Нет нужды говорить, что первая – радужная – концепция никуда не годится, а прогресс, лишенный онтологической перспективы и духовной глубины, заключается исключительно в усовершенствовании всевозможных гаджетов, нарастании всеобщей суеты и неусыпного контроля за мыслями, словами и поведением.
Но и вторая, в полном соответствии с «парадоксом критянина» – раз все вокруг ложь, то и эти слова ложны, – не соответствует действительности. Нет на свете никакого «живого музея» и описанной Германом Гессе мифической Касталии, а вечную философию и примордиальную традицию просто выдумал, томясь от каирской скуки, печальный суфий Рене Генон.
А значит, в реальности существует только одинокий человек на обочине ойкумены с вьющейся у ног любимой собакой и автоматической винтовкой в руке. Впрочем, государственный запрет на владение оружием с легкостью преодолевается заменой его на банальный зонтик или трость. Да и сам человек при ближайшем рассмотрении оказывается просто шатающейся от ветра забытой и выгоревшей пошловатой картонной рекламой ковбоя Мальборо, падающей на землю и рассыпающейся в пыль от первого физического прикосновения.
И все в конце концов редуцируется в тот формат, с которого и начиналось. Остается только книга, только слово. Пачка листов формата А4, легко уносимая ветром или сгорающая в огне. А кроме того, разве теперь ее кто-нибудь читает? Максимум – смотрят картинки.
Мне не близки все эти спекулятивные конструкции и их диалектические метаморфозы, упирающиеся в крайности. От жизнерадостной тоталитарной утопии до депрессивного солипсического столбняка. И я, разумеется, не претендую ни на какие широкие обобщения и далеко идущие выводы. И не несу за них никакой ответственности, если кому-то все же придет в голову осмыслить историю, изложенную в этой книге в широких масштабах.
Я попросту рассказываю про частную и публичную жизнь одной-единственной картины – дома и за границей; о людях и учреждениях, имевших к ней отношение в разные времена. О переменчивости взглядов, хрупкости и надуманности репутаций и предполагаемом, но не принудительном значении живописных символов. Может быть, это будет кому-то интересно.
Другая задача, которую я поставил перед собой, заключается в попытке спасти от незаслуженного забвения и мародерства ленинградскую художницу Марию Марковну Джагупову и ее соседку, подругу, коллегу, близкого человека Елизавету Яковлевну Яковлеву. Устоявшийся канон рисует в качестве основных агентов беспамятства и фальсификации истории коммунистическую власть и ее политическую полицию. Это правда. Сколько людей, рукописей, картин, рисунков и нерожденных детей – пуля палача простреливает насквозь несколько поколений – безвозвратно исчезли в недрах системы тотального террора или ее эквивалента – стреноженного и пронизанного страхом безвоздушного общественного бытия. Но рассмотренный мной случай показывает, что все обстоит гораздо хуже. Коллеги по цеху и пламенные гуманитарии могут дать сто очков вперед любым партийным пираньям.
Несколько слов я должен сказать о жанровых особенностях моего сочинения. Когда я начинал его, движимый вполне определенным набором обжигающих и деструктивных эмоций, то чаще всего мне на ум приходило слово «пасквиль». Не в том пошлом и негативном смысле, которым злоупотребляли циничные советские пропагандисты, применяя этот устоявшийся литературный термин к произведениям неподцензурной словесности. Скорее, я склонялся к классическим образцам, прикреплявшимся жаждущими правды и возмездия римлянами к истукану, прозванному по не совсем понятной для нас причине «Пасквино». Однако, осознав масштаб описываемого явления, его распространенность и опасность, я понял, что пишу на самом деле не боевой листок, не «мазаринаду», а то, что в девятнадцатом веке именовалось «скорбным листом», а именно «историю болезни». Глубина поражения и распространенность метастазов вполне давали на это право и даже вменяли в обязанность. Всякий цивилизованный человек, дочитав книгу до конца, на мой взгляд, должен согласиться с этим суждением. И задуматься о радикальных методах лечения. Или причислить себя к организованным преступным группировкам. И поразмышлять на досуге о физическом устранении автора.
Но к финалу я понял, что смысл текста и шире, и глубже прикладных дисциплин обличения неправды и констатации недуга. Тем самым на первый план, совершенно против моей воли, стал выходить специфический жанр «назидательного романа», в том его понимании, какое Хосе Ортега-и-Гассет прилагал к небольшим по объему произведениям Сервантеса, констатируя: «Все рассказанное в этих романах неправдоподобно, да и сам читательский интерес зиждется на неправдоподобии».
Осознав всю глубину пропасти, в которую я падаю, рискнув раскручивать повороты сюжета в романной плоскости, я резко прекратил даже поползновения в эту сторону, удалив всю возможную и невозможную беллетристическую составляющую.
Однако архивные документы уже против моей воли персонифицировались, заговорили каждый своим языком, а некоторые даже приобрели тонкие абрисы лиц, походку и стать. Поэтому, по некотором размышлении, я решил остановиться на маловостребованном жанре «архивного романа», изложенного в форме истории тяжелой болезни с остаточными элементами пасквиля. Структура текста временами невольно имитирует «рамочное повествование». Торопливый читатель, следящий только за основной фабулой, легко может пропускать дополнительные и сопутствующие сюжеты.
В написанной мной истории есть и детективный компонент, но он является сугубо факультативным и ничего не определяющим. Столько лет прошло, и следы для уголовного преследования давным-давно остыли.
Более всего настоящая книга, на мой взгляд, может быть интересна молодым амбициозным художникам, желающим знать, что могут сделать с их творчеством и судьбами «благодарные» потомки, коллеги и просвещенные искусствоведы.
И еще в этой книге нет абсолютно никакой политики. Только бизнес, жадность, глупость, наглость и мерзость, as usual.
Без помощи некоторых людей моя работа никогда не была бы выполнена. Я искренне благодарен покойным Аркадию Зозулинскому, Соломону Шустеру, Александру Шлепянову и Нелли Смирновой.
Неоценимые сведения, соображения, крупицы информации или хотя бы лучи поддержки вольно или невольно мне передали Константин Акинша, Михаил Каменский, Валентин Шустер, Джоанна Викери, Доротея Альтенбург, Елена Гордон, Владимир Рощин, Михаил Мейлах, Алекс Рабинович, Иван Толстой, Александр Кузнецов, Павел Мельков, Анатолий Иванов, Наталия Курникова, Артур Чурлицкий, Виктор Касаткин, Александр Касаткин, Никита Семенов, Ильдар Кутуев, Рене Клеман, Ристо Румпуннен, Алена Спицина, Зинаида Курбатова, Марина Бокариус, Марина Басманова, Алексей Безобразов, Наталия Першина, Джеймс Баттервик, Наталья Шкуренок, Елена Кузнецова, Александра Матвеева, Сергей Светлаков, Мария Островская, Владислав Трифонов, Анна Эткинд, Юрий Штенгель, Евгения Левитина, Марина Бадхен, Александр Бадхен, Михаил Лепехин, Георгий Нисин, Борис Кантин и Сергей Литвинов.
Содействие мне оказали сотрудники петербургских архивов – ЦГАЛИ, ЦГА[3], Архива Академии художеств и Объединенного ведомственного архива культуры, Музея истории Санкт-Петербурга и Пермской художественной галереи.
Я благодарен за подробные консультации сотрудникам Российской национальной библиотеки, Нотариальной палаты Санкт-Петербурга и Пензенского художественного училища имени К. А. Савицкого.
Некоторые имена я не могу назвать, потому что не уверен в том, что упоминание не повредит им в их профессиональной деятельности и взаимоотношениях с коллегами и начальством, но мое сердце с ними.
А про кого-то я просто непростительно позабыл в суматохе, но мое сердце и с ними.
Особую благодарность я хотел бы выразить многочисленным бывшим и нынешним сотрудникам Государственного Русского музея – Наталье Козыревой, Юлии Солонович, Ирине Арской, Ирине Карасик, Евгении Петровой, Сергею Сирро, Елене Нестеровой, Григорию Голдовскому и прочим, вроде Игоря Прудникова, а также Константину Азадовскому, Михаилу Золотоносову и т. д. и т. п., которые своей липкой групповой солидарностью, а также органической неспособностью отличить добро от зла создали уникальный стимулирующий и тонизирующий эмоциональный фон, немало способствовавший моим изысканиям и размышлениям.
И совершенно отдельная благодарность – федеральному судье Анжелике Морозовой, эстонскому уголовнику Михаилу Аронсону и признанному специалисту и знатоку творчества Казимира Малевича Елене Баснер. Без их заинтересованного и деятельного участия эта книга никогда не была бы не только написана, но даже и придумана.
Пролог
Давным-давно в коммунальной квартире на краю ленинградского центра во дворе-колодце прямо «посреди неба» жили-были две женщины. Одна была постарше, другая, соответственно, моложе на целых пятнадцать лет. Первая умерла от голода в блокаду, вторая в семидесятые годы прошлого века от старости, болезней и скуки.
Ни детей, ни родных у них не было и никакой видимой памяти или воспоминаний о себе они не оставили. Как и миллиарды живых существ, они просто превратились в почву и траву, в супеси и суглинки, в былинки и лопухи. Тела их стали пригородной пылью, а мысли и чувства ничем.
Обе они, правда, имели некоторое отношение к вечному искусству. И одна из них – та, что помоложе – однажды написала портрет своей подруги. Картина вышла по тем временам довольно «формалистической» и хранилась у художницы дома. Ни выставить, ни опубликовать ее не было никакой возможности.
Незадолго до смерти, очевидно понимая его значимость, она отметила портрет в списке самых важных своих работ. А сведения эти опубликовали в одном из томов справочника «Художники народов СССР» в 1976 году. Трудночитаемым муравьиным петитом среди сотен и тысяч подобных названий. Никакого значения эта публикация не имела. Никто не обратил на нее никакого внимания. За исключением упоминаний в давно выброшенных на помойку каталогах мелких выставок, это был единственный памятный печатный знак, отмечавший былое существование художницы.
Можно ли почти через полвека после ухода – из таких скудных «потожировых следов» и «фрагментов ДНК» попробовать, хотя бы фрагментарно, воссоздать историю этих женщин? А главное, зачем? И кому это может быть нужно? Какое значение такие сведения могут иметь для нашего времени? Что они могут изменить? На что повлиять?
Вот сейчас и посмотрим…
Глава 1
Этиология и патогенез
Мы сидели на террасе ресторанчика, буквально «у самого синего моря», с приятелем, историком и журналистом, много писавшим в различные европейские издания о подделках русского авангарда и проделках людей, к ним причастных. Разговор в основном вертелся вокруг перспектив организации международной конференции, посвященной этой всемирной заразе. Идея созыва такого форума появилась около года назад, после громкого скандала в Генте, связанного с «коллекцией» Игоря Топоровского[4]. Расплывчатый и туманный проект пока существовал лишь на бумаге, хотя актуальность самого замысла никто не отрицал.
Услышав в ответ на вопрос, как развивается ситуация с картиной Бориса Григорьева «В ресторане» и ее незаконным братом – клоном «Парижское кафе», что меня этот сюжет совершенно перестал занимать, он искренне расстроился.
– Ну вот, незадача… А мы думали, что вы сделаете доклад. Расскажете, как там все происходило на самом деле, живым языком. Или хотя бы пришлете тезисы. История ведь поучительная и увлекательная. И, главное, оборвавшаяся на самом интересном месте. Можно сказать, на лету. Большие усилия и средства, как видно, были приложены. Кто подделал подлинник, хранящийся в запасниках ГРМ? Как это произошло? Писали по хорошему слайду или непосредственно с оригинала? Единственный ли это случай или есть еще примеры такого плодотворного сотрудничества музеев и жуликов?
– Конечно, есть. Кто подделал, известно в общих чертах. Реставратор вроде бы. Что изменится от того, что я назову вам его имя и должность? Ничего. Это будет просто мое заявление, подкрепленное предположениями и косвенными уликами, но не прямыми доказательствами. Я же не могу ссылаться на конфиденциальную информацию. Обо всем прочем я с удовольствием расскажу со всеми подробностями. Но попозже. Сейчас я буквально с головой утонул в другом, отчасти похожем, авантюрном сюжете. Он, кстати, формально связан с судебными перипетиями недавнего времени.
– Каким же образом?
– Судья Дзержинского суда Анжелика Морозова, которую можно упрекнуть в ангажированности и своеобразном правоприменении, но отнюдь не в отсутствии бытовой проницательности, во время одного из заседаний меланхолично заметила, что я не столько интересуюсь деталями конкретного процесса, сколько расследую какую-то свою, мне одному известную, историю. Это было похоже на правду. Точнее, и было правдой.
Я рассчитывал, что детектив с «Парижским кафе», в случае обвинительного приговора, послужит ключом или отмычкой – кому как нравится – к другому, еще более примечательному сюжету. Этого не случилось, но фортуна, не без косогоров и оврагов, все равно вывезла телегу жизни в нужное место. Хотя, сказать по правде, без истории с подделкой Григорьева наверняка не было бы и этого продолжения. Впрочем, выражаясь кинематографическим языком, это, возможно, не сиквел, а приквел. Причем более скандальный и даже в чем-то фантастический.
Отдали бы жулики мне деньги с формальными извинениями, не выясни я, что подделка является клоном музейной вещи, не ввяжись в тягомотный судебный процесс, закончившийся оправдательным приговором, – у меня не было бы убедительного и постоянного эмоционального стимула заниматься серьезным расследованием. Я вряд ли с головой залез бы в кропотливую архивную работу в случае самого мягкого обвинительного вердикта. Скорее пожалел бы дураков. Все закончилось бы на уровне банальной застольной болтовни и локальных слухов.
Так что речь здесь не идет о цепочке сознательных и холодно продуманных действий с четкой мотивацией. Можно употребить слово «судьба», можно – «фатальное стечение обстоятельств» или «рок». Как ни крути, оказавшись под его влиянием, довольно скоро понимаешь, что не ты принимаешь решения. Скорее решения просто реализуются через тебя. Это касается не только меня самого, но и моих оппонентов. Логика развития сюжета такова, что его невозможно прекратить волевым усилием. Он или сам достигнет конечного результата, который будет всем абсолютно ясен, и тогда постепенно выдохнется, потеряет краски, утратит детали, уйдет в песок, или… Даже не знаю. Не дай бог, кто-нибудь умрет. Или начнется война, которая обнулит старые счеты.
Связано это, конечно, с объектом расследования. Не будем употреблять ко многому обязывающее слово «великие», скажем, «значительные» произведения имеют свою судьбу. Они как вершины, рядом с которыми бездны и пропасти. Вот туда и придется заглянуть. А то и прыгнуть. И ваш вопрос о связи жуликов и музеев. Давайте я расскажу одну занимательную историю, а вы сами решайте, есть она, эта связь, или нет. Действительно, назовем ее «приквел» к делу о подделке картины Бориса Григорьева «В ресторане». Мне это сравнение нравится. Я люблю кино. Особенно детективные сериалы, в которых не надо никуда спешить.