Пропустить такое! Меня аж мутило от обиды. И от их россказней взахлеб. И от зависти, настоящей черной зависти – мне-то самой нечем было поделиться. Вот почему, когда меня позвали к Максу, я решила попросить маму так, чтобы она не смогла отказать.
В субботу утром я валялась в постели и ломала голову, как бы похитрее сформулировать вопрос. Задать его надо было до моего ухода в библиотеку, где я раскладывала книги по полкам за 3,5 фунта в час. Вот тут-то и зазвонил телефон. По папиному голосу я поняла, что это что-то серьезное, вылезла из постели и в халате спустилась вниз. Между прочим, на мне и сейчас как раз этот самый халат – в красно-черных цветочках и с кружевами на манжетах (если вам интересно). Спустя мгновение папа уже запрыгивал в свой BMW, даже не позавтракав, а мама бежала за ним по дороге прямо в фартуке и желтых резиновых перчатках.
– К чему пороть горячку? – кричала она.
Знаете, мистер Харрис, теперь, когда у нас с вами разговор пошел честь по чести, надо бы мне излагать все потолковее, чтобы вам было легче читать. Понятное дело, я не помню дословно, кто и что говорил, поэтому кое-что буду пересказывать своими словами, а кое-что буду пропускать – всякую скукотищу. Про погоду, например.
– Что случилось? – спросила я, стоя на крыльце, вероятно, с встревоженным лицом.
– Ну съешь хотя бы тост, Саймон.
Папа покачал головой:
– Некогда, нам надо ехать. Неизвестно, сколько ему осталось.
– Нам? – удивилась мама.
– Ты разве не собираешься?
– Давай задумаемся на минутку…
– А вдруг у него нет этой самой минутки! Надо торопиться.
– Если ты так считаешь, пожалуйста, не буду тебе мешать. Но я остаюсь здесь. Тебе известно, как я отношусь…
– Что случилось? – снова спросила я. На этот раз громче и, вероятно, с еще более встревоженным лицом. Родители – ноль внимания.
Папа потер виски, взъерошив седые прядки:
– Что я скажу ему? Столько времени прошло…
Мама поджала губы:
– Понятия не имею.
– О ком вы говорите? – настаивала я.
– Он меня, чего доброго, и к себе в комнату не пустит, – продолжал папа.
– Судя по всему, он в своем теперешнем состоянии даже не поймет, что это ты, – заявила мама.
– Кто не поймет? – Я шагнула на дорожку.
– Тапочки! – прикрикнула мама.
Я вернулась на крыльцо и вытерла ноги о коврик:
– Кто-нибудь скажет мне наконец, что случилось?
Последовала пауза. Долгая пауза.
– Это дедушка, – сказал папа.
– У него был удар, – сказала мама.
– Ох, – сказала я.
Не слишком участливо с моей стороны. Могу в свое оправдание сказать, что долгие годы не видела дедушку. Помню, как завидовала папе: ему на Причастии в дедушкиной церкви дали просфору, а нас мама к алтарю не пустила. А еще помню, как играла с псалтырем – старалась захлопнуть в нем пальцы Софи, распевая мотивчик из «Челюстей», а дедушка хмурился. У него был большой сад с высоченными подсолнухами. Однажды я устроила домик у него в гараже, а он дал мне бутылку выдохшегося лимонада для кукол. Потом была какая-то ссора, и больше мы к дедушке не ездили. Не знаю, что там стряслось, только уехали мы от дедушки даже без обеда. У меня в животе урчало от голода, и нам в кои-то веки разрешили поесть в «Макдоналдсе». Мама была очень расстроена – я заказала биг-мак и самую большую порцию картошки, а она и слова не вымолвила.
– Ты и впрямь остаешься? – спросил папа.
Мама подтянула резиновые перчатки:
– А кто, интересно, присмотрит за девочками?
– Я! – выпалила я, потому что в голове у меня внезапно созрел план. – Я присмотрю!
Мама нахмурилась:
– Не думаю.
– Она уже взрослая, – сказал папа.
– А если что-нибудь случится?
Папа протянул свой телефон:
– А вот это на что?
– Ну не знаю… – Мама, закусив губу, пристально смотрела на меня. – А как же твоя библиотека?
Я пожала плечами:
– Позвоню и объясню, что у меня семейные обстоятельства.
– Вот и славно, – сказал папа. – Договорились.
Птица села на капот машины. Певчий дрозд. С минуту мы смотрели на него – из клюва у него свисал червяк. Потом папа взглянул на маму, мама взглянула на папу, дрозд упорхнул. Я скрестила пальцы за спиной.
– Послушай, думаю, мне все-таки лучше остаться с девочками, – неуверенно начала мама. – Софи надо разучивать гаммы, и я бы позанималась с Дот…
– Не пользуйся ими как предлогом, Джейн! – Папа стукнул кулаком по бедру. – Ясно же, ты просто не хочешь ехать. Имей, по крайней мере, мужество признать это.
– Прекрасно! Ну тогда и ты имей мужество признать, Саймон. Мы же оба знаем, что твой отец не желает меня видеть.
– Он в своем теперешнем состоянии даже не поймет, что это ты! – парировал папа, в упор глядя на маму. Это был ловкий ход – повторить ее же собственные слова. Мама это поняла и, сдаваясь, со вздохом пошла к дому, снимая на ходу перчатки.
– Будь по-твоему, но знай – я к его комнате и близко не подойду!
И мама скрылась в доме.
Папа, скрипнув зубами, глянул на часы. Я подошла к машине, по-прежнему держа скрещенные пальцы за спиной:
– Вы надолго в больницу, да?
Папа почесал в затылке, вздохнул:
– Скорей всего.
Я расплылась в самой ободряющей ухмылке:
– Не беспокойся за нас. Все будет нормально.
– Спасибо, детка.
– А если задержитесь, так я на вечеринку просто не пойду. Подумаешь, ерунда. То есть Лорен, конечно, расстроится, ну ничего, переживет. – Я выдала это не моргнув глазом, так что папа легко мог решить, что мама уже согласилась. Он нажал на клаксон, чтобы поторопить ее.
– Когда начинается твоя вечеринка?
– В восемь, – ответила я слегка изменившимся голосом.
– К этому времени мы уже вернемся… во всяком случае, я надеюсь. Если хочешь, я тебя подвезу.
– Отлично! – Еле сдерживая улыбку, я бегом вернулась в дом.
В середине дня мама позвонила нам и сообщила, что дедушкино состояние стабилизировалось. Приглушенным больничным голосом она говорила, что папа справляется и чтоб я вытащила из морозилки вырезку на обед. Я ухмыльнулась – обожаю стейки! Все складывалось идеально. Я пошла и налила себе лимонаду со льдом, ледяные кубики тихонько позвякивали в стакане. И еще апельсин взяла. Остаток дня я чудесно провела на солнышке в саду – написала очередную главу про Биззла Бэззлбога, наполнила птичью кормушку на ветке дерева у задней двери. Птицы тотчас, треща крыльями, устремились к кормушке – сорока (старая знакомая), зяблик (осторожный, сначала опустился на землю) и ласточка (ас! такие фигуры высшего пилотажа над клумбой выделывала). Я, до смешного счастливая, смотрела и смотрела на них. Птицы – это мое. Я знаю практически все виды птиц, которые водятся в Англии. Ей-богу. Без хвастовства.
В саду желтели сотни одуванчиков. Я вам один нарисовала – вдруг в вашей местности другие сорняки или вообще сорняков нет. Мне думается, Техас, он сухой, может, даже – пустыня с миражами. Держу пари, вам из окошка видны бескрайние золотые пески. И, мистер Харрис, это же мука мученическая. Впрочем, может, вы неравнодушны к пляжам?
Я сорвала жирный одуванчик, плюхнулась на траву и, задрав ноги на вазон, принялась крутить цветок в руке. Солнце на небе было в точности такого же цвета, как мой одуванчик, горячий желтый луч протянулся между ними. Блистающая связующая нить… а может, просто первый загар на руке, но на мгновение мне показалось, что я и вселенная – звенья одной гигантской цепи. Все имело значение, и все имело смысл. Словно кто-то расписал мою жизнь по дням и часам.
Кто-то другой, а не моя младшая сестренка.
– Нравится?
Надо мной стояла Дот в розовом платье. Свою книжку с головоломками она зажала под мышкой, чтобы освободить руки для разговора, потому что она у нас глухая. Я скосила глаза на картинку. Дот не в том порядке соединила точки, и бабочка, которой следовало порхать в небесах, вот-вот должна была потерпеть крушение в кроне дерева. Я засунула одуванчик за ухо.
– Очень!
– Больше чем шоколад?
– Больше, – жестами ответила я.
– Больше чем… мороженое?
Я сделала вид, что задумалась.
– Смотря какое мороженое.
Дот шлепнулась на свои пухлые коленки.
– Если клубничное?
– Больше, чем клубничное.
– А если банановое?
Я покачала головой:
– Больше!
Дот радостно захихикала и наклонилась ко мне. – Правда, больше, чем банановое? Я чмокнула ее в нос.
– Больше, чем любое мороженое в целом свете!
Дот отбросила книжку на траву и растянулась рядом со мной, ветерок раздувал ее длинные волосы.
– А у тебя за ухом одуванчик.
– Точно.
– Почему?
– Они мои любимые цветы, – соврала я.
– Больше, чем нарциссы?
– Больше, чем любые цветы во всей вселенной, – я решила сразу пресечь дальнейшие вопросы, потому что входная дверь открылась, и в холле раздались шаги. Я села, прислушиваясь. Дот непонимающе уставилась на меня.
– Мама с папой, – объяснила я.
Дот вскочила на ноги, но что-то в голосах родителей заставило меня схватить ее за руку и остановить. Через открытое окно было слышно – они ссорятся. Я нырнула за куст, дернула Дот за собой. Та засмеялась, полагая, что это какая-то игра, а я осторожно раздвинула листья.
Мама шваркнула чашку на кухонный стол.
– Как ты мог на это согласиться!
– А что я должен был сделать?
Мама сердито ткнула выключатель ни в чем не повинного чайника.
– Поговорить со мной! Посоветоваться!
– Как я мог? Тебя же не было в палате!
– Это не оправдание.
– Он их дедушка, Джейн. Он имеет право их видеть.
– Не говори ерунды! Они сто лет про него знать не знали.
– Тем важнее для них побыть с ним рядом сейчас, пока не поздно.
Мама закатила глаза. Дот крутилась и вертелась, норовя вырваться. Я зажала ей рот рукой и сделала страшные глаза: ш-ш-ш! Мама выхватила из ящика чайную ложку и со стуком задвинула ящик на место.
– Мы давным-давно все решили. Давным-давно! Я не собираюсь начинать все сначала, только потому, что твой папаша слегка…
– У него был удар!
Мама швырнула ложку в чашку.
– Это ничего не меняет! Ровным счетом ничего! И вообще на чьей ты стороне?
– Не должно быть никаких сторон, Джейн. Я больше не желаю этого. Мы одна семья.
– Расскажи об этом своему… – начала было мама, но тут Дот укусила меня за палец и вырвалась на свободу.
Что я могла поделать? Она умчалась на всех парах, прошлась колесом по лужайке, выставив напоказ свои трусики, и под конец грохнулась на траву. Мама с папой изумленно глядели в окно, а Дот сорвала одуванчик – только этот был белый, пушистый; целый шарик таких невесомых штучек, похожих на мертвых фей. Солнце зашло за тучку, Дот сильно дунула, и одуванчика не стало. И, мистер Харрис, на этом я заканчиваю, потому что устала, и к тому же у меня левая нога затекла.
Зои
Сказочная ул., 1
Бат
2 сентября
Уважаемый мистер Харрис!
Знаете, чем хорош этот сарай? Здесь нет посторонних глаз. Вообще ничьих глаз. Только восемь паучьих, и те на меня не смотрят. Паук посиживает на своей паутине на подоконнике и таращится в окно на силуэт дерева, на облако, на серп луны, серебром отражающийся в его глазах. О мухах небось мечтает или еще о чем.
Завтра будет иначе. Снова будут глаза. Печальные и любопытные, бесстыдно пялящиеся и старающиеся не смотреть мне в лицо, но поглядывающие исподтишка, когда я вхожу в школу. Никуда от них не спрячешься, даже в туалете (если вы об этом подумали). В прошлом семестре несколько девчонок подкараулили меня, когда я выходила из кабинки, подскочили, окружили. Все-то им хотелось знать – что да как, где да когда (только не кто), потому что они все были на его похоронах.
Вопросы вопросы вопросы вопросы – именно так: громче, громче… Я не знала, что им сказать. Это становилось подозрительным, нужно было найти какие-то слова, но в голове зияла черная дыра. Вакуум. Ни единого слова. По спине пошла испарина, меня словно проткнули раскаленной спицей от темени до копчика. Я до отказа отвернула кран. Вода с брызгами хлестала мне на руки, пытаясь смыть вину. Я скребла руки изо всей мочи, все сильнее, сильнее. И хватала ртом воздух, все быстрее, быстрее. А девчонки подбирались все ближе, ближе… Я не могла выносить этого ни секундой дольше и бросилась наутек, а в дверях налетела на нашу учительницу английского. Та только глянула на меня и сразу потащила к себе в кабинет.
Там на стене висел портрет леди Макбет, а под ним цитата: «Прочь, проклятое пятно!»6 Я не знаю, мистер Харрис, знакомы ли вы с Шекспиром, но, если вам интересно – леди Макбет сокрушалась не из-за прыщика на подбородке. Я таращилась на окровавленные руки леди Макбет, и мои собственные руки ужас как дрожали.
– Ну полно, полно. Посиди тут спокойненько. И не волнуйся – мы никуда не торопимся, – участливо приговаривала миссис Макклин. Интересно, она это всерьез? То есть я буду сидеть за ее столом со стопкой тетрадок до скончания времен и мне полегчает? Я терпела из последних сил, а она похлопывала меня по руке, требовала, чтоб я дышала, уверяла, что я молодец, храбрая девочка и что ей ужасно жалко. Будто не я, а она виновата в том, что тело его лежит в гробу.
Вот это страшнее всего – знать, что он под землей. С распахнутыми глазами. Карими глазами, так хорошо мне знакомыми. Они вглядываются в мир наверху, но не могут его разглядеть. Рот у него тоже открыт, словно выкрикивает правду, но ни одна живая душа не слышит. Иногда я даже вижу его ногти – окровавленные, обломанные. Он выцарапывает на крышке гроба слова – длинное объяснение того, что произошло 1 мая. Никто никогда не прочтет его под землей.
Но знаете, мистер Харрис, эти письма могут помочь. Быть может, я буду рассказывать, рассказывать вам эту историю, и слова на крышке гроба начнут потихоньку стираться, пока не пропадут совсем. Его ногти заживут, и он сложит руки на груди и, наконец, закроет глаза. А потом приползут черви и примутся за его плоть, но это станет лишь облегчением, и его скелет улыбнется.
Часть вторая
Ну, да ладно. Вернемся к прошлогодней истории. Надо вам рассказать, что было дальше, после родительской перепалки из-за дедушки. Они старательно делали вид, будто ничего такого не произошло, но напряженность-то осталась. Да еще какая, хоть ножом режь. Что, вероятно, было бы проще, чем разрезать стейк у меня на тарелке. Раньше мама никогда не портачила с едой, а тут все было пережарено-переварено. Надеюсь, вы не считаете меня неблагодарной. Вам небось тюремная еда до чертиков надоела – все каша да каша, как мне кажется. Я в мюзикле «Оливер!» видела. Стражники-то сами небось пиццу лопают, прямо перед вашей камерой. А запах-то до вас долетает, и у вас, у бедняги, слюнки так и текут, и вы еле сдерживаетесь, чтоб не запеть «О, чудо-еда»7 с акцентом кокни8.
Если вас это хоть капельку утешит, в тот вечер мамина стряпня была вовсе не чудо – мы уже через пять минут поставили крест на стейке.
– Почему я раньше не видела дедушку? – вдруг жестами спросила Дот.
Папа взял свой бокал, но не отпил ни глотка.
– Ты его видела, солнышко, – отозвалась мама. – Ты просто не помнишь.
– А он мне понравился?
– Ну… ты была еще слишком маленькой, чтобы иметь свое мнение.
– Он выздоровеет?
– Мы надеемся. Хотя сейчас ему очень плохо.
– А завтра ему станет лучше? Или послезавтра? Или послепослезавтра?
– Прекрати задавать дурацкие вопросы, – пробормотала Соф. Дот (она у нас учится читать по губам) озадаченно уставилась на нее. – Прекрати задавать дурацкие вопросы! – нарочно еще быстрее затараторила Соф.
– Софи… – строго обронила мама.
– Дедушка выздоровеет, детка, – жестами ответил папа. Руки у него медлительные, неловкие. – Он в больнице, но ему не хуже.
Мама обняла Дот за плечи, уткнулась носом ей в темя.
– Не переживай.
– А я тоже переживаю! – вдруг объявила Соф. – Ну, там, а вдруг он умрет или типа того?
– Не драматизируй, – вздохнул папа.
Я глянула на напольные часы. До начала вечеринки сорок пять минут. Я принялась насвистывать. Вообще-то обычно я не свищу. Мама проводила меня подозрительным взглядом, когда я понесла к раковине свои тарелки. Кафельный пол холодил босые ноги.