И тут меня охватывает чувство вины.
Она опускается, словно свинцовый груз, сначала в грудь, затем в желудок, пока я не думаю о том, что было бы неплохо согнуть колени и опуститься на холодный, покрытый плиткой пол ванной в отеле.
Шарлотта и Томас.
Семи и пяти лет.
Смеющиеся. С опухшими глазами после утреннего пробуждения. Прыгающие вниз по лестнице в развевающихся ночных халатах. Поедающие сваренные всмятку яйца с «солдатиками» – ломтиками ветчины. Усердно вытирающие лица салфетками, пока они не покраснеют и не засияют. Или, как прикидываю я, если все идет по плану, пахнущие мятным ароматом и играющие с электрическими зубными щетками, которые им подарили на Рождество. Я скучаю по ним. И мысль о том, что я могла сотворить нечто, что может им навредить, пронзает меня, словно колючка. Потому что какие бы у нас с Грегом ни были проблемы, он их отец. Поэтому мне нужно налаживать жизнь с ним. Любым способом. Чтобы было лучше.
Было легче, когда он работал. Ему было зачем вставать по утрам. Он прикладывал усилия, брился, иногда даже гладил свои рубашки. Поначалу он говорил, что остается дома лишь на время. «Пока не подвернется что-нибудь», – повторял он. Поэтому я стала работать усерднее, задерживаться допоздна. Заслужила повышение, а вместе с ним и «привилегию» выступать на конференциях вроде этой. Грег сказал, что он будет присматривать за детьми, а заодно воспользуется возможностью начать работу над «Историческим путеводителем по Стоунхенджу», задуманным им еще в студенческие годы, но который пришлось отложить из-за жизни, так сказать. Поэтому вторая спальня стала настоящим святилищем со схемами храмов друидов, фотографиями горных пород и стопками научных журналов. Только вот «присмотр за детьми» как-то не удался. И я по-прежнему готовила, убиралась по дому, отвозила их в школу или к няне. А он только вспоминал, что их нужно забрать, после чего плюхался на диван или засыпал в своем «кабинете» на «дневной кровати», которая, что любопытно, стала и его «ночной кроватью».
Он даже не пытался устроиться на работу вот уже несколько месяцев. А когда я спрашивала, можно ли почитать его книгу или по крайней мере те главы, что уже написаны, он начинал мяться, бормотать что-то вроде: «Нужно читать сразу все в контексте». Так это и продолжалось до сих пор.
Ну да, технически я ужасный человек. Я подыскиваю себе оправдания. И быстро убеждаюсь в том, что охватившее меня этим утром грандиозное похмелье – это мое «Наказание, Часть 1».
Я роюсь в сумочке в поисках анальгетиков, беру две таблетки и вспоминаю, что это особое лекарство с работы, на упаковке которого большими буквами было написано: «Один раз в день. НЕ ПРЕВЫШАТЬ РЕКОМЕНДОВАННУЮ ДОЗИРОВКУ».
Я пытаюсь проглотить одну. Или обе. Это не срабатывает, отчего меня еще сильнее охватывает беспокойство и кружится голова.
Ну вот, умно, очень умно… Я упрекаю себя, прежде чем мне не приходит мысль о том, что можно было бы перекусить. Обычно я не завтракаю, но убеждаю себя, что это один из тех дней, когда нужно сделать исключение. Может, какой-нибудь фрукт? Половинку грейпфрута?
«Ресторан» – еще одно помещение без окон – забит детьми с родителями, направляющимися к ближайшему тематическому парку. Здесь пахнет влажными салфетками и отчаянием, а уровень децибелов зашкаливает.
– Араминта? Хочешь сегодня коровье молоко с кашей? Мама обычно дает тебе полужирное или жирное? Попробуй вот это и скажи, как тебе… – обращается к двухлетней девочке мужчина в блейзере с запонками у стойки буфета. Одна женщина усердно загружает рогалики себе в сумочку, а другая разрезает пополам пять вареных яиц, вынимает из них желток, а остальное выбрасывает.
Люди такие смешные.
Несколько десятков ложек одновременно стучат по тарелкам, как будто их обладатели соревнуются за право произнести тост. Взрослые громко поздравляют дошкольников за то, что те проглотили свои цельнозерновые бисквиты.
«У меня сейчас голова лопнет. Прямо здесь и сейчас. Либо лопнет, либо произойдет внутреннее кровотечение… – думаю я, держа руку на голове. – Но, по крайней мере, я держу тошноту под контролем. Ну что ж, неплохо справляюсь…»
Но едва я успеваю подойти к секции «Зерновые и фрукты», как испытываю первый порыв: будто запущенный мне в желудок рыболовный крючок угрожает выдернуть единственный натуральный батончик, который я нашла в своей сумочке, и единственную твердую субстанцию, которая прошла через мой рот начиная с 11 утра предыдущего дня. Пока я рассматриваю мягкие куски фруктов, плавающие в мутной жидкости, в голове у меня продолжает стучать. Мне хочется вычистить себе мозги круглой ложкой для дыни, но я решаю во что бы то ни стало взять тарелку и убеждаю себя: «Ты сможешь». Только вот оказывается, что я не могу…
Содержимое желудка вылетает быстрее, чем я могу сопротивляться этому, даже несмотря на ту силу, о наличии которой в себе не подозревала. Защитный экран буфета оказывает лишь слабое сопротивление. Куски палеожижи, слизистой оболочки желудка и «Шираза» (будь ты проклят, «Шираз»…) разбрызгиваются по фруктам, зерновым завтракам и наблюдателям. Щедро так разбрызгиваются.
Перед моим мысленным взором предстает заголовок:
Пьяную мать двоих детей стошнило у буфета для завтрака в присутствии десятков изумленных посетителей. «Да, это позор», – признает Элис Рэт, стоматолог из Стретэма…
– О господи, извините, ради бога. – Я бросаюсь искать что-нибудь, чем можно было бы убрать весь этот беспорядок. Почему-то мне кажется, что я должна сама очистить замшевые туфли этого мужчины с запонками. «Наверное, он теперь жалеет, что не взял сухой завтрак, – проносится у меня в голове. – Наверное, проклинает тот день, когда пообещал своей Араминте фруктовое мороженое…»
– Я ужасный человек, – бормочу я себе под нос, не обращаясь ни к кому конкретно, сжимаю ладонью рот и понимаю, что пытка еще не окончена. Неужели будет еще? И тут же решительно подтверждаю: Да, будет еще.
– Пожалуй, вам лучше уйти, мадам, – обращается ко мне тощий мужчина в слишком большом костюме и с бейджиком «Я здесь, чтобы помочь!»
Я искренне соглашаюсь и бегу к лифтам в надежде попасть в свой номер до того, как начнется очередной этап выворачивания наизнанку.
И вот я снова в одиночестве, в ванной, придерживаю волосы и склоняюсь над фарфоровым унитазом, ожидая последнего, по моему мнению, порыва, как вдруг позади меня раздается знакомый голос.
– Надо же, как удобно.
О боже. Нет. Ты, должно быть, шутишь…
Вытерев рот рукавом, я оборачиваюсь.
Передо мной стоит ширококостная брюнетка в резиновых сапогах, прислонившись к косяку, скрестив руки, источая запах природы и внимательно изучая меня.
– Ты еще чего тут делаешь? – выдавливаю из себя я, откидывая волосы назад, чтобы выглядеть презентабельнее.
Только сейчас я понимаю, что так торопилась, что слегка забыла запереть дверь. Точнее, забыла, что она останется открытой, потому что ей помешает закрыться подарочный экземпляр Daily Mail, висящий на дверной ручке в прозрачном пластиковом пакете (черт бы побрал вас, террористические угрозы и новые фотографии Хелен Миррен на выходных!)
– Как грубо! – заявляет невысокая темноволосая женщина.
– Как громко! – морщусь я от пульсации в черепе.
– Звонил Грег.
Я неуверенно поднимаюсь и стараюсь не дышать на нее смесью спиртного и желчи, пока она принудительно заключает меня в очень плотные медвежьи объятья, а потом пожимает руку – на ее взгляд, очень уверенно, как и следует, а на мой взгляд, ужасно больно. Ростом она всего метр пятьдесят семь, но руки у нее как у настоящего мясника, со стальными мышцами. Для того, кто питается исключительно пастушьим пирогом и бисквитным пудингом, она в удивительно хорошей форме. Ее прием «Обнимись и сделай хук левой» вышибает из меня весь воздух, а ее обычный тяжелый «лошадиный» аромат заставляет меня вновь устремиться к унитазу.
– Рада повидаться, – говорит она, пока я занимаюсь своими делами.
Мне не нравится, когда люди видят меня такой. Никогда не нравится. Даже если рядом только она. И она это прекрасно знает, но, подозреваю, находит в этом некоторое удовольствие.
– Извини, – бормочу я. – Как ты?
Рот ее искривляется в усмешке.
– Получше, чем ты. Ну давай приведем тебя в порядок.
Я покорно даю себя поднять и набросить мне на голову фланелевое полотенце, чтобы «встрепать волосы».
Так неправильно… Я взрослая. Это я слежу за тем, чтобы все сходили в туалет перед выходом из дома. Я храню в своей машине запас «вечных» хозяйственных сумок. На любой случай! Я ответственная. А не она…
Когда мы обе убеждаемся в том, что меня больше не стошнит – точнее, что не осталось, чем тошнить, разве что кроме почек, – она советует мне побыстрее собраться в дорогу.
– Но я не могу уехать! У меня еще один день конференции. Я записалась на семинары «Борьба с культурой пирожных» и «Устранение неприятного запаха изо рта: До свиданья, галитоз!» – слышу я свои слова и понимаю, что мне точно нельзя оставаться еще на один день в душном помещении в окружении кучи стоматологов. – Ну ладно, может, мне и не следует оставаться. Но уж точно меня не надо подвозить. Я поеду на поезде.
– Только не сегодня. Поезда отменены.
Зараза. Я и забыла про отмену из-за всех этих бесплатных бокалов, мистера Зубы и тошноты… О боже, мистер Зубы…
– Тебе повезло, что я как раз еду на юг, – продолжает она.
Она всегда подчеркивает слова «на юг», как будто напоминает о покинутых мною северных корнях. Только я ничего не покидала – мы из Лемингтон-Спа.
И это Мелисса. Моя сестра.
– Значит, вот как ты пудришь носик, – продолжает она, и мне на мгновение кажется, что она говорит в буквальном смысле. – Так что же случилось ночью? Напилась одна?
– Нет, – отвечаю я, слишком поспешно. – Со знакомыми.
– И кто твой «знакомый»? Текила?
– Нет! – отрезаю я, а затем добавляю тихо: – «Шираз»…
Она усмехается, сверкая ямочками.
– Что?
– Что? – передразнивает она меня с невинным взглядом – ни дать ни взять херувим Ботичелли – и тут же тычет пальцем. – Кстати, у тебя блузка надета наизнанку. И кусочки моркови там, где должен быть вырез между грудями.
Она указывает на свое впечатляющее декольте, словно подчеркивая мое несовершенство в этой области.
– О, вот черт! – я начинаю стряхивать с себя куски… неизвестно чего именно. – Просто небольшое похмелье, вот и все.
– Правда? Потому что мужчина на входе сказал, что я «могу забрать ту сумасшедшую леди из номера 204», а круги у тебя под глазами говорят, что дело тут не в одном безумном вечере. Они говорят, – тут ее голос повышается: – «О, привет! Меня зовут Элис. Я работаю все дни напролет, и у меня уже едет крыша…»
– Это мои глаза так говорят?
– Да, так и говорят, – кивает она, как будто снимая с себя ответственность за то, что мои глаза предают меня и разбалтывают всем правду о моем психическом состоянии.
Если бы я была фотографией, она сейчас пририсовала бы мне усы и монокль…
Я щипаю переносицу, не зная, плакать мне или смеяться.
– Послушай, – продолжает она, – как насчет того, чтобы одеться как следует и испытывать экзистенциальный кризис в дороге? Цены на парковку тут космические…
Будучи не в состоянии пререкаться, я срываю с себя пропитанную рвотой одежду и надеваю единственную альтернативу – десятилетнюю юбку, в которой ходила накануне. Потом стараюсь нанести достаточно макияжа, прежде чем в порыве безумия не спрашиваю Мелиссу, хорошо ли я выгляжу.
– Ты выглядишь, как будто вот-вот скажешь: «Вы тоже можете зарабатывать в сфере недвижимости», – произносит она тоном из американской рекламы.
– Спасибо. Теперь я чувствую себя более уверенной, чтобы спуститься и предстать перед миром, – бормочу я.
Просто потому что я еще не начала закупаться в магазинах под маркой «Мне все равно» с эластичными поясами и бесформенными балахонами. Интересно, кто там умер и назначил ее мэром города моды?
Я упаковываю свои туалетные принадлежности со столика, а пропитанную рвотой одежду распихиваю по разным шапочкам для душа, бесплатно предоставленным гостиницей, чтобы они не перепачкались еще больше друг о друга в моей сумке. Затем, завернув их на всякий случай в дополнительный слой салфеток, застегиваю молнию и выхожу.
Я избегаю зрительных контактов, пока не завершаю свой путь позора, и вздыхаю спокойно, когда мы оказываемся в спасительном полумраке подземной парковки. Меня подводят к некогда белому пикапу, который, очевидно, и должен стать моей колесницей, и очищают пассажирское кресло от конфетных оберток, старых газет («Собака любит ездить спереди») и наполовину съеденного пирожка.
– Боже, ну и запах, – фыркаю я.
– Великолепный, хочешь сказать? – отзывается она.
– Запах диабета второго типа, – бормочу я.
– Сочту это за похвалу. Ну не пропадать же добру, – она засовывает остатки пирожка себе в рот. – Что?
– Ничего. А ты… неплохо выглядишь.
– Спасибо. Мое тело – это «месть за расставание», – бормочет она сквозь комок слоеного теста, слегка покашливая. – Жру теперь, как Элвис после Рамадана.
Я киваю, словно это все объясняет. Теперь я стараюсь не расспрашивать ее о личной жизни, предполагая, что если случится что-то важное, то она сама мне расскажет. На самом деле, если случится действительно что-то важное, то она расскажет об этом всем. Наверняка под «расставанием» подразумевается разрыв с каким-то бедолагой, который относился к собакам с недостаточным уважением или у которого обнаружилась аллергия к лошадям. Или к «домашним кроликам». При мысли о кроликах я невольно содрогаюсь. («Ты знаешь, что кролики едят собственное дерьмо?» – спросила я ее однажды, прочитав об этом в интернете[7]. «И че?» – был ее ответ.)
Мелисса хватается рукой за подголовник пассажирского кресла и оборачивается, пока мы сдаем назад. Когда мы встаем в очередь на выезд из парковки, я ощущаю ее взгляд на себе. И правда глядит.
– Что? На что уставилась?
– Все в порядке?
– Да! – восклицаю я, чуть громче, чем хотела. – Все в порядке! В полном порядке!
На этом разговор заканчивается, и мы выезжаем из подземной парковки на свет. Я роюсь в своей сумке и нахожу очки – огромные «стрекозы», которые, к счастью, скрывают мне пол-лица. Теперь я выгляжу так, как будто меня увозят по-тихому после тайной встречи, чтобы сбежать от папарацци. Более нелепо выглядеть в грязно-белом пикапе я не могла, даже если бы захотела.
– Слишком ярко сегодня, да? – спрашивает Мелисса. Громко.
Я просто мычу в ответ.
Глухой гул прерывается какой-то трелью. Сначала я подумала, что виной тому древний двигатель, но когда мы оставляем многоэтажную парковку позади, звук усиливается и оказывается ничем иным, как голосом Селин Дион.
Мелисса уверяет меня, что это не ее выбор.
– Местное радио, – говорит она, указывая кивком на приемник, пока мы останавливаемся и снова дергаемся с места, проезжая по оживленным городским улицам под громкие звуки клаксонов, нисколько не смягчающих мое похмелье. Я достаю свой телефон, понимая, что не проверяла его с тех пор, как протрезвела достаточно, чтобы вспомнить, что он у меня вообще есть.
Он оказывается выключенным. Выключенным! Обычно я никогда не отключаю телефон. Никогда. Я пожимаю плечами, надавливая на кукольных размеров кнопку и ожидая появления черной иконки в виде яблока на белом фоне. Ввожу пароль дрожащими пальцами и чувствую, как с каждым сообщением о пропущенном звонке сердце уходит глубже в пятки.
Динь!
Динь!
Динь-динь-динь-динь-динь!
Целый ураган уведомлений говорит мне о присланных звуковых сообщениях.
«У вас… ДВЕНАДЦАТЬ… новых… сообщений. Первое сообщение отправлено вчера в четыре шестнадцать после полудни…»
Не-ееет…
Вот каково это – становиться человеком, у которого все под контролем, человеком, на которого надеются другие: от тебя начинает зависеть слишком многое. Ты даже становишься незаменимой. Все полагаются на тебя – по крайней мере, я так говорю себе. А потом в (очень) редких случаях, когда кое-что идет не совсем по расписанию, или, например, когда я позволяю себе немного загулять, как на конференции стоматологов, люди сразу это замечают. Если бы я вышла замуж за того, кто может найти пылесос и знает, где хранятся пластиковые контейнеры, то сомневаюсь, что этим утром у меня было бы три пропущенных звонка из дома. Если бы я больше делегировала обязанности, то, вне всякого сомнения, девять напоминаний из хирургического кабинета были бы перенаправлены моим коллегам, и они бы решили эти вопросы (хотя и не так идеально…). Но сейчас все упирается в меня. Все эти вопросы…