Удар бургундской конницы был направлен прямо в центр императорского войска, Рудольф, а точнее герцог Бурхард – именно он принимал решения по ходу боя, – намеревался таким образом рассечь армию неприятеля надвое, кратчайшим путём добраться до шатра императора и, опрокинув его, добиться быстрого и решительного успеха. Однако прежде чем бургундцы достигли вражеского войска, их с обеих сторон с диким гвалтом атаковали венгры, осыпая рыцарей своими стрелами, стремительно поворачивая к своему лагерю и возвращаясь вновь с новой стрелой, вытащенной из колчана. Круговерть, устроенная кочевниками, стала откровением для рыцарей Рудольфа, их колонна смешалась, потеряла темп, и сила их удара по императорской пехоте оказалась снижена в разы, отчего их атакующий меч не развалил вражескую армию пополам, а прочно увяз в её туше.
В довершение всех бед с флангов возобновили свои кусачие наскоки венгры, словно свора собак, накинувшаяся на медведя. Бургундской коннице пришлось бы совсем плохо, если бы не подоспели швабы. Начался жаркий бой, в котором уже не было места тактическим ухищрениям, адская музыка сражения представляла собой безумную пёструю симфонию человеческих страстей, в которой предсмертные крики, радость убийц, страх и злость ежесекундно звучали ужасными аккордами, а Люцифер являлся здесь и композитором, и дирижёром, и благодарным зрителем, не скупящимся на аплодисменты всякий раз, когда чья-то душа печальным облаком отлетала из поверженного тела.
Беренгарий, видя размазавшуюся по всему батальному полю вражескую конницу, решил пустить в действие свой резерв. Веронские всадники вклинились в бушевавшее людское море, и их организованная атака, к ужасу Рудольфа, повергла в бегство его соотечественников. Дрожа всем телом, король бросился к своему тестю, умоляя того остановить бегущих прочь бургундцев. Отмахнувшись от него, герцог помчался навстречу убегавшим, но не для того, чтобы остановить бургундцев, а чтобы организовать оборону швабской дружине и попытаться спасти положение. Одновременно с этим он приказал двинуться вперёд отряду епископа Гвидолина. Таким образом, обе стороны ввели в бой свои резервы.
Рудольф же, оставшись наедине, если не считать пары юных оруженосцев, вынес из своего шатра ларец со Священным копьем, раскрыл его и, не решаясь более глядеть на поле битвы, опустился перед обломками копья на колени. Король начал неистово читать молитвы, прося реликвию явить миру свою силу, и затыкал уши, лишь бы не вслушиваться в ежеминутные торжествующие крики смерти.
В какой-то момент показалось, что характер боя начал меняться. К стойко сопротивлявшимся швабам пришли на выручку дорифоры епископа, и градус сражения вновь начал подниматься. Однако воины Гвидолина оказались не слишком тверды и после лихой атаки на них страшно визжащих венгров кинулись врассыпную прочь. Победа императорского войска стала очевидной.
Швабы под руководством осыпающего всех и вся проклятиями герцога Бурхарда начали отступать, пытаясь сохранить подобие организованности и отбиваясь от продолжавшихся наскоков врага. В прежнем эпицентре боя осталось порядка трёх десятков бургундских всадников, участь которых представлялась теперь незавидной. Всё внимание победителей обратилось на них, недавний страх перед смертью теперь в их помыслах уступал чувству глумливой радости над поверженным врагом и вновь проснувшимися корыстными устремлениями. В отчаянно спасавших свою жизнь бургундцах они видели теперь исключительно предмет наживы, и чем дороже было снаряжение рыцаря, прекрасней конь, богаче конское убранство и воинские доспехи, тем больше черни теперь терзало его, пытаясь заявить права на его имущество.
Беренгарий отдал приказ прекратить преследование швабов и остановить бессмысленную резню попавших в окружение бургундцев. Бароны Беренгария начали наводить порядок, тем более что помыслы их мало чем отличались от устремлений их дорифоров, они также стремились теперь пожать в должной мере плоды своей великой победы. Ликующие крики веронцев и равеннцев всё громче раздавались на полях Фьоренцуолы, и нашлось наконец немало людей, которые, прежде чем начать делить трофеи, упали на колени и вознесли благодарные молитвы Богу, пощадившему сегодня их жизни и даровавшему победу над их врагом. К их числу присоединился и сам император, став, пожалуй, самым усердным в пении литаний.
Хор поющих в какой-то момент затих, так что бас императора стал явственно слышен. Беренгарий недовольно огляделся вокруг и заметил, что окружение его, вместо умильного созерцания неба, смотрит куда-то вдаль, причём лица слуг его вновь приобрели напряжённое выражение. Вскоре прорезались и первые крики трусливого страха. Граф Мило подскочил к императору с серым, словно пепел, лицом.
– Государь, государь, нас снова атакуют!
Беренгарий вскочил на коня. Серой лавиной к ним летела колонна всадников, выставив вперёд свои копья. В голове отряда неслись знаменосцы с флагами, на красном поле которых развевался белый крест.
– Павийцы, павийцы! – в ту же секунду раздались крики подле императора, и толпа вокруг него начала быстро редеть, недавние победители не в силах были теперь противостоять новой угрозе. Жизнь их вновь повисла на волоске, и толпа, которой теперь овладел исключительно инстинкт самосохранения, кинулась искать пути к своему спасению, не видя никого и ничего вокруг, забыв о всяком почтении перед своими господами и слыша только раскрывающиеся позади них ворота ада.
Бегущие опрокинули с лошади своего императора, кто-то немыслимо нахальный подхватил уздцы, сам взгромоздился на его коня и кинулся прочь. Другие ловили лошадей, отпущенных своими наездниками во время дележа трофеев или же навсегда лишившихся своих хозяев, павших во время битвы. Но подавляющее большинство доверилось исключительно собственным ногам и бежало без оглядки по необъятным просторам поля. В один момент исход боя развернулся на сто восемьдесят градусов.
Виной такой неожиданной концовки действительно оказался рыцарский отряд из Павии, возглавляемый графом Гариардом и бергамским бароном Бонифацием. Сотня их рыцарей со вчерашнего дня стояла в засаде в лесу, в трёх милях от поля боя, ожидая сигнала к своему выступлению. Таковой они получили от герцога Бурхарда, когда преследование его швабов со стороны врага прекратилось и враг начал праздновать преждевременную победу.
Не снижая темпа, павийский отряд врезался в беспорядочно отступающую толпу императорского войска. Сам Беренгарий, упав с лошади и на какое-то время потеряв сознание, неминуемо попал бы в плен, если бы не слепая ярость атакующих. Они вихрем пронеслись над ним, преследуя его слуг, а один из всадников даже случайно задел лежащего императора своим копьём. Спустя несколько мгновений, когда погребальный звон подков павийских лошадей начал стихать, к телу императору устремился чудом уцелевший граф Мило. Схватив в охапку своего сюзерена, он бросил его к себе на лошадь и, сам вскочив в седло, пустил в действие шпоры, благодаря Небеса за предоставленную возможность спастись. Благодарить было за что, на батальном поле к тому моменту вновь появились швабы, подбирая и добивая то, что опрокинула союзная им кавалерия.
– Мы живы, а значит, мы ещё не проиграли, – сам себя подбадривал молодой граф Мило, уносясь со своим беспомощным владыкой прочь с места их совместного позора, ещё полчаса назад коварно выглядевшего как место их триумфа.
А на другом краю поля битвы в своём королевском шатре продолжал, не переставая, молиться Священному копью король Рудольф. По его лицу текли благодарные слёзы, он с умилением целовал ларец, в котором тихо-мирно лежали обломки великого оружия, и беспрестанно повторял:
– Господи, благодарю! Господи, благодарю! Господи, благодарю!
Рядом с ним, громко кряхтя и недовольно морщась, освобождался от своей тяжёлой кольчуги герцог Бурхард, весь покрытый пылью, потом и пятнами чужой крови.
Эпизод 7. 1677-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Романа Лакапина, 8-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского
(август 923 года от Рождества Христова)
Последствия битвы при Фьоренцуоле, по словам летописцев, рыцарство Юга Европы ощущало на себе на протяжении ещё многих последующих лет. На широких полях Паданской равнины нашли в тот день свой последний приют свыше пятисот воинов короля Рудольфа, в первую очередь швабские наёмники и рыцари Ивреи. Ещё большие потери понесла императорская армия, которая фактически прекратила своё существование. До конца дня бургундские и павийские рыцари преследовали неприятеля, горя жаждой мести, и гнали его до самого замка Борго. Сам замок, приняв поначалу многих бегущих, затем почёл за благо сразу же открыть ворота и сдаться на милость победителя, надеясь предательством сохранить своё имущество в сохранности и получить признательность со стороны победоносного короля. Король и в самом деле прибыл тем же вечером в замок в сопровождении герцога Бурхарда, после чего в окрестностях замка, к ужасу монахов – хранителей останков святого Домнина, до самой ночи вершился отвратительный, скорый и слепой в своей ярости суд. Прежде всего были казнены до последнего человека венгерские наёмники, их участь ни у кого сомнениям не подвергалась. Затем гнев победителей обрушился, как это ни странно, на солдат папского легиона. Особо неистовствовал герцог Бурхард, в своих кровожадных речах призывая Рудольфа устрашить Рим, предав смерти всех сынов его. По счастью, прямо противоположного мнения придерживался епископ Гвидолин, который вовремя сообразил, что при таком исходе дела бургундцев неминуемо будет ждать папский интердикт, а ему самому как своих ушей не видать впоследствии не только миланской епархии, но и своего тёплого места в Пьяченце. Король Рудольф колебался, вначале ему, внезапно-удачливому победителю, несколько часов тому назад еле справившемуся со своим животным страхом, была близка позиция Бурхарда. Однако, слава Господу, он, успокоившись и наполнившись великодушием, принял в итоге сторону Гвидолина и, отпустив несчастных без вреда в Рим, снабдил их архонтов своим письмом к папе Иоанну Десятому, в котором витиеватым и пафосным языком объявлял тому о крушении Беренгария Фриульского и заверял, что лангобардская Италия не останется без сильной, твёрдой и, главное, покорной Риму руки.
О Беренгарии тем временем не было ни слуху ни духу. Не утолив свою жажду крови, свирепый герцог Бурхард ежеминутно понукал короля продолжить своё движение вперёд и, не дав опомниться императору, очутиться как можно скорее в Вероне. Спустя три дня король Рудольф был уже в Парме, откуда всего неделю тому назад так горделиво выехал император Беренгарий, полностью уверенный в своей победе. Однако далее продвижение бургундского войска застопорилось. Виной тому была объявлена беспощадная жара, обрушившаяся на Апеннины, а также значительно поредевшее после битвы войско, которому требовалось подкрепление. Однако истинной причиной явились леность и благодушие Рудольфа, возжелавшего наконец почувствовать себя хозяином на здешних землях. Приняв присягу верности от пармских баронов и горожан, он предпочёл вернуться в Павию и отложить свой поход в Верону на месяц, полагая, что за это время Беренгарий не оправится после нанесённого ему нокаутирующего удара.
Тем временем брошенный практически всеми император Беренгарий окольными, мало кому ведомыми путями вернулся в свою Верону, где был встречен тоскливо и презрительно молчавшей толпой жителей. В который уже раз старый император смог убедиться в невысокой цене клятв своих подданных и трезвым взглядом очертить вокруг себя весьма узкий круг людей, на которых он действительно мог опереться в трудную минуту. Брошенный им клич о сборе нового войска под его знамёна был практически всеми проигнорирован: к первым числам августа ему удалось собрать вокруг себя всего полторы сотни преданных мечей, да и прибывшие к нему рыцари, увидев столь малое число соратников, в скором времени начали изобретательно искать поводы покинуть Верону. Ситуация складывалась так, что впору было предаться отчаянию: не проходило и недели, чтобы он не получал сведения о том, как какой-нибудь очередной город или замок присягал на верность королю Рудольфу.
В первой половине августа к императорскому дворцу в Вероне прибыла небольшая делегация из Милана, при виде которой Беренгарий испытал смешанное чувство радости и тревоги. Милан до сего дня оставался практически единственным крупным городом за границами веронской марки, который хранил преданность своему императору. Беренгария это немало удивляло, так как тамошний епископ Фламберт в последнее время имел основания быть недовольным милостью августа, и для Беренгария стало бы горькой, но ожидаемой вестью открытие Фламбертом городских ворот перед бургундцами. Именно это при встрече гостей он опасался услышать более всего. В сопровождении верного графа Мило, который после битвы при Фьоренцуоле теперь ни на шаг не отходил от него, а также своего канцлера, бенедиктинского монаха Ардинга Брешианского, он приветствовал гостей, опустившихся перед ним на колени и бодро восклицавших:
– Беренгарию, славному императору римлян и франков, жизнь и победа!
Император окинул гостей взглядом. Одним из визитёров был хорошо ему известный граф Гизельберт из Бергамо, не так давно участвовавший в заговоре против него. При виде графа сразу нахмурился и посуровел лицом императорский фаворит Мило. Вторым и, по всей видимости, главным в этой делегации был бургундский граф Вальперт, вассал Гуго Арльского и судья при дворе слепого короля Людовика. Это был седой и перепаханный морщинами и шрамами рыцарь, закалённый боями на холмах Прованса и в лесах Баварии, снискавший себе уважение мудрым судопроизводством и отмечаемый обоими бургундскими владыками за невероятную твёрдость своего слова. Третьей из высшей знати, на которой задержал свой взгляд Беренгарий, оказалась миниатюрная молоденькая девушка с чёрными волосами, выбивавшимися из-под дорожного плаща, и выразительными глазами, любопытно поблёскивавшими на императора. Внешность девушки моментально напомнила старому монарху дочку римского консула, чьи интриги в своё время пусть и увенчали его короной, но доставили его сердцу невыразимые страдания. Беренгарий, слегка нарушив церемониальные правила своего двора, первым делом обратился к ней:
– Кто вы, восхитительное дитя природы и Творца её?
За девушку сразу, словно улитка, спрятавшуюся вглубь раковины своего плаща, ответил граф Вальперт.
– На ваш суд и милость, цезарь, представляю свою единственную дочь Розу, не так давно, с благословения Господа нашего, давшую обет супружеской верности благородному графу Гизельберту, который также находится сейчас перед вашими очами.