Грейс пожала плечами.
– Возможно. Но это не столь существенно. Дело в том, что он очень ясно дал понять, что для него важно. И постоянно напоминал ей о том, какие уродливые у нее ступни. С самого первого дня. А когда они разошлись, ее ноги шли первым пунктом в списке причин, почему он не может больше с ней жить. Он, конечно, полный болван, но при этом болван честный и прямолинейный. И ведь она все равно вышла за него замуж, хотя было предельно ясно, что он проявляет к ней неуважение. Неужели она думала, что он изменится?
Сильвия вздохнула и, достав из заднего кармана телефон, судя по всему поставленный на виброзвонок, заметила:
– Говорят, люди меняются.
– Это ошибка, – авторитетно заявила Грейс.
Глава третья
Не мой город
Рирден не всегда был вотчиной владельцев спекулятивных инвестиционных фондов и прочих разного рода Властелинов Вселенной. Основанная в девятнадцатом веке для обучения сыновей и дочерей рабочих, эта школа сразу стала ассоциироваться с интеллектуалами-атеистами еврейского происхождения и их детишками-леваками. Ее также посещали отпрыски журналистов и художников, некогда попавших в черные списки актеров и фолк-певцов с высокой социальной ответственностью. Ровесники Грейс, учившиеся там, испытывали некую болезненную гордость оттого, что их школу уничижительно называли «богемной» (и не где-нибудь, а в «Путеводителе по частным школам»). Однако за следующие десятилетия Рирден, как почти все частные школы на острове Манхэттен (в дополнение к нескольким в Бруклине), значительно изменил свою «направленность» – не столько в политическом, сколько в финансовом отношении.
Сегодня типичный папаша учащегося Рирдена делал деньги из других денег, только и всего. Это был самоуверенный, настырный и чрезвычайно богатый человек, почти всегда отсутствовавший дома. А типичная мамаша являлась бывшим адвокатом или финансовым аналитиком, теперь поглощенная тем, что следила за содержанием многочисленных домов и занималась воспитанием многочисленных детей. Это была очень худая дама, почти всегда крашеная блондинка, обычно спешившая в фитнес-центр, а вся ее жизнь умещалась в дорогой дамской сумочке «Биркин» с белой прошивкой. В школе учились в основном белые (причем евреи уже не составляли большинство), хотя было и немало детей, происходивших из Азии и Индии. Об этих учащихся и гораздо меньших по численности выходцах из афроамериканских и латиноамериканских семей много говорилось в рекламных буклетах Рирдена, но о тех, кто действительно пользовался привилегиями при поступлении, умалчивалось. Это были отпрыски прежних выпускников Рирдена, мужчин и женщин, которые вовсе не относились к титанам современной промышленности или ее жонглирующим деньгами аналогам, а были простыми людьми, как и их предки, работавшими в сфере искусства, науки или, как Грейс, занимавшимися так называемым лечебным делом. Они ходили в эту школу до наплыва денег, когда это учебное заведение еще не поглотило чувство собственной исключительной важности.
Эра Грейс (1980-е годы) пришлась на закат простоты и непритязательности этой школы, на период до того, как все эти Властелины Вселенной наводнили независимые городские школы и выбросили за борт старую гвардию. В те дивные времена Грейс и ее одноклассники знали, что они не из бедных, однако в то же время не считали себя и богатыми. (Даже тогда в Рирдене училось несколько детей очень и очень состоятельных родителей, их привозили в школу в длинных лимузинах с шоферами в форменных фуражках, из-за чего дети сразу же подвергались насмешкам.) Большинство семей жило в стандартных шестикомнатных апартаментах в Верхнем Ист- и Вест-Сайде (в те времена подобное жилье могли себе позволить почти все семьи с одним работающим взрослым – врачом или бухгалтером), хотя некоторые бунтари обитали в Гринвич-Виллидж и Сохо. По выходным и на лето они перемещались в небольшие (и не очень благоустроенные) дома в округах Уэстчестер или Патнам, или же, в случае Грейс, – в скромный домик у озера на северо-западе штата Коннектикут, загадочным образом приобретенный ее бабушкой (и тезкой) в разгар Великой депрессии за смешную по теперешним временам сумму в четыре тысячи долларов.
Нынешние родители, которых Грейс встречала на празднике по случаю начала учебного года, с недоумением смотрели на нее, узнав, что она психоаналитик, а ее муж – врач. Им было непонятно, как вообще возможно обитать в таком тесном жилище, как квартира Грейс на три спальни, или же какой смысл ехать далеко, куда-то в Коннектикут, если там не загородное поместье с конюшней, теннисным кортом и гостевым домиком. Мир, который населяли эти родители, предназначался для титанов и работников, которых они нанимали, чтобы те их обслуживали. Титаны обитали на Пятой или Парк-авеню в апартаментах, состоявших из нескольких смежных квартир, простиравшихся на два или три этажа, с помещениями для постоянно проживающей там прислуги и для роскошных увеселений. Когда эти новые рирденские семейства уезжали на выходные, то обязательно на частные острова, в имения высоко в горах или во дворцы в Хэмптонсе, где в конюшнях их ждали лошади, а на пирсах стояли яхты.
Грейс пыталась не обращать на это внимания. Старалась напоминать себе, что в школе учится Генри, а не она, и почему ее должно так сильно волновать неравенство между богатыми и отвратительно богатыми, если Генри рос добродушным и независтливым ребенком. Его одноклассники, возможно, росли в роскошных апартаментах, где прислуживала жившая там семья (муж – дворецкий, жена – повар), за детьми ходили табуны нянек, которых потом сменяли табуны гувернеров и учителей. Им, наверное, еще в детском саду дарили айфоны, а в третьем классе – кредитные карточки, однако это, похоже, никак не влияло на Генри. И Грейс изо всех сил старалась, чтобы это никак не влияло и на нее.
Затем как-то раз в субботу ее унизили, да так безыскусно и нарочито, будто с размаху ударили лицом о дверь, и это раз и навсегда разрушило все ее старания смотреть на жизнь жизнерадостно и оптимистично. Грейс подвозила Генри на празднование дня рождения в пентхаус на Парк-авеню, где из окон открывался головокружительный вид на все стороны света. Оттуда, где она стояла на мозаичном полу лестничной площадки рядом с частным лифтом, за выложенным мрамором сводчатым проходом можно было разглядеть детей, носившихся по огромной гостиной за волшебником в шляпе-котелке. Грейс едва успела передать кому-то из прислуги (секретарю? аниматору?) подарочный набор «Сделай сам», как к ним вышла радостная хозяйка дома.
О ней, матери именинника, Грейс знала не очень много, разве что ее звали Линси и родом она была откуда-то с Юга. Высокая и стройная, с непропорционально большой и подозрительно округлой грудью, вовсю использующая расплывчатое местоимение «вы», общаясь с родителями и детьми, когда по утрам привозила сына в школу. (Грейс пришлось признать, что «вы» – очень мило и чрезвычайно полезно, когда не можешь вспомнить чье-то имя. Она была совсем не уверена, что Линси за те три года, что их сыновья проучились в одном классе, запомнила, как ее зовут.) Помимо одноклассника Генри в Рирдене учились старшие дети мужа Линси от первого брака. Он занимал какой-то высокий пост в инвестиционном банке. Надо сказать, Линси всегда вела себя очень мило, и только, но за внешним лоском хороших манер больше, похоже, ничего не скрывалось.
Еще одним фактом, который Грейс удалось узнать о Линси, было то, что она обладала потрясающей коллекцией сумочек «Биркин» от «Гермеса» во всей цветовой гамме из страусиной, крокодильей и простой кожи. Грейс нравились эти сумочки, и у нее была одна такая, из коричневой шагреневой кожи, подарок от Джонатана на тридцатилетие. (Беднягу Джонатана заставили буквально стоять на ушах в бутике «Гермес» на Мэдисон-авеню, так как по своей очаровательной наивности он вообразил, что можно просто зайти и купить сумочку «Биркин». Восхитительно!) Она с большим трепетом относилась к этой дивной вещице, и сумочка обитала в платяном шкафу на выстланной тканью полке со своими вдовствующими тетушками – двумя «Келли» от «Гермеса», унаследованными от матери. В глубине души Грейс очень хотелось посмотреть на сумочки Линси, особенно в коллекции, находящейся где-то в недрах огромных апартаментов (возможно, в отдельном шкафу или даже погребе!), и надеялась, что ее пригласят на экскурсию.
– Здравствуйте! – приветствовала Линси прибывших Генри и Грейс.
Генри без приглашения ринулся в гостиную к ребятам, а Грейс стояла перед хозяйкой, гадая, могут ли они установить более близкий контакт. Через еще один сводчатый проход, очень длинную столовую и открытую дверь она заметила еще нескольких матерей, пивших кофе, рассевшись вокруг «кухонного островка». Вообще-то кофе можно выпить, подумала Грейс, ведь сейчас субботнее утро. Хотя днем она и назначила внеочередной сеанс паре в кризисном состоянии, до того времени никаких дел у нее не было.
– Очень рада, что вам удалось выбраться! – продолжила хозяйка со своим всегдашним радушием. – Праздник закончится в четыре часа. – Затем она сообщила Грейс, что в случае необходимости один из консьержей с удовольствием вызовет ей такси.
Консьерж с удовольствием вызовет ей такси.
Грейс оцепенело двинулась к двери и оцепенело вошла в лифт, потом долго ехала вниз. В доме, где она выросла и жила по сей день, консьержами работали преимущественно ирландцы, болгары или албанцы, дружелюбные ребята, добровольно отбывавшие вахту в пожарной команде в Куинсе и показывавшие ей фотографии детишек. А еще они придерживали дверь и подносили вещи, если не дать им знать, что это не нужно. И, конечно, они вызывали такси. Разумеется. Ей не надо говорить, что вызывали.
Выйдя тем утром на Парк-авеню, она ощутила приступ тошноты, словно провинциалка из Канзаса, внезапно попавшая в нереальный мир цветного кино. Именно это здание, где жила Линси, было знаменито тем, что в свое время там во множестве проживали дельцы эпохи дикого капитализма. Адвокат, партнер ее отца, долгие годы там жил, и Грейс много раз бывала на новогодних празднествах в зале несколькими этажами ниже Линси, в нарядном платье, тщательно выбранном матерью, лакированных кожаных туфельках от «Тру Тред» и с маленькой сумочкой. Вестибюль с тех пор, разумеется, много раз отделывали заново – наверное, часто – и Грейс поняла, что больше не может припомнить особенную пышность «Века джаза», которую она всегда ассоциировала с этим зданием. Сегодня здесь царили гранит, мрамор, глянец и высокие технологии с привратниками в униформе и охранниками, заметными лишь настолько, чтобы знать, что они здесь. И из этого холодного воплощения отвратительного богатства она вышла на улицу. Стояла весна, и цветы, растущие на клумбах разделительных полос Парк-авеню, распускались на дорогущей земле, ярко-розовые и ярко-желтые, соперничавшие с неярким солнечным светом. Сколько лет и она любовалась цветами на разделительных Парк-авеню? Сколько лет рождественских елок, статуй Фернандо Ботеро и стальных скульптур Луизы Невельсон на Девяносто второй улице, олицетворяющей собой Манхэттен? Она даже помнила стародавний праздничный крест, образованный зажженными в рождественскую ночь огнями офисов, из тех времен, когда здание «Метлайф» принадлежало авиакомпании «Пан-Ам», когда изображение креста, освещавшего южную часть Парк-авеню, не вызывало никаких эмоций, не говоря уже о возмущении – вот в какие времена она могла припомнить этот проспект.
Консьерж с удовольствием вызовет ей такси.
«Не мой это город, – подумала она тогда, повернув на север вдоль проспекта. – Когда-то был моим, а больше не мой». Она никогда, за исключением учебы в колледже, нигде больше не жила, и никогда на самом деле и не думала куда-то переехать. Но опять же – Нью-Йорк не придавал особого значения тем, кто всю жизнь тут прожил. Забавный в этом отношении город: он принимал тебя сразу, как только ты выходил из автобуса, самолета или на чем ты там добрался. Никакого долгого вынужденного испытательного срока, в течение которого тебя могут считать иностранцем, уроженцем Великих равнин или Новой Англии, пока у тебя, наконец, не появятся праправнуки, которые унаследуют привилегии коренного жителя. Здесь ты становился своим по приезде или как только начинал выглядеть так, будто тебе есть, куда ехать, и нужно поскорее туда добраться. Нью-Йорку не было дела до твоего акцента или до того, приехал ли кто-то с отцами-поселенцами. Вполне достаточно, что ты решил приехать сюда, хотя мог бы отправиться куда-то еще (впрочем, почему кому-то захотелось бы податься куда-то еще, само по себе являлось загадкой). Грейс, родившаяся на Семьдесят седьмой улице и выросшая на Восемьдесят первой, сейчас жившая в квартире, где провела детство, определившая сына в школу, где сама училась, ходившая в ту же химчистку, что и ее мать, ужинавшая в тех же ресторанах, что нравились ее родителям, покупавшая сыну обувь в «Тру Тред», том самом магазине, куда ее водили маленькой девочкой (где Генри мог сидеть на том самом стульчике, где сидела Грейс, и ножку ему мерили той же линейкой, что и его матери), была жительницей Нью-Йорка. Джонатан вырос на Лонг-Айленде, но тоже превратился в ньюйоркца в ту самую минуту, когда повернул ключ в двери их первой безликой нью-йоркской квартиры в башне белого кирпича на Восточной шестьдесят пятой улице рядом с Мемориалом. И Линси, недавно прибывшая под ручку с новым мужем и проведенная прямиком в шикарные апартаменты в легендарном доме, – жизнь на Манхэттене ей преподнесли в своеобразном подарочном наборе «Большое яблоко» (этот магазин, эта школа, этот косметолог, это агентство недвижимости), – чьих подружек так же привезли, взяли замуж и «упаковали», воспринимавшая город не как историю, которая началась задолго до ее появления и продолжится (хочется надеяться) долго-долго и после ее ухода, а как место, где ей довелось жить вместо, скажем, Атланты, округа Ориндж или милого пригорода Чикаго, – она тоже была жительницей Нью-Йорка. Господи боже!
Салли, конечно же, была права в том, что Генри не нужно отвозить на занятия музыкой, не говоря уже о том, чтобы забирать его оттуда. Нью-йоркские дети обычно свободно передвигались по городу с десяти лет, и многим другим двенадцатилетним мальчишкам не понравится видеть мамаш в мраморном вестибюле школы Рирден в три пятнадцать дня. Однако Генри по-прежнему выискивал ее своими с опушенными длинными ресницами глазами, когда спускался из класса, по-прежнему выказывал едва заметное облегчение, что она здесь, что она все-таки за ним приехала. Для нее это было лучшей минутой.
И вот он пришел, неся скрипку в рюкзачке, при виде его Грейс всегда замирала (такой дорогой инструмент, с ним так небрежно обращаются и т. д.). Он легко обнял маму, говоря скорее «Пошли отсюда», нежели «Рад тебя видеть», и Грейс вышла за ним на улицу, подавляя привычный порыв застегнуть сыну куртку.
Когда они отошли примерно с квартал от школы, он взял ее за руку. Он не избавился от этой привычки, и она старалась не сжать его руку в ответ. Вместо этого спросила:
– Как день прошел? Как Джона?
Джона Хартман был у Генри бывшим лучшим другом. Как-то раз в прошлом году он холодно заявил, что их долгое партнерство теперь окончено, и в последующие месяцы едва его замечал. Теперь у Джоны появилось двое новых друзей, с которыми он, похоже, не расставался.
Генри пожал плечами.
– Тебе тоже можно заводить новых друзей, – продолжила она.
– Знаю, – ответил Генри. – Ты и раньше мне говорила.
Но ему хотелось дружить с Джоной. Разумеется. Они вместе ходили в детский сад, и в результате стали играть вместе каждое воскресенье. Каждое лето Джона в августе гостил в их доме у озера в Коннектикуте, и там ребята ходили в местный дневной лагерь. Но в прошлом году семья Джоны распалась, отец уехал, а мать перевезла детей в квартиру в Вест-Сайде. По правде сказать, Грейс вовсе не удивлялась тому, что Джона вел себя импульсивно, стараясь управлять тем немногим в жизни, чем, как ему казалось, он мог управлять. Она пыталась обсудить создавшуюся ситуацию с Дженнифер, матерью Джоны, но безуспешно.