друг другу спины.
– Эх, щас бы веничек! – мечтательно басит докрасна надраенный, здоровенный Венька Кондратьев, распластавшись на одной из скамеек.
– А затем пивка с воблой и Манечку! – вторит ему сидящий рядом Славка Кокуйский, густо намыливая голову.
Верно мыслишь, Слава, – бубнит возникший рядом Витька Дараган и, подмигнув соседям, ловко умыкает у того шайку с водой.
Завершив процесс, Кокуйский лапает вокруг руками, и, не найдя емкости, смахивает с глаз пену.
Потом его лицо кукужится, постепенно превращаясь в морду и с ревом, – отдайте шайку, курвы!! – Славка вскакивает и пытается схватить кого-нибудь из расположившихся рядом.
Но не тут-то было. Все мокрые, скользкие и с хохотом уклоняются. Наконец страдалец натыкается на полную шайку, плещет в лицо горстями воду и, изрыгая маты, грозится измордовать обидчика.
Но того нету. Все чинно моются.
– Ничо, за мной не заржавеет, – демонстрирует залу кулак Славка и, косолапя, возвращается на свое место.
Смыв с себя трудовой пот недели, мы чувствуем себя благостно и начинаем мыться не спеша.
Побулькивая, наполняются горячей водой шайки, размеренно шаркают по раскрасневшимся телам мочалки, возникает неизменный морской треп.
Кто-то вспоминает баню в Палдиски, и все довольно скалятся.
Она была городской, и туда водили экипажи.
Один раз, по ошибке, Димка Улямаев попал в женскую моечную, и две молодые эстонки гнались за ним с вениками до нашей.
Потом мы долго спорили для чего – отхлестать или утащить обратно?
– Так, а про Желудка – то мы забыли, говорит Серега Корунский, задумчиво шевеля пальцами ног в парящей шайке.
– Точно! – подпрягаются сразу несколько голосов. – Пора и ему помыться!
Жора приказывает сменить Чепурных, и все радостно оживляются. Предстоящий спектакль повторяется каждую неделю и в разных вариациях.
В этот раз Сашка появляется в моечной добровольно, подозрительно всех оглядывает и, сделав мученическую рожу, тянет со скамьи одну из шаек.
Затем, он наполняет ее горячей водой из крана, разводит холодной и, гадливо морщась, тычет в емкость пальцем.
– Как водичка, Санек, мокрая? – спрашивает его кто-то.
– Да пошел ты, – шипит Желудок, после чего чуть плещет на скамью и плюхается на нее задом.
Потом, зачерпнув ладонями, он чуть смачивает голову, затем лицо и, судя по всему, собирается завершать омовение.
Но не тут-то было.
По знаку Юркина трюмного сгребают несколько крепких рук, сытенькое тело шлепают животом вниз, и начинается процесс принудительного купания.
Для начала орущего благим матом Сашку с ног до головы мылят, затем обильно окатывают из шаек и снова трут мочалками. Все это время он вырывается, сучит голенастыми ногами и, как говорят на гражданке, «выражается».
– Невоспитанный какой мальчик, – благодушно гудит ближайший друг Желудка Свеженцев, низвергая на приятеля очередную посудину. – Ща ты у нас будешь чистый и красивый!
После этого пациента отпускают, отплевываясь, тот принимает вертикальное положение, выдает последний сногсшибательный спич, и, дрожа розовыми ляжками, галопирует в сторону двери.
– КрасавЕц! – умиляются окружающие и живо обмениваются впечатлениями.
– Не иначе у него в роду был кто-то из ненцев, – многозначительно изрекает Димка Улямаев.
– Это почему? – интересуются сразу несколько голосов.
– Да они тоже мыться не любят. И делают это раз в году.
– Иди ты! – пучит глаза Славка Гордеев.
– Сам иди, – презрительно сплевывает Димка.
– Вот пасет этот самый ненец всю зиму оленье стадо в тундре, а весной приезжает в стойбище. Садится, значит, у очага в чуме и наворачивает под спирт килограммов пять мяса.
– Почти как наш Желудок, – смеются окружающие. – Давай, трави дальше.
– А потом говорит жене, буду мыться, – не обращая внимания на реплику, продолжает Димка.
– Та сразу же тащит ему несколько малиц, это у них шубы такие, ненец напяливает их на себя, выходит из чума и начинает вокруг него бегать.
– Вокруг чума, в шубах?! МолодцА! – восхищаются слушатели. Ну- ну, и что дальше?
– И бегает он так, пока не вспотеет, – невозмутимо продолжает Улямаев. – А потом лезет внутрь, раздевается догола, и жена драит его костяным ножом как мы медяшку. Потом сжигает всю хурду*, что была на муже, и дает ему новую, до следующего года.
– Да ладно, Дим, будет заливать, – не верит возлежащий неподалеку Саня Ханников.
– И ничего он не заливает, – ввязывается в беседу, как всегда серьезный Витька Лебедев. – Я когда учился на геолога, был два месяца на практике на Таймыре. Зимой они именно так и моются.
– Надо просветить Желудка, пусть возьмет на вооружение, – предлагает кто-то из парней. – Во, будет потеха!
– Не надо, – решительно заявляет Жора. – Оленины у нас нету, а спирт мы и сами выпьем. Ну, все, братва, кончай травить, почапали в казарму.
Когда распаренные и первозданно чистые мы выходим из бани, на дворе стоит ночь.
Высоко в небе блестят звезды, снег весело искрится и пахнет яблоками.
– Красота! – довольно бубним мы и дышим полной грудью.
Внезапно ноздри улавливают дразнящий запах, все поворачивают головы в сторону пекарни и непроизвольно сглатывают слюнки.
– Так, – сбивает на затылок шапку Жора. – Витек, дуй по быстрому к кормильцам, а остальным перекур.
Витька Допиро молча кивает и направляется к пекарне, а мы окружив стоящий у крыльца под фонарем «обрез»*, извлекаем из карманов сигареты и чиркаем спичками.
Минут через пять из темноты возникает Витька, принесенные им три горячих «кирпича» по братски делятся, и мы с наслаждением жуем кисловатый мякиш.
– Да, Шурик, это будет получше пирожных, – хлопает довольного Желудка по плечу Вовка Марченко и сует тому еще кусок.
– Угу, – мычит Желудок и откусывает поочередно сразу от двух.
– Ну, все, кончай припухать! – дососав бычок, швыряет его в обрез Жора.
– В колонну по четыре стройся!
Все привычно занимают свои места, потом следует очередная команда, и сорок пар ног размеренно шаркают по наледи.
– Может того, споем? – предлагает кто-то, и Юркин согласно кивает головой.
Соловей, соловей, пташечке!
Канареечке, жалобно запер!
взвивается к небу высокий тенор экипажного запевалы Витьки Миронова, и все проникаются высоким искусством.
Раз запер, два, запер!
Три запер!
дружно подпрягаются остальные, и под каблуками весело скрипит снег.
Когда, завершая очередной куплет, строй минует здание флотилийского штаба, с разлапистыми соснами у входа, оттуда раздается начальственный рык «А-атставить!» и в свете фонарей возникает рослый капитан 3 ранга с повязкой «РЦЫ»* на рукаве и пистолетной кобурой у колена.
– На месте! Старший ко мне! – рявкает «каптри» и закладывает руки за спину.
Поправив шапку, Юркин рысит к начальству, останавливается в трех шагах и бросает к виску руку.
– Кто такие?! – тычет оно пальцем в хромовой перчатке в строй.
– Экипаж капитана 1 ранга Милованова! Следуем с помывки!
– А что за хрень вы несете?!
– Виноват! – делает идиотское лицо Жора и ест глазами начальство.
– Повторное прохождение – выносит приговор капитан 3 ранга – И с достойной песней!
Тихо матерясь, Жора отводит нас чуть назад, потом следует команда, и мы рубим строевым.
– Запевай! – подпрыгивает по – птичьи, сбоку старшина.
« Славится Северный флот с давних пор,
Парни на флоте у нас на подбор!»
снова летит в небо тенор Миронова
« Северный флот, Северный флот,
Северный флот, не подведет!»
орем мы во всю силу легких, стараясь держать равнение.
– Смир-рна! Равнение налево! – голосит Жора, руки прижимаются по швам, и рожи поворачиваются в сторону начальства.
– Молодцы, товарищи североморцы! – прикладывает руку к козырьку капитан 3 ранга. – Хорошо слУжите!
– Служим Советскому Союзу! – оглушительно рявкаем мы, и на шкентеле* кто-то падает.
– Вольно! – командует Жора, когда штаб исчезает позади, мы переходим на походный шаг.
– Какая курва там упала?
– Желудок! – радостно орут несколько голосов, и мы смеемся.
Впереди фильмы и целое воскресенье.
Примечания:
Зашхериться – спрятаться, укрыться (жарг.)
Баталерка – комната хранения личных вещей.
Губа – гауптвахта (жарг.)
Обрез – часть металлической бочки, урна (жарг.)
Хурда – одежда (жарг.)
Шкентель – конец строя (жарг.)
На бачке
– Шире шаг! – сдвинув на затылок щегольскую бескозырку, останавливается у крутого трапа плавбазы цыганистого вида старшина, и матросские каблуки дробно стучат по металлу.
На верхней площадке руки поочередно взлетают к виску, приветствуя реющий на гафеле военно-морской флаг, и вернувшаяся с лодки команда ступает на первозданной чистоты, настил палубы.
Миновав громаду шарового цвета надстройки, моряки направляются в сторону кормы, и, весело переговариваясь, исчезают в ограждении люка одного из кубриков.
Внизу они стягивают с потных тел синие, с боевыми номерами рубахи, из рундуков извлекаются мыло и казенные полотенца, после чего команда отправляется мыться.
Впрочем, не вся. Остаются бачковые.
Они выщелкивают из креплений раздвижные столы, водружают их у рундуков под подвесными койками и шмякают на каждый по горке алюминиевых мисок с ложками (вилок и ножей не полагается), и быстро расставляют эмалированные кружки.
Затем из посудного шкафчика извлекаются емкие бачки с крышками, армейского образца «сидоры» и массивные, тяжелого металла чайники.
Все это берется в руки, бачковые шустро карабкаются наверх и рысят в направлении камбуза.
Он гордо высится на юте* и издает дразнящий запах.
Парни пристраиваются за такими же гонцами из других экипажей, после чего идет обмен приветствиями и все гадают, чем сегодня кормят.
Впрочем, ждать приходится недолго, впереди звякает окно раздатки, и первый в очереди со словами, – на десять! – сует туда бачок с чайником.
Спустя минуту они возвращаются наполненными, волосатые, в наколках руки, шлепают на броняшку три золотистых «кирпича» и изнутри орут – следующий!
Получивший сует хлеб в «сидор», прихватывает емкости и, с чувством выполненного долга, шествует вдоль очереди. В бачке янтарный, с мослами борщ, его крышке, макароны по-флотски, в чайнике компот.
– Нормалек, – провожают его взглядом, и действо продолжается.
Когда подходит очередь Женьки Банникова, он орет, – на восемь! – передает рукам посудины и раздергивает горловину «сидора».
Вслед за этим следует хлюп, потом звяк и кок орет, – следующий!
Получив харч, Женька навьючивает себя атрибутами и, сопя, уносится в направлении кубрика.
Далее следует эквилибристика на трапе, небольшой контакт башкой с пиллерсом*, и кормилец тормозит у своего стола.
За ним семеро, включая старшину и химиков с ракетчиками.
– МолодцА! – каркает он. – Хорошо служишь!
А трап гремит, не переставая.
В кубрике, как черти из коробки, возникают очередные бачковые, харч распределяется по столам, делится, и все дружно мелькают ложками.
Когда миски с борщом опорожняются, старшие загружают их обильно сдобренными тушенкой макаронами, и темп несколько снижается.
– Жить, как говорится, хорошо! – отправляя в рот очередную ложку, – изрекает киношную истину один из ракетчиков.
– А хорошо жить, еще лучше! – всасывает в себя длинную макаронину химик.
Потом все выпивают по кружке компота из сухофруктов и смачно чавкают грушами с черносливом.
– Ну, теперь, можно и соснуть, – первыми отваливаю от столов «годки»* и, сбросив тапки, укладываются в подвесные койки.
– По тревоге не кантовать, при пожаре выносить первыми, – сонно бормочет один и разражается богатырским храпом.
Из оставшихся, часть направляется к трапу, предаться наверху пагубной страсти табакокурения, другие раскатывают пробковые матрацы и, зевая, укладываются на рундуки, а бачковые, стараясь не шуметь, убирают со столов.
Затем они тоже поднимаются наверх, остатки выбрасываются за борт на радость бакланам, и под их радостные крики направляются в нос судна.
Там, в просторном умывальнике, расцвеченном бьющим в отдраенные иллюминаторы солнцем, холодной водой с мылом, уже драят посуду несколько бачковых из других экипажей.
Прибывшие брякают свою в длинный, идущий по борту глубокий желоб из нержавейки, отворачивают вентили медных кранов и тоже активно включаются в процесс.