А задержала его Кира. Он столкнулся с ней буквально на выходе из своего кабинета. Почти своего. Отдельным местом для работы он обзавелся сравнительно недавно, как раз когда работал в усиленном режиме по делу о провокации попов. С Кирой они сошлись почти случайно в первые же дни пребывания Хацкелеева в С. Она была старше на десять лет, говорила грубым голосом, курила папиросы и совсем не нравилась ему. Только глаза у нее были красивые – небольшие, но всегда как будто немного удивленные. Как только стало понятно, что Кира ждет ребенка, она объяснила будущему отцу – смущенному и раздосадованному, – что считает брак пещерным предрассудком, а его поползновения управлять ее жизнью и командовать ею («Кира, не пей!», «Кира, ты опять куришь, как ты не понимаешь, что это может навредить нашему – моему, черт возьми, Кира! – ребенку!») отвратительным проявлением патриархального деспотизма! Но жить она переехала в его комнату на Провиантской, где сразу заняла все пространство, включая шкаф и комод, своим тряпьем, книгами и еще непонятно чем, а главное – собой. После переезда Киры Хацкелеев с головой ушел в работу, все чаще ночуя на служебном черном ободранном диване, стоявшем в темном коридоре прямо напротив лестницы.
– Я сделаю аборт, – говорила Кира, глядя на Хацкелеева бесцветными глазами.
– Делай, – спокойно отвечал он, изображая рабочую активность.
Об аборте Кира говорила постоянно и, кажется, с удовольствием.
– Ты эгоист, – укоряла она его.
– Я марксист, – отвечал Хацкелеев.
Роман Давидович знал, что нельзя отвечать на ее выпады, что в их словесном поединке он обязательно проиграет, но всегда отвечал, давая ей повод лишний раз измочалить в кровь его нервы. А ему сейчас нельзя было проигрывать, потому что он несколько месяцев готовился к делу о провокации попов и от исхода судебного процесса зависело многое.
В этот раз Кира вошла в его кабинет решительным шагом, гордо неся перед собой огромный живот.
– У меня отошли воды, – сказала она будущему отцу и часто-часто заморгала. – Я боюсь, Хацкелеев, не бросай меня!
Конечно, он должен был дождаться извозчика, поехать с ней в больницу, все это время держа ее за руку. Ничего этого он не сделал. И все равно теперь приходилось протискиваться через гомонящую толпу, чтобы попасть туда, где он должен был быть еще полчаса назад.
Маркуша, как все его звали, работал локтями энергично, но бестолково. Собственно, все остальное он делал так же: вместо того, чтобы собирать материал по делу, он произносил перед ошалевшими свидетелями митинговые речи, когда нужно было запросить нужные документы у Епархиального совета, он ввязывался в идиотскую полемику на тему: есть ли Бог? Вместо того чтобы найти Кире извозчика, он полчаса бестолково бегал с этажа на этаж и в конце концов предложил Хацкелееву заменить его на суде.
– Ты только скажи, чего говорить мне, а я скажу.
* * *
– Пропустите, товарищи, я главный обвинитель! – увещевал толпу Роман Давидович.
– А я – царь Николай Второй! – нагло ухмыляясь, ответил ему мужик в кепке и косоворотке, по виду из рабочих. – В синагоге своей командовать будешь, а у нас тут власть рабочая!
– Да ты что несешь! – начал было Касицын.
Хацкелеев не стал останавливать Маркушу, пока тот пытался махать кулаком перед здоровенным мужиком.
– Я стрелять буду, – наконец обиженно сообщил Касицын Роману Давидовичу.
– В толпу?
– В воздух!
Где-то далеко действительно послышались выстрелы. Толпа охнула и отхлынула от входа.
– Из-за тебя все сорвется! – причитал Касицын.
– Ничего, без главного обвинителя не начнут.
– Это ты, что ли, главный? Скажи это товарищу Гриню! Ему, чтобы контру прищучить, вообще доказательства не нужны. Пока ты тут старорежимные балеты разводишь, он настоящее дело делает!
Хацкелеев не стал вступать в дискуссию, хотя слова Маркуши его задели. Он вытащил наган и, как будто о чем-то раздумывая, направил на товарища.
– Проклятая контра, – негромко, пробуя слова на вкус, сказал он.
– Ты чего?
– Проклятая контра! – увереннее сказал Хацкелеев. – Товарищи! Перед вами представитель проклятого царизма! Пропустите, товарищи! Эта недобитая контра сейчас предстанет перед судом Революционного трибунала.
– Сдурел?
Народ, окружавший их, отреагировал не столько на слова, сколько на уверенный, командный тон Хацкелеева.
– Контра?! – переспросил один из революционных матросов. – Может, его того, а, товарищ?
– Ни в коем случае! – воскликнул Роман Давидович, внутренне наслаждаясь замешательством Касицына. – Он ценный свидетель! Мы должны его допросить в суде. Организуйте нам проход!
Толпа дрогнула и подчинилась.
– А ну, расступились, контра недобитая! – сверкая ярко-голубыми глазами, кричал матрос.
Он был переполнен гордостью от того, что оказался причастным к такому важному делу, как конвоирование в суд опасного преступника. Кроме того, как выяснилось позднее, у него не было билета. Поэтому его энтузиазм был более чем понятен.
– Революция не забудет вам этого, товарищ, – проговорил Хацкелеев, покровительственно похлопав его по плечу, когда они прорвались сквозь густую толпу и оказались по ту сторону тяжелых дверей.
Суд идет!
Хацкелеев и Касицын вбежали в зал суда буквально за минуту до начала заседания. Вернее, вбежал Маркуша, а Роман Давидович вошел неспешным шагом и с сосредоточенным взглядом, всем своим видом демонстрируя, что задержался по делу. (С таким видом он и отобразился на фото, которое сделал перед началом заседания корреспондент местных «Известий».)
Хацкелеев оглядел зал. Справа сидели подсудимые в рясах в окружении отряда милиции. Милиционеры – совсем молодые ребята. Видно, что им непривычна и странна та роль, которую на них возложила власть. На их лицах застыло смущение и любопытство.
Сами подсудимые внешне были спокойны: председатель Епархиального совета епископ Герман со своими подчиненными и священник-черносотенец Михаил Платанов.
В глубине сцены стоял стол, накрытый зеленым сукном, за которым восседали судьи: шесть человек настоящих отборных пролетариев с безупречной репутацией. Все – члены партии. Слева – стол с обвинителями: важный Роман Давидович Хацкелеев, запыхавшийся Марк Абрамович Касицын и бравый Леонид Игнатьевич Гринь, улыбавшийся радостно, как бы торжествуя по поводу предстоящей победы. Чуть ниже защита обвиняемых – все старорежимные адвокаты с богатой практикой и стальными нервами: Лебедев, Рождественский, Рейнтблат. Каждого из них Хацкелеев пытался перекупить, запугать, отвлечь на худой конец, конечно, через третьих лиц. Третьи лица работали из рук вон плохо. И теперь Хацкелееву только и оставалось, что преувеличенно церемонно здороваться со своими оппонентами в коридорах суда.
И зал: черные рясы священников, черные же костюмы бывших чиновников, формы курсисток, студентов и гимназистов, косоворотки и военная форма бывших офицеров, матросов. Кажется, весь город собрался сегодня здесь, чтобы решить для себя что-то очень важное, может быть, даже – главное.
– Внимание, товарищи! – радостно прокричал фотограф. – Не жмуримся, товарищи, смело и открыто смотрим в глаза наших потомков! Спасибо, товарищи! Можете начинать, товарищи!
– Заседание суда объявляется открытым! – громко и уверенно прочитал по бумажке председатель суда Иван Васильевич Трухляев. – Слушается дело о провокации членов Епархиального совета против советской власти и о контрреволюционной деятельности священника Михаила Платанова.
Выглядело все солидно. Но не так, совсем не так все это должно было быть по мысли главного обвинителя!
Хацкелееву виделся красивый резонансный процесс! Так, чтобы жизнь и смерть, риск и жертвенность, любовь и ненависть! Чтобы зажечь инертную массу… Показать их контрреволюционную сущность, и чтобы суд присяжных, то есть судьи трибунала сами, без давления осудили бы их… на смерть? Ну, не обязательно на смерть, но так, чтобы ни у кого не осталось и сомнений. Чтобы не судебная хроника, а настоящий роман!
Да много еще о чем мечтал Роман Давидович, приступая к делу духовенства города С. – к будущему делу, которое тогда еще предстояло создать. Старые наработки Гриня и его команды определенно не годились. Разбирая ворох донесений, жалоб и просто бумаг непонятного содержания, Хацкелеев в конце концов нашел то, что нужно, в газете – «Проповедь святого отца». «Как известно, Серафимовская церковь стоит у винного склада, а служит в ней знаменитый поп-черносотенец Михаил Платанов, у которого власти еще полгода назад нашли кучу погромной литературы, которую он и писал, видимо, изрядно приняв на грудь горячительных напитков. В этот раз святой отец превзошел сам себя: 24 июля он при большом скоплении народа отслужил панихиду по Николаю II. Да-да, верь своим глазам, товарищ, поп публично уронил скупую мужскую слезу, оплакав «помазанника Божия» Николая Александровича, расстрелянного злодейской властью «без суда и следствия». Вероятно, святой отец выпивал не один, потому что молящиеся все как один бухнулись на колени и истошно заголосили. Вопрос: что пили товарищи, прежде чем предаваться публичной скорби по врагу революции? И еще более важный: куда смотрят власти? Почему они не положили предел этому безобразию?» (Известия. 1918. № 159).
Уже на следующий день возмутителя спокойствия заключили под стражу и допросили. Это был в высшей степени удачный экземпляр черносотенного попа: проповедник, монархист, упрямый и наивный одновременно. У него дома обнаружился ворох статеек, отпечатанных в последние годы в разных издательствах, каждой из которых хватило бы на то, чтобы закатать ему высшую меру. Но Хацкелееву не нужен был один поп – ему нужен был громкий процесс, разоблачение организации…
– Товарищи! – торжественно сказал Гринь, сверкая черными глазами за огромными линзами очков. – Как представитель обвинения я должен зачитать обвинительный акт… И я его зачитаю, товарищи! Но сначала я скажу честно, потому что наболело. Над процессом работала целая бригада, и некоторые товарищи – я не буду называть их имена – еще не закалены в классовой борьбе! Все это казуистика, что они тут понаписали, может быть, и нужная, но… Ну, какой такой акт нам еще нужен! Вы можете просто повернуть голову налево и увидеть этих, с позволения сказать, пастырей, которые сидят в черных рясах и с крестами на шее. Они даже не пытаются скрыть своего буржуазного происхождения! Таким не место среди нас, товарищи!
Слушая выступление Гриня, Хацкелеев ловил себя на чувстве неловкости, чуть ли не стыда за происходящее… Топорная все-таки вышла работа. Ни одного нормального свидетеля, мотивировки – как в бульварном романе! Конечно, судьи вынесут правильный приговор, но как посмотрят на это в центре?
В чем-то Хацкелеев был согласен с коллегой по обвинению. Он и правда развел такую казуистику, чтобы привлечь к делу как можно больше народу, что сам себе удивлялся. Но Гринь не разделял его методов и на резонное замечание:
«Нельзя же человека посадить только за то, что он поп?!» – недоуменно спрашивал: «Почему?»
– А суть в том, товарищи, – продолжал ораторствовать Гринь, – что пока молодая советская страна, напрягая все силы, борется с белогвардейской заразой, тут, в тылу, у нас за спиной творятся темные дела. Этот поп, этот темный поп! Такой темный, товарищи, даже не верится… Он заливается крокодиловыми слезами и служит панихиды по… кровопийце… по Николаю Второму! И призвал паству к вооруженному восстанию!
– Вранье! – кто-то крикнул с места, и зал взорвался криками.
«Интересно, что там такое?» – вяло подумал Хацкелеев. Он, как и все находившиеся на сцене, не видел того, что происходило внизу, в зале.
– Тишина в зале! – грозно крикнул Трухляев, обращаясь к невидимым зрителям. – Все ли свидетели на месте?
Хацкелеев, как и подсудимые, не мог их видеть, но представлял: вот благообразный отец Димитрий Крылатов, вот измученная тревогой за мужа Варвара Ильинична, толстый, что твой буржуй, хотя никакой он не буржуй, а просто ломовой извозчик, Иван Антонович Всемирный, старая баба Маня – Мария Александровна Филинова, девочка Ксюша Баринова – вечно испуганная, с тонким голоском и тонкой же рыжей косичкой, Егор Пшеницын четырнадцати лет, из приюта, который содержал Платанов.
И еще было множество народу, говорившего ему во время предварительного следствия примерно одно и то же. Теперь все они ожидали своего выхода на сцену в представлении под названием «открытый судебный процесс над священством города С.».
Свидетели обвинения
Сразу после ареста отца Михаила следственный комитет допросил прихожан Серафимовского храма. Все они, за редким исключением, были «социально близкими» – грузчики, извозчики, неграмотные старухи. Толку от них было, как с козла молока. Они избегали смотреть Хацкелееву в глаза и твердили одно и то же: «Не знаю, не помню, не понимаю…» Староста храма – дядя Ваня Всемирнов – принес ему список прихожан.
– Это те, которые, значит, регулярно приобщаются Святых Христовых Тайн.
– А это что такое? – спросил он у Всемирного.
– Да как вам объяснить… это… Ну, Сам Господь Иисус Христос…
– Ничего не понял, я вас конкретно спрашиваю про списки, а вы мне какую-то мистическую галиматью несете.
– Ну, это такое таинство, которое объединяет всех верующих в единое Тело Христово.
– Понятно, значит, обряд. А это что?
– А это исповедальные списки.
– Это тех, кто попу доносит на самих себя?
– Ну, зачем вы так, товарищ комиссар…
На самом деле Хацкелеев не был так уж невежествен в делах церковных и, прежде чем приступить к допросу религиозного элемента, почитал соответствующую литературу… Но в разговоре с этим темным элементом он по какой-то ему самому непонятной причине избрал хамоватый ернический тон, характерный для представителей новой власти.
Итак, согласно исповедальному списку к нему на допрос шли дворники, грузчики, сторожа, древние бабки в темных платочках и румяные молодухи с длинными косами. Ничего путного они сказать не могли ни тогда, ни теперь.
– Свидетель обвинения Филинова Мария Александровна, – торжественно провозгласил судья Трухляев.
Он был не очень тверд в знании грамоты, и Хацкелееву пришлось немного позаниматься с ним по части чтения. Трухляев оказался учеником старательным и понятливым. Сейчас он оглашал имя первого свидетеля с видимой гордостью за свои успехи в грамоте.
На сцену поднялась согбенная старушка лет восьмидесяти.
– Расскажите, что вы знаете о контрреволюционной деятельности Михаила Владимировича Платанова, – грозно попросил ее Гринь.
Бабка испуганно заморгала глазами.
– Говорите только правду! – добавил судья.
– А… Кто это? Я и не знаю такого господина.
– Отец Михаил, настоятель вашего храма, – уточнил Хацкелеев.
– А, батюшка! – обрадовалась старуха. – Так я не знаю ничего, только возле иконы Богородицы стою, возле Заступницы, а так ничего не знаю.
Хацкелеев видел, что с прихожанами храма поработал грамотный юрист, поэтому на все прямые вопросы они отвечали односложно: «Не знаю». Уличить их во лжи было трудно, потому что вопрос о том, что считать контрреволюционной пропагандой, был вопрос тонкий. Однако на вопросы, косвенно касающиеся дела, они отвечали охотно. Тут важно было найти индивидуальный подход к каждому свидетелю.
– А листовки черносотенные вы читали? – сурово сдвинув брови, спросил судья Трухляев, сам освоивший азбуку лишь неделю назад.
– Милок, да я читать-то не умею. Какие такие листочки? – благообразно развела руками старушка.
– А такие листочки, в которых содержится злостная политическая пропаганда, – уточнил Гринь.
– Не-е-ет… Никакой поганды в нашем храме от самого, значит, освящения его не было, – заверила Мария Александровна.