Вместо этого Вукашин, руководствуясь какими-то инородными инстинктами, делает резкий замах, и силой швыряет башмак вверх и в сторону. Втроем: он, лысый хозяин и девица, поднимающаяся с пола, застывают, глядя как обувь, совершив менее чем за минуту второй свой полет в жизни, на этот раз взлетев куда выше, спикировала в конце концов на крышу противоположного кафана. Гулким звуком обозначив свое приземление, башмак возвращает в реальность происходящего троих наблюдателей. Первым приходит в себя Вукашин, которому хватает полсекунды, чтобы инстинктивно, отступить назад на полшага. Потому что вторым включается лысый хозяин, который с раскрытым ртом и доносящейся от туда отборной бранью, оборачивается на Вукашина и начинает движение в его сторону. Вукашин успевает опрокинуть стул, и, вскарабкавшись на столик, перелезает на другую сторону, откуда ему уже открыт путь на выход из заведения. Оборачиваться некогда, но он надеется, что девица-художница успеет воспользоваться секундной проволочкой, и благополучно скроется. По каменной брусчатке у лысого хозяина нет никаких шансов догнать двоих молодых, рассыпающихся прочь от него в разные стороны, к тому же подпрыгивающем в одном башмаке, и теряющим драгоценные силы на исключительно инородный на этой улице лексикон. Улепетывающий вдоль кафанов улицы Вукашин, проскальзывая сквозь силуэты редких прохожих, слышит, как среди брани в его сторону доносится: «держи вора!», и внутренне улыбается, что в довесок к башмаку, он еще и не заплатил хозяину за шливовицу.
Пробежав три квартала, и остановившись в переулке меж домов, с целью отдышаться, Вукашин вдруг с ужасом осознает, что оставил в кафане лысого упыря все, что у него сейчас есть в Белграде, да и во всей жизни – свою желтую папку, с чистой бумагой и двумя с половиной главами «Неба Австралии».
Он поднимает голову, глядя в голубое небо, и оно тут же расплывается, наполненное соленой влагой.
**** **** ****
Et si l’humble garniQui nous servait de nidNe payait pas de mineC’est là qu’on s’est connu13«Нужно найти средство заработка. Но что я умею? Пожалуй, все, – думает он, затягиваясь папиросным дымом. – А что я хочу делать? Пожалуй, ничего…».
Вукашин выбрасывает окурок, отдергивает занавеску, закрывая окно.
«Интересно, сколько за такие шторы можно выручить? Дней на пять хватит?»
Внезапно в дверь раздается стук. Аккуратный, двоекратный.
Тук-тук.
И тишина.
Вукашин замирает у окна. Ему никогда не стучат в дверь. Ни разу за эти два с половиной года.
И еще раз. Тук-тук.
Вукашин окидывает взглядом полупустую комнату, разом понимая ужас происходящего. Оборачивается на окно, и вновь видя крышу дома напротив, нервно сглатывает.
«Долететь, не долечу, но приземлюсь точно. Может, с ногами».
За дверью послышалось тихое шорканье, и, кажется последний раз: тук-тук-тук. Последний, точно. Дальше будут открывать своими ключами и спрашивать куда подевалась мебель дома.
Вукашин хватается за ручку, и заносит одну ногу на подоконник.
Внизу высота четырех этажей. Через улицу на крышу соседнего дома не перепрыгнуть, да и что бы это дало?
«Может, наоборот, открыть дверь и резко выскочить, пока не опомнились?»
– Извините, я ищу автора поэмы «Ясное небо Австралии», мне сказали, он здесь живет…, – доносится из-за двери тихий голос. Совсем не грозный, даже наоборот – робкий.
Вукашин так и обмяк. Не отпуская ручки, он опускается на подоконник. Пересохшими губами он спрашивает почему-то:
– Какой такой Австралии?
– Ясное небо, – тихо говорят оттуда. И потом твердо добавляют – Ясное небо Австралии.
Сомнений не остается. Это чудо.
– Сейчас, минуту.
Вукашин сползает с окна, наглухо закрыв его и задернув занавеску, с такой силой, что она слетает с двух крайних петель и так и нависает с краю.
Вукашин подходит к двери, и, откашлявшись, открывает ее.
На пороге стоит та самая девица. Художница со Скадарской улицы.
– Слава Богу, это все-таки вы. Я думала, что не найду вас, – улыбается незнакомка.
У нее в руках его желтая папка! Точно, это именно она. Какая улыбка фортуны! Она протягивает ее.
– Вы оставили там…
Вукашин принимает ее, и машинально раскрывает, как будто не ожидая увидеть внутри свои исписанные листы, а нечто другое, удивительно-внезапное. Так и есть. Да, это она. «Австралия». Как аккуратно сложены листы, кажется не так, как он их складывал там, у издателя, наспех. Но, тем не менее, это были они, несомненно! Вот первая глава, почерканная вторая, и недописанная третья. Вот чистые листы тощего очкарика из редакции…
– Спасибо! Я вам так благодарен! – Вукашин спохватывается и протягивает ей руку.
Они обмениваются рукопожатиями.
– А вы как меня нашли? – настороженно задает насущный вопрос Вукашин и воровато заглядывает за плечо девушке в глубину подъезда.
– О, эта целая история. Если вкратце по листам с вензелями. Они уже привели меня сюда. Вы здесь живете? – теперь девушка с интересом заглядывает за спину Вукашину.
– Нет, не совсем. То есть, в какой-то степени да. Но не всегда.
Вукашин смущается. Фирменный вензель редакции, и оставленный там адрес этой квартиры. «Теперь меня можно отыскать по следам», не без тревоги думается Вукашину. Однако, пора о насущном. Приглашать ее в дом глупо – в комнате даже стульев теперь не осталось. Угостить к тому же нечем. Выставлять за дверь – неудобно.
– Уже темнеет, – говорит он, наконец, догадавшись. – Давайте я вас провожу.
– Нет, что вы, не нужно. Я сама доберусь.
– Нет, все-таки пойдемте, – настаивает он, – только одну секунду…
Вукашин оглядывается на комнату, в поисках места, где можно оставить свою находку, в итоге кладет прямо на пол, а сам в два счета натягивает плащ, и они оба оказываются на лестничной клетке.
Спускаясь по лестнице, у них состоится обряд знакомства:
– А вас как зовут?
– Вукашин. А вас?
– Меня Талэйта. – отвечает девушка. – Вукашин Йорич, стало быть?
– Йорич? Нет. А-а…, – он оглядывается назад, – табличка эта… Она прежних владельцев. Я только въехал. Еще вот не успел перевезти мебель. И табличку не сменил.
– Хорошо… – Талэйта улыбается.
– Хорошо?
– Да, я надеялась, что вы не Йорич, потому что иначе оказалось бы, что не вы автор «Неба Австралии».
– А-а-а, – губы Вукашина сами растягиваются в улыбку – так вы прочли?
– Пришлось, иначе бы я вас не нашла.
– И как вам?
– Заинтригована. Необычно так… И название такое замысловатое. Но где же продолжение? Неужели растерялось в кафане дяди Цурры?
– Кого? – переспрашивает Вукашин, но тут дже отвечает с важным видом – Нет, продолжение у меня.
Они уже выходят на первый этаж. Нужно ли придержать дверь, или лучше пропустить девушку вперед? Тогда она может принять этот жест за ухаживания. Черт бы побрал эти условности!
– Дадите прочитать?
– Э-э-э,… продолжение, как бы так сказать… у меня в голове. Сейчас дел много, не успеваю сесть дописать.
– Жаль. Вам бы следовало быть поблагосклоннее к своим читателям.
– П-пожалуй…
Вукашин замолкает. Они выходят из подъезда, он придерживает дверь, пропуская Талэйту вперед, на сумеречный свет улицы. Внимательно оглядывает свою новую знакомую.
Как серьезно и в тоже время непосредственно она с ним говорит и держится. Если ей нравится его писательство, то – как не заискивающе, а свободно она себя ведет. А если не нравится, то – как сдержанно и благородно поддерживает его старания. Вукашину так и не удается с первой попытки разгадать настроение спутницы, и они идут дальше.
– Как же вам удалось оттуда сбежать? – вспоминает Вукашин, невольно улыбаясь.
– Ах, это тот еще анекдот, – беззаботно отвечает ему смехом Талэйта. – Вы когда так стремительно умчались, дядя Цурра – хозяин того кафана, в котором мы встретились, вернулся к столику, и заметил, что вы не… забыли оплатить ему шливовицу. Потом, все так же в одном башмаке, он подошел ко мне и отчитал меня за то, что я привела вас. Не знаю почему, но он принял вас за моего друга, который вступился за меня.
– Вступился? Но я же убежал.
– Вот именно так я ему и сказала.
– А он что?
– Пожал плечами, что такие в наше время рыцари, и взял с меня за шливовицу.
Вукашин еще пристальнее всматривается в лицо Талэйты. На иронию не похоже, но как же непринужденно и легко она держится. Словно они знакомы тысячу лет.
Талэйта не славянка, очевидно. Она не похожа ни на сербку, ни на хорватку, ни на боснийку, ни на албанку. У нее черные, как смоль, волосы, волнами ниспадающие на плечи, но не такой как у других девушек родом из знакомой тебе Шумадии.
И голос. Он, звонкий, отдает послевкусием какой-то детской прямоты, бесстрашия. Талэйта – вот она, идет рядом, перепрыгивает через белградские лужи.
Вукашин, стараясь не выпускать из вида Талэйту, поднимает голову на верхушки домов, обрамленные красным отражением заката, и в ответ улыбается городу.
Ах, Белград…
**** **** ****
La bohèmeÇa voulait direOn est heureux14– …еще сто лет назад эти улицу и Белградом-то не считали. Места эти были вне его стен, то есть за пределами города. Изначально, тут обитали наши предки – балканские и румынские цыгане, которые скрывались от гонений в Тимишоаре. – Талэйта замолкает, но лишь на мгновение. – Все вместе, бедняки, беглецы и чужеземцы – наши предки отстояли город во время турецкой осады… Это уже потом, спустя много лет, Скадарлия стала частью современного Белграда.
Вукашин идет молча рядом и думает.
«Удивительное дежавю – сколько раз я не обращал на эту Скадарлию никакого внимания, а за последние несколько дней дважды оказываюсь здесь. Сколько скрывают эти каменные стены в своем безрадостном прошлом».
– Тебе нравятся эта сирень?
– Что, прости?
– Сирень – повторяет Талэйта и указывает на буйно цветущие кустарниковые деревья, то тут, то там торчащие по сторонам: то у самого дома, то над кафаном, то выглядывающие из-за угла.
Талэйта – безнадежный оптимист по жизни, и свободный художник по профессии, подбегает к одной из акаций, и протягивает свою тонкую руку вверх, за фиолетовым облаком.
– Попробуй, как пахнет!
На улице уже совсем сумрачно, и все меньше людей попадается на пути. Вдыхать запах майской сирени из рук еще недавно совсем незнакомого человека, посреди особенной улицы, пустынной и таинственной – занятие не рядовое. Потому и ком в горле. Так объясняет себе Вукашин. Лучше ничего не говорить, а повиноваться. А еще лучше закрыть глаза и запомнить.
Запомнить все.
Что сейчас май.
Что на улице вечер.
Что тебе двадцать один.
Что в мире вас только трое.
Ты, Талэйта и пьянящий запах сирени…
– Ну как? – голос ее также ровен, как и всегда.
– Н-неплохо – а голос Вукашина срывается-таки.
Они идут дальше.
– А почему здесь так много заведений? – спрашивает отвлеченно Вукашин, словно его это действительно интересует.
– А потому что, это место облюбовали актеры театра, расположенного неподалеку. Они жили в этих домах, читали свои пьесы в этих кафанах, встречались друг с другом, дружили. К ним постепенно стекались другие богемные прослойки белградского общества: писатели, поэты, художники, скульпторы, музыканты. Так Скадарлия к своей уже существующей черте отстаивать свою свободу, свое законное место, свою независимость, обзавелась духом творчества, легкости и полета.
Вукашин снова внимательно присматривается к Талэйте, которая разглядывает то брусчатку у себя под ногами, то двухэтажные домики, с их нависающими балконами. Может, стоит что-нибудь сказать, что-нибудь особенно важное для них?
Но если нужно, то сейчас, в эту секунду, без раздумий, иначе будет не актуально, время пройдет, подходящий момент упустишь…
Иначе каменная дорожка этой творческой и мятежной улицы закончится, иначе балкончики опустеют, и даже самые поздние кафаны тоже закроются. Все незримое, но ощутимое пространство улицы говорило, нет, шумело: скажи, давай, не молчи, дай понять всему, что тебя может услышать в мире, что тебе есть, что сказать!
Вот как это оборачивается: Вукашин силится произнести что-то, краснеет от напряжения, но чувства никак не облачаются в нужные слова, а любых он подобрать не может. Наконец, остановившись у красной двери с облупившейся краской, Талэйта произносит сама:
– Ну вот и все, Вукашин. Мы пришли. Сейчас я тебя познакомлю с остальными.
Глава 2
Nous étions quelques-unsQui attendions la gloire15
Лето, Белград, 1940
В воскресенье, начиная с полудня, Белград со всех сторон стекается на брусчатые улочки близ Скадарлии, живя, дыша и кружась в празднике музыки, танца, фокусов и уличных спектаклей. Неисчислимое множество артистов, поэтов, самородных авторов-исполнителей, танцовщиц, скрипачей, аккордеонистов, жонглеров, акробатов, на ходулях, моноциклах или просто своим ходом, словно муравьи снуют из стороны в стороны, таща за собой баулы своего творческого багажа. Затем, выбрав себе местечко наименее занятое и наиболее открытое – желательно у угла какого-нибудь кафана, они обустраивают свое рабочее пространство, и принимаются за свое творчество – скадарльничают. Посетители заведений клюют на их перформанс, щедро одаривая их звоном аплодисментами.
Так, например артисты танца, забирают себе внимание зрителей постарше, поэтому поверх высоких голов в шляпах или причесок, бывает трудно что-либо разглядеть, если ты заранее не займешь место поудобней – например, на балконах или крышах домов. Процесс танцевального представления начинается всегда с чего-нибудь прогрессивно-современного – вальс-бостона, например, но заканчивается всякий раз чем-то знакомым и объединяющим: народным коло16, с привлечением собравшейся публики, под аккомпанемент аккордеона или ритм пляшущих ног.
Музыканты же, извлекающие звуки из всевозможных, известных и не очень, подлинных и выдуманных инструментов, пребывают в самой привилегированной ситуации, так как звучание их гуслей, свирелей, бубнов, барабанов и мандолин слышно еще на площади Республики1718.
Так, проходя по залитой августовским солнцем Скадарлии, сквозь танцующий поток, где отовсюду доносятся самобытные мелодики местных композиторов, Вукашина, продвигающегося через толпу, передают друг другу из рук в руки все новые напевы и мелодики.
«Вот он, кафан дяди Цуры» – промелькает в голове, и Вукашин мимолетно бросает взгляд на противоположный кафан, куда он не так давно швырял сандаль скандального хозяина.
Связанная одной главной артерией – собственно брусчатой извилистой променадной дорогой, Скадарлия, наподобие скелета имеет примыкание с проулками, в которых выступают самые начинающие артисты. Эти артисты еще пока грезят успехом на главной улице, с постоянным собственным местом, и желательно у именного кафана, а пока поднаторевают в умениях перед публикой в местах попроще.
В одном из таких проулков одного молодого человека ожидает целая группа людей. Один из них, по-видимому, главный, оборачивается на остальных и командует:
– Если он не явится через три минуты, начинаем сами.
Все нервно кивают, надевая мешковатые костюмы из старых простыней, а одна невысокая цыганка неловко роняет свой наряд на брусчатку.
– А кто наверх тогда полезет? – доносится удивление сбоку.
– Я же говорил, он не придет – слышится откуда-то из глубины
– Придет, – возражает цыганка, но ее перебивает главный:
– Цыц! Готовимся и по местам!
**** **** ****
Тем временем, Вукашин, сворачивая на площадь Республики, в сотый раз прислушивается, как стучит его сердце.
Сейчас, сейчас.
Прошмыгнуть через толпу на площади лучше по периметру, ведь все сбиваются у памятника.
Дальше направо, «прыгнуть по-французски, сплясать по-македонски»19.
Потом налево и сразу направо.
А потом нестись уже по своей улице, уводящей вниз и влево, касаться ее стен, держась за них, держаться курса, и вниз-вниз дальше, до самого атриума.